 |
 |
 |
 |
|
ПУШКИНСКИЕ ДВУСЛОВИЯ: M. Л. ГАСПАРОВ Из чего состоит стих? Сто лет назад на это ответили бы: из стоп. Семьдесят лет назад, после Томашевского и Шенгели, на это стали отвечать: из слов. Сейчас, наверное, можно сделать еще один шаг и сказать: из словосочетаний. Слова в стихе складываются друг с другом не механически, а по законам синтаксиса: существительное не соседствует с наречием, глагол с прилагательным. Если помнить об этом, то можно будет заново взглянуть на многие традиционные вопросы стиховедения. Например, на правомерность построения вероятностной модели стиха Б. Томашевского (Томашевский 1929, 100–102): если слова в строке не являются взаимонезависимыми, то перемножать их вероятности, чтобы получить вероятность строки, мы не можем. Или на процесс порождения стиха при становлении силлабо-тоники у Ломоносова: говорить о том, как поэт подбирает такое-то ритмическое слово для заполнения такой-то позиции стиха, можно только если помнить, что он подбирает его не из ритмического словаря русской речи вообще, а из ритмического словаря той части речи, которую подсказывает ему синтаксис (а ритмический словарь разных частей речи немного различен: см. Гаспаров 1984а). Сейчас мы не будем заниматься ревизией таких больших вопросов. Для начала мы посмотрим на словосочетание как на элемент стиха: посмотрим, как сочетаемость слов в стихе — явление языка — деформируется оттого, что на нее воздействуют целых четыре фактора: стиль, ритм, рифма и жанр. Поэт строит стих не из слов, а из словосочетаний, срастающихся в ритмико-синтаксические конструкции — более клишированные или более свободные. Если стих состоит из 2 слов, то в нем возможна только одна синтаксическая, словосочетательная связь (или отсутствие связи). Если стих состоит из 3 слов, то в нем возможны три сочетания межсловесных синтаксических связей (и еще четыре — с отсутствием какой-нибудь или каких-нибудь из этих связей). Если стих состоит из 4 слов или более, то количество этих ритмико-синтаксических конструкций еще более возрастает. Здесь изучение языка смыкается с изучением стиха: открывается перспективная область лингвистики стиха, которая только начинает разрабатываться. Возьмем простейший случай: строка 4-ст. ямба состоит из 2 слов. Такие случаи, когда эти 2 слова разорваны, не образуют словосочетания (условный знак хх), — единичны: в «Онегине» только 21 раз на 319 двухсловных строк, т. е. 6 %:
И, задыхаясь, на скамью… За воротами. Через день… Во всех остальных случаях эти 2 слова складываются в словосочетание. Синтаксические связи в этих словосочетаниях могут быть (от самых синтаксически тесных к самым слабым):
Пропорции этих словосочетаний в стихе и в прозе бывают различны. Мы подсчитали синтаксические связи в двухсловных строках стихов и в двухсловных колонах прозы по следующим текстам. Проза: 1) Пушкин, «Пиковая дама», гл. 3–5, 838 колонов; 2) Л. Толстой, «Хозяин и работник», гл. 6–8, 568 колонов. При членении текста на синтагмы-колоны мы старались не завышать объем колонов: в результате больше всего насчитано двусловных колонов (46–52 %), меньше — трехсловных (37 %), еще меньше — в 1, 4 и 5 слов. Подробнее о членении прозы и стихов на синтагмы-колоны мы надеемся сказать в другой заметке. 3-ст. ямб: 3) Батюшков, «Мои пенаты», «К Жуковскому», «Ответ Тургеневу», 254 строки; 4) Жуковский, «К Батюшкову» (1812), 460 строк; 5) Пушкин, «К сестре», «Городок», «К Пущину», «Послание к Галичу», «К Дельвигу», «Фавн и пастушка», «Погреб», 648 строк. Учитывались только строки III ритмической формы (с пропуском ударения на средней стопе), без разделения на стихи с мужским и женским окончаниями. 4-ст. хорей: 6) Пушкин, «Сказка о царе Салтане», «Сказка о мертвой царевне», «Сказка о золотом петушке», 218 мужских и 206 женских строк; 7) Пушкин, лирика 1817–1836 гг., 196 мужских и 162 женские строки. Учитывались только строки VI ритмической формы (с пропуском ударений на I и III стопах); строки с женским словоразделом («На раздутых парусах») и с дактилическим словоразделом («На зеленые луга») учитывались раздельно. 4-ст. ямб: 8) Пушкин, «Евгений Онегин», 319 мужских и 186 женских строк; 9–11) все мужские строки с рифмами на — ой из Пушкина (74 строки), Баратынского, Языкова, Полежаева (74 строки), Лермонтова (73 строки); 12) Брюсов, лирика 1897–1917 гг., 120 мужских и 109 женских строк. Для «Онегина» учитывались строки как VI, так и VII ритмической формы (с пропуском ударений на II и III стопах, немногочисленные), для других текстов — только VI ритмической формы; строки с мужским, женским и дактилическим словоразделом учитывались раздельно. Все показатели (в процентах) — в предлагаемой таблице. Немногочисленные oт-связи не учитывались и приравнивались к отсутствию связей (хх).
