«СТАНЦИОННЫЙ СМОТРИТЕЛЬ» ПУШКИНА
И «СТАРОСВЕТСКИЕ ПОМЕЩИКИ» ГОГОЛЯ^(*)

ДАНИЭЛА РИЦЦИ

1. О биографическом и литературном аспекте взаимоотношений между Гоголем и Пушкиным написано много¹. Напомним о том, какие отношения связывали двух писателей, что позволит нам реконструировать ситуацию, релевантную для гипотезы, выдвигаемой в данной статье. Для ясности сформулируем ее сразу: речь идет о существовании связи между «Старосветскими помещиками» и «Станционным смотрителем», о двух текстах, которые, насколько нам известно, до сих пор не становились предметом непосредственного сопоставления.

Автор «Евгения Онегина» и молодой Гоголь, недавно переехавший в Санкт-Петербург, впервые встретились 20 мая 1831 года; точнее сказать, Гоголю наконец удалось — через Плетнева — лично познакомиться с поэтом, который уже в ту пору был живой легендой русской литературы. Летом того же года, когда Пушкин в Царском Селе работает над окончательной редакцией «Повестей Белкина», написанных в Болдине в сентябре годом ранее, а Гоголь дает частные уроки в Павловске, — они видятся чаще.

Несмотря на отсутствие документальных свидетельств, у нас есть все основания полагать, что, беседуя о литературе, писатели говорили и об этом прозаическом произведении Пушкина, тем более что именно Гоголя Пушкин просил передать рукопись Плетневу. «Повести Белкина» были опубликованы в сентябре 1831 года одновременно с первой частью «Вечеров на хуторе близ Диканьки». В это время Гоголь уже пишет вторую часть книги, и одобрение Пушкина служит для него поддержкой. Более того, их дружба обретает ту форму, которая сохранится вплоть до смерти поэта: Пушкин внимательно следит за творческой эволюцией Гоголя, защищает его, поощряет, становится для него советником и другом, идейным руководителем, бесспорным литературным авторитетом². Гоголь ему доверяет и, став уже признанным писателем, ищет и даже просит его помощи³. Словом, взаимоотношения между ними позволяют говорить о духовной и литературной преемственности, о которой Томашевский писал: «Почти все основные вещи Гоголя были написаны в период его общения с Пушкиным и под непосредственным руководством Пушкина <…> Система Гоголя выросла из системы Пушкина»⁴.

Можно утверждать, что влияние поэта сказалось в том изменении художественного стиля, которое наблюдается у Гоголя к концу 1832 года и свидетельствует о его переходе от романтического фольклоризма «Вечеров» к новому этапу, который был представлен сборником «Миргород» и для которого характерна (если не считать «Ивана Федоровича Шпоньки и его тетушки») вдвойне новаторская — с точки зрения реализма и историзма — проза, которая именно в эти годы появляется и на художественном горизонте Пушкина. Отметим также, что Гоголь приступил к «Старосветским помещикам»⁵, одновременно работая над статьей «Несколько слов о Пушкине», в которой засвидетельствована его «преданность» Пушкину, охарактеризованному как «явление чрезвычайное, и, может быть, единственное явление русского духа» [VIII, 50].

В этом контексте представляется вполне правдоподобным, что в начале своего творческого пути Гоголь обращался к творчеству Пушкина — более или менее осознанно — и как к подлинному репертуару-парадигме литературных приемов.

Принято полагать, что из этого репертуара Гоголь черпал материал, получавший, впрочем, в дальнейшем совершенно иное стилевое и формальное оформление.

Считается, что обмен темами, реминисценциями, мотивами между двумя писателями был по сути односторонним: идею «Ревизора» и «Мертвых душ», как известно, Пушкин «одолжил» Гоголю, обнаружено также влияние «Пиковой дамы» на «Портрет»⁶, «Станционного смотрителя» — на «Шинель» (образ «маленького человека»⁷) и в целом пушкинской темы Петербурга — на различные тексты Гоголя⁸. Реминисценции из «Пиковой дамы» найдены также в «Мертвых душах»⁹, в «Портрете» обнаружен след «Сцены из Фауста»¹⁰, тогда как в «поэме» Гоголя история капитана Копейкина была прочитана как еще одна цитата из Пушкина¹¹, и так далее. «Евгений Онегин» стал идеальным образцом для «Мертвых душ» — так полагает Дональд Фангер, утверждающий, что «Pushkin’s meaning for Gogol went beyond incarnating a standard and functioning as internalized, qualitative ideal. His example also licensed a range of poetic aspiration»¹². Вадим Вацуро, возвращаясь к теме взаимосвязей между произведениями Гоголя и Пушкина, отметил в критических статьях обоих авторов концептуальные и даже буквальные совпадения и пришел к заключению, что «Гоголь брал от Пушкина многое, и, быть может, больше, чем принято считать»¹³.

Тенденция Гоголя «присваивать» себе более или менее значительные элементы пушкинских произведений не укрылась от самого поэта, если верить воспоминаниям П. В. Анненкова: «В кругу своих домашних Пушкин говорил, смеясь: “С этим малороссом надо быть осторожнее: он обирает меня так, что и кричать нельзя"». Ср. интерпретацию этой фразы у Вацуро, который утверждает, что в данном случае Пушкин имел в виду не только непосредственно данные им самим советы Гоголю, но и все те случаи, когда молодой писатель использовал его тексты (письменные и устные, опубликованные и неопубликованные)¹⁴.

Таким образом, есть все основания говорить о сложном «пушкинском слое» у Гоголя. Впервые, по нашему мнению, он появляется в «Старосветских помещиках», и это произведение представляет собой особый случай гоголевского «плагиата».

2. Гипотеза о тесной связи между двумя повестями, упомянутыми в заглавии, основывается на сходстве как их структурных элементов, так и отдельных деталей в повествовании. Совпадение фабулы обоих текстов, несмотря на принципиальное различие между стилистическими приемами и различие в сюжете, конечно, не является случайным. На фоне подобных аналогий сходство отдельных деталей, которое в другом случае можно было бы оставить без внимания, представляется знаменательным.

Общее между «Старосветскими помещиками» и «Станционным смотрителем» заключается главным образом в соотношении между повествователем и повествовательным материалом, то есть в особенности «повествовательной инстанции», по терминологии Жерара Женетта¹⁵. В обоих текстах представлены два повествовательных уровня: первый — взаимоотношения между повествователем и персонажами (повествователь принимает участие в действии наряду с другими героями), второй уровень — история персонажей, в которой повествователь непосредственно не участвует, но оказывается в курсе дела. Тем самым, для обоих текстов характерна «внутренняя фокализация». «Внутренняя фокализация» будет фиксированной у Гоголя (повествование подается всезнающим повествователем), переменной у Пушкина (повествователь узнает от других персонажей о том, что произошло с ними — с их точки зрения — во время его отсутствия). Благодаря этому у Гоголя повествование проще, лишено flash-back и неожиданного поворота в финале, которые «оживляют» пушкинское повествование и благодаря которым вся рассказанная история видится в иной перспективе.

Итак, обе повести принадлежат к «интрадиегетическо-гетеродиегетическому» типу повествования: повествователь рассказывает историю, в которой он присутствует, но не участвует¹⁶. В обоих случаях функция повествователя сводится к «регистрации фактов»¹⁷: здесь нет самостоятельной повествовательной линии, в которой повествователь принимал бы участие.

Остановимся на возможных параллелях между двумя текстами.

Оба они начинаются с монолога повествователя, где дается контекст, в котором будет разворачиваться повествование: характеризуются «станционные смотрители» и «помещики, которых в Малороссии обыкновенно называют старосветскими» [II, 13]. Отметим, что как у Гоголя (единственный случай в его творчестве), так и у Пушкина в названии содержится указание на социальные координаты повести, а вступительный монолог, где представители данного социального слоя охарактеризованы в соответствии с общественным мнением, по сути является комментарием к заглавию.

Переход от общих рассуждений к описанию конкретного случая, то есть собственно к предмету повествования, происходит постепенно, в памяти самого повествователя; в обоих случаях воспоминания об описываемых людях и событиях живы и бережно хранимы: Пушкин — «есть у меня приятели из почтенного сословия смотрителей. В самом деле, память одного из них мне драгоценна <…> Вижу, как теперь…» [89–90]¹⁸; Гоголь — «Я до сих пор не могу позабыть двух стариков прошедшего века, которых, увы! теперь уже нет, но душа моя полна еще до сих пор жалости… [II, 14] Я вижу как теперь… [II, 25]».

Начало рассказа в прямом смысле этого слова обозначено повествователем; в обоих случаях, упомянув об обстоятельствах, в которых он познакомился с главными героями, повествователь обращает внимание читателя на этот переход, используя аналогичную формулу: Пушкин — «Но обращаюсь к моей повести» [89]; Гоголь — «Но обратимся к рассказу» [II, 14].