Первый фактор, воздействующий на язык стиха, — стиль. Проза у Пушкина резко лаконичнее, суше, чем его стихи. Это общестилистическая его установка. А из нее вытекают два следствия. Во-первых, в стихе (по крайней мере, в ямбическом стихе) резко меньше сочетаний предикативных. В прозе двусловия типа «Германн остановился» составляют 20 % двусловных синтагм, в 4-ст. ямбе двусловия типа «И устарела старина» — только 5 % двусловных строк, в 3-ст. ямбе двусловия типа «И скрипнули врата» — только 6 %. Это потому, что в стихе подлежащее и сказуемое предпочитают располагаться по разным строкам и в них обрастать каждое своею свитой двусловных сочетаний. Конечно, отчасти существенно и то, что в «Пиковой даме» просто больше глаголов, чем в «Онегине»: об этом речь будет дальше. Но доля глаголов в «Пиковой даме» лишь в 1,5 раза больше, чем в «Онегине», а предикативных сочетаний — в 4 раза больше (тогда как, например, в «Хозяине и работнике» глаголов в 2 раза больше, а предикативных сочетаний лишь в 3 раза больше): перед нами разница стиля, который в прозе движет сюжет более четкими глагольными толчками, чем в «Онегине». В 4-ст. хорее сказок доля глаголов только в 1,1 раза больше, чем в «Онегине», — почти неощутимо, а предикативных сочетаний в сказках в 3 раза больше: это значит, что по составу языка сказки ближе к «Онегину», а по тенденциям стиля ближе к прозе. Во-вторых, в стихе резко больше сочетаний с однородными членами. В прозе синтагмы типа «Зала и гостиная» составляют всего 1 %, в 4-ст. ямбе строки типа «И Ричардсона и Руссо», «Однообразна и пестра» составляют целых 12 %. (В 4-ст. хорее строки типа «На престоле и в венце» — 10 %; в 3-ст. ямбе строки типа «Фонвизин и Княжнин» — 6 %: видимо, объем 3-ст. строки как бы недостаточен для выразительного нанизывания однородных членов.) Это — опять-таки от разницы стиля: детализирующего, перечневого в стихах (ср. Пумпянский 1982, 211–213) и сухого, сжатого в прозе. У Брюсова доля однородных словосочетаний взлетает еще выше — до 21 % (в среднем). Это тоже за счет стиля, но уже иного — напряженно-нагнетающего: «Несокрушима, недвижима…», «Нам недоступны, нам незримы…», «Как неизменны, как всесильны…» Разница стилей уловима в том, что у Брюсова эти однородные члены бессоюзны чаще, чем у Пушкина, и больше сосредоточены в строках с женским окончанием (как в приведенных примерах). Второй фактор, воздействующий на язык стиха, — ритм. Двусловные строки 4-ст. ямба обычно имеют ударения на II и IV стопах (VI ритмическая форма), а между ними — словораздел мужской, женский, дактилический, редко — гипердактилический:
ж.: Уединенный кабинет… д.: Уединенные поля… г.: Где окровавленная тень… При этом строки с разными словоразделами предпочитают разные синтаксические конструкции. В строках с мужским словоразделом максимума достигают словосочетания с однородными членами: не 10 %, как в прозе, не 12 %, как в среднем по «Онегину», а целых 28 %: «Удивлена, поражена», «Уменьшены, продолжены», «И погулять и отдохнуть», «Полужуравль и полукот». Видимо, это потому, что мужской словораздел делит мужскую строку на две ритмически тождественные половины, а ритмическая тождественность побуждает эти полустишия и к синтаксической тождественности. В женских строках 4-ст. ямба, где мужской словораздел не совпадает с серединой строки («И потужить и позлословить»), он сразу перестает притягивать однородные члены (только 2 словосочетания из 24, т. е. 8 %). Точно так же и в 4-ст. хорее максимум словосочетаний с однородными членами — при женском словоразделе в женской строке, который тоже делит ее на две ритмически тождественные половины: «Повариха и ткачиха», «Шевельнется, встрепенется», «Наливные, золотые». В 3-ст. ямбе симметричное деление строки пополам невозможно, поэтому и доля словосочетаний с однородными членами в нем невелика. В строках 4-ст. ямба с женским словоразделом резко повышены обстоятельственные связи: не 14 %, как в прозе, или 15 %, как в среднем по «Онегину», а целых 26–27 %: «И промотался наконец», «И обновила наконец», «Самодержавно управлять», «Мы своевольно освятим», «И отправлялся налегке». Та же тенденция, лишь немного слабее, — и в 4-ст. хорее: «И приехал наконец», «И отправься налегке», «Громогласно возопил». Объяснить это мы сейчас не беремся; видимо, здесь нужно дифференцированно рассмотреть строки с обстоятельствами разного рода при прямом и обратном порядке слов («Через море полетел» — «Полетел через моря»). Наконец, в строках с дактилическим словоразделом особенно резко повышены определительные связи: в прозе их 32 %, в среднем по «Онегину» 35 %, а здесь 64 % при мужском окончании и 78 % при женском: «Уединенные поля», «Вольнолюбивые мечты», «Нравоучительный роман», «В Академический словарь», «Очаровательных актрис», «Олигархических бесед», «Иль Баратынского пером». Это объясняется легко. Перед дактилическим словоразделом должно стоять слово с длинным (2-сложным) безударным окончанием, такие слова в русском языке — преимущественно прилагательные (и причастия) и глаголы возвратной формы (см. Гаспаров 1984а). Первые навязывают строке определительную конструкцию: «Уединенные поля», вторые — предикативную конструкцию: «Остановилася она». Но мы видели, что предикативных конструкций стих избегает, рассаживая подлежащие и сказуемые по разным строкам; стало быть строки с дактилическим словоразделом вынуждены сосредоточиться на определительных конструкциях, потому доля их и взлетает до 64–78 %. Соотношение определительных связей, приходящихся на мужские, женские и дактилические (с гипердактилическими) словоразделы в 3-ст. ямбе — 1:35:64 (в том числе при прямом порядке слов, с прилагательным на дактилическом словоразделе, — 1:20:79, а при обратном порядке слов — лишь 14:43:43), в 4-ст. ямбе — 0:30:70. Третий фактор, воздействующий на язык стиха, — рифма. Мы выбрали для рассмотрения самую употребительную мужскую рифму в русской поэзии — рифму на — ой (Гаспаров 1984, 6). У Пушкина в 4-ст. ямбе 760 строк на — ой, из них 74 строки — двусловные, а из них 50 строк (целых 67 %!) — с определительной связью: «Неизъяснимой синевой», «Неумолимой красотой», «С неизъяснимою красой», «По петербургской мостовой», «По потрясенной мостовой», «Благочестивою душой», «Нетерпеливою душой», «Пред изумленною толпой», «Перед насмешливой толпой» и т. д. — почти формульные словосочетания. Это не потому, что здесь повышенный процент дактилических словоразделов: здесь, как и всюду у Пушкина, женских и дактилических словоразделов почти поровну, но по сравнению с общей массой 2-словных строк (по «Онегину») в строках на — ой доля определительных конструкций при женских словоразделах возрастает с 21 до 58 %, а при дактилических словоразделах с 64 до 83 %. Настоящая причина концентрации определительных конструкций в «-ой-строках» — в том, что в конце таких строк оказываются только существительные, прилагательные и небольшой круг местоимений: здесь пересекаются словоформы типа герой, волной, брат родной, земли родной, земле родной, землей родной, постой, домой, мой, мной. Глаголы на последнем месте появляются только в единичных императивных формах типа стой, постой, пой, укрой, а на предпоследнем — только в нечастых конструкциях с дополнением в творительном падеже типа «Он любовался красотой», «И согласились меж собой». Таким образом, за отсевом приглагольных связей, в «-ой-строках» остаются возможны только связи между существительными и прилагательными; это и дает 67 % определительных связей, а остальные 33 % составляют строки типа «Он любовался красотой», «Пред бунчуком и булавой», «Чистосердечней, чем иной» и случайные другие. Так спрос на легкую «-ой-рифму» тоже сказывается на синтаксисе стиха. Здесь мы можем даже сделать историческое сопоставление. Мы отобрали все строки 4-ст. ямба с рифмами на -ой для 25 русских поэтов XVIII–XX вв. и подсчитали, какой процент от 2-словных строк составляют строки с определительными конструкциями у других поэтов. Оказывается, что пушкинские 67 % — это максимум. У поэтов XVIII в. доля определительных конструкций в них (округленно) — только 30 %; потом подъем: у Жуковского — 40 %, у Пушкина, как сказано, 67 %, у Баратынского и Лермонтова — 60 %; а затем наступает спад: у поэтов XIX в. (от Языкова и Полежаева до Фета) — 40 %, у поэтов XX в. (от Брюсова до Евтушенко) — 45 %. Из этого ряда выбивается только один поэт — вечный нарушитель статистического спокойствия Андрей Белый: у него доля определительных конструкций среди 2-словных строк — 63 %, почти как у Пушкина, а если взять только поэму «Первое свидание», то 75 % — больше, чем у Пушкина! Это — несомненное его экспериментаторство, стилизаторство: в «Первом свидании», как известно, и самый ритм поэмы копирует и гиперболизирует пушкинский ритм; в ранних же стихах (из «Пепла» и «Урны»), что еще интереснее, ритм Белого сознательно копирует иной, допушкинский, архаический ритм, синтаксис же подсознательно копирует синтаксис Пушкина (и важного для «Урны» Баратынского). Любопытно, что эта кривая нарастания и спада употребительности определительных двусловий в 4-ст. ямбе близко схожа с другой кривой — общей употребительности рифм на — ой в 4-ст. ямбе (см. Гаспаров 1999). Там мы видим, что удобство «-ой-окончаний» для рифмовки было открыто не сразу: поэты XVIII в. пользовались ими еще нечасто, поэты пушкинской эпохи — вдвое чаще (только максимум здесь не у Пушкина, а у Баратынского, Лермонтова и Языкова), а затем начинается постепенный спад почти до уровня XVIII в. — как будто чрезмерная легкость этих «-ой-рифм» начинает претить поэтам, и они все больше их избегают. И из этого спада опять-таки выбивается А. Белый, высоким показателем «-ой-рифм» взлетая до максимума пушкинской эпохи. Видимо, открытие (и забвение) удобнейшего рифмического созвучия и удобнейшей для него синтаксической конструкции шли рука об руку. Наконец, четвертый фактор, влияющий на язык стиха, — жанр. Жанр в широком смысле слова: лирика или эпос. Возьмем двухсловные строки не в 4-ст. ямбе, а в 4-ст. хорее — нам бросится в глаза разница между строением их в пушкинской лирике и в пушкинских сказках. В лирике двусловные строки с определительной связью («Непроворный инвалид») составляют треть от общего количества — столько же, сколько и в прозе, и в среднем по «Евгению Онегину». В сказках же их доля гораздо меньше — приблизительно пятая часть. Объяснение этому напрашивается очень простое. Сказка — это эпос, эпос — это повествование, повествование ведется на глаголах, а на описаниях Пушкин не задерживается, поэтому у него в сказках просто слишком мало прилагательных, чтобы образовать обычное количество определительных связей. Это тоже отсев языкового материала, но под другим давлением — жанровым; оно здесь вступает в конфликт со стиховым и пересиливает. Проверим это предположение, подсчитав соотношение прилагательных и глаголов (личных, инфинитивов, деепричастий) в разных жанрах у Пушкина. Странно, что этот простейший объективный критерий статичности/динамичности еще, как кажется, не употреблялся для измерения большей или меньшей лиричности или эпичности текста. Подсчитав, мы видим, что на сотню существительных в среднем приходится (в абсолютных числах):
(Подсчитывались первые пять сотен существительных по каждому тексту; для маленького «Домика в Коломне» — четыре сотни; для «Онегина» — три сотни из главы VI и три из главы VIII. Из лирики 1821–24 были взяты «Муза», «Я пережил…», «Кинжал», «Гречанке», «Ночь», «Надеждой сладостной…», «Демон», «Простишь ли мне…», «Свободы сеятель…», «Прозерпина», «Языкову», «К морю», «Коварность»; из лирики 1833–36 — «Осень», «Полководец», «Мирская слава», «Из Пиндемонти», «Отцы-пустынники…», «Когда за городом…», «Я памятник себе воздвиг…», «Была пора: наш праздник…».) Мы видим: 1) лирика у Пушкина более статична, чем эпос, — что и естественно; 2) романтический лиро-эпический «Кавказский пленник» статичнее, чем реалистические (и тоже лироэпические, со множеством отступлений) «Евгений Онегин» и «Домик в Коломне»; 3) проза у Пушкина более динамична, более глагольна, чем и лирика и поэмы (об этой разнице стиля уже говорилось), но «Песни западных славян» и сказки еще более насыщены глаголами, чем проза, — видимо, сжатость и динамичность казались Пушкину приметами «народного» стиля, что совсем не тривиально; 4) «Хозяин и работник» Толстого с его неспешным действием в полтора раза больше насыщен глаголами, чем быстрая и сжатая «Пиковая дама»: Толстой изображает свой мир в детализованных действиях, а Пушкин свой — в суммарных. Но это уже не относится к вопросу о влиянии жанрового фактора на язык стиха. Все сказанное интересно возможностью исследовать язык и стих поэзии не порознь, как до сих пор (отдельно — лексика, фразеология, грамматика, семантика; отдельно — метрика, ритмика, рифма, строфика), а в теснейшем их взаимодействии и взаимовлиянии: мы видим, как синтаксис стиха оказывается небезразличен и к ритму, и к рифме, и к стилю, и к жанру стихотворного произведения. Именно этим, как кажется, должна заниматься складывающаяся отрасль науки — лингвистика стиха. Словосочетание «язык и стих» давно стало привычным; нам хотелось бы его обновить, перенеся акцент на союз «и»: предметом лингвистики стиха является «язык и стих» поэзии. ЛИТЕРАТУРА Гаспаров 1984 — Гаспаров М. Л. Эволюция русской рифмы // Проблемы теории стиха / Под ред. Д. С. Лихачева и др. Л., 1984. С. 3–6. Гаспаров 1984а — Гаспаров М. Л. Ритмический словарь и ритмико-синтаксические клише // Проблемы структурной лингвистики–1982. М., 1984. С. 169–185. Гаспаров 1999 — Гаспаров М. Л. История одной рифмы // Studia metrica et poetica: Сб. статей памяти П. А. Руднева. СПб., 1999. С. 62–79. Пумпянский 1982 — Пумпянский Л. В. Об исчерпывающем делении, одном из принципов стиля Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1982. Т. X. С. 204–215. Томашевский 1929 — Томашевский Б. О стихе: Сб. статей. Л., 1929. (*) Автор выражает признательность Российскому гуманитарному научному фонду, финансировавшему программу исследований по лингвистике стиха. Назад (**) Пушкинская конференция в Стэнфорде, 1999: Материалы и исследования / Под ред. Дэвида М. Бетеа, А. Л. Осповата, Н. Г. Охотина и др. М., 2001. С. 289–299. (Сер. «Материалы и исследования по истории русской культуры». Вып. 7.) Назад © М. Гаспаров, 2001. Дата публикации на Ruthenia 25.11.2003 |
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