У Гоголя мир, в котором живут главные герои, изображен как мир замкнутый, автономный микрокосм. Это очевидно из пространного и подробного описания образа жизни Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны. В пушкинской повести мир Самсона Вырина и Дуни также представляет собой микрокосм, структурно и идейно закрытый для контактов с внешним миром (почтовая станция — место, где дольше надобности не задерживаются). Лаконичное замечание Самсона Вырина о Дуне («Дочка-с, да такая разумная, такая проворная, вся в покойницу мать» [90]) и указание на ее трудолюбие свидетельствуют о том, что она играет роль хранительницы домашнего очага. Как пишет Вацуро, почтовая станция в пушкинской повести — это крошечный идиллический мир, с бальзаминами на окнах и пестрыми занавесками, мир, где царит устойчивая патриархальная этика, в силу которой блудный сын должен непременно вернуться в отчий дом¹⁹.

Совпадает также развитие действия во времени. В обоих произведениях в определенный момент происходит временной скачок: несколько лет спустя повествователь случайно оказывается там, где когда-то были по своему счастливы его персонажи: Пушкин — «Прошло несколько лет (потом уточняется: “три или четыре года" — Д. Р.), и обстоятельства привели меня на тот самый тракт, в те самые места. Я вспомнил дочь старого смотрителя…» [91]; Гоголь — «Пять лет прошло с того времени <…> я, будучи в тех местах, заехал в хуторок Афанасия Ивановича навестить моего старинного соседа…» [II, 33–34].

Тем временем в жизни главных героев произошли большие изменения. Несмотря на то что повествователи узнают о случившемся по-разному (путешественник из «Станционного смотрителя» узнает о судьбе Дуни от самого Самсона, тогда как всезнающий повествователь в «Старосветских помещиках» не указывает источник своих сведений о смерти Пульхерии Ивановны, при которой он явно не присутствовал), — у них остается схожее впечатление от встречи. Упадок, в который пришел дом, и удручающий вид оставшегося в нем хозяина поражают повествователя, который мысленно сравнивает нынешнюю ситуацию с той, свидетелем которой раньше был: Пушкин — «<…> стол и кровать стояли на прежних местах; но <…> все кругом показывало ветхость и небрежение <…> Это был точно Самсон Вырин; но как он постарел! <…> я смотрел на его седину, на глубокие морщины давно небритого лица, на сгорбленную спину…» [91]; Гоголь — «Когда я подъехал ко двору, дом мне показался вдвое старее, крестьянские избы совсем легли на-бок, без сомнения, так же как и владельцы их <…> Я с грустью подъехал к крыльцу <…> Навстречу вышел старик. Так это он! <…> он согнулся уже вдвое против прежнего <…> Я вошел за ним в комнаты; казалось, все было в них по-прежнему; но я заметил во всем какой-то странный беспорядок, какое-то ощутительное отсутствие чего-то <…> Во всем видно было отсутствие заботливой Пульхерии Ивановны» [II, 34–353]. Словом, все осталось без изменений, но вместе с тем не осталось ничего прежнего в наполовину уменьшившемся микрокосме, где главный персонаж в обоих случаях переживает свое «cupio dissolvi».

В обоих микрокосмах конец счастью наступил в результате вторжения внешней силы. В своей известной работе Лотман²⁰ видит в серой кошке Пульхерии Ивановны носительницу «инфекции», проникнувшей из внешнего пространства; заметим, что мошенническое вторжение гусара, который задерживается на почтовой станции намного дольше, чем обычный проезжий, должно быть также рассмотрено как нарушение норм микрокосма. Бегство Дуни и смерть Пульхерии Ивановны, тем самым, представляются равноценными как с точки зрения их места в причинной связи, так и с точки зрения выполняемой ими функции.

В обоих случаях за приездом повествователя следует то, что можно назвать «восстановлением недостающего компонента»: оно представлено у Пушкина обстоятельным рассказом Самсона Вырина о том, что случилось с его дочерью²¹, у Гоголя — безудержным плачем, которым разражается Афанасий Иванович, когда на стол подают любимое блюдо покойной жены. В «Старосветских помещиках» уже сообщено о том, как умерла Пульхерия Ивановна, и этим обусловлена существенная разница в поведении двух повествователей: в «Станционном смотрителе» повествователь жадно расспрашивает о Дуне, тогда как в «Старосветских помещиках» повествователь избегает говорить о покойной. Тем самым в «Старосветских помещиках» «восстановление недостающего компонента», занимая схожее место в развитии сюжета, обладает своим, отличным от пушкинского, удельным весом. У Гоголя оно отмечено при помощи, так сказать, цитаты по контрасту: поведение Афанасия Ивановича в коротком и совершенно неожиданном отступлении описывается как противоположное поведению Самсона Вырина. Пушкин пишет: «<…> Я надеялся, что пунш разрешит язык моего старого знакомца. Я не ошибся: старик не отказался от предлагаемого стакана <…> На втором стакане сделался он разговорчив» [91]; после рассказа о Дуне Пушкин продолжает: «Таков был рассказ приятеля моего, старого смотрителя, рассказ, неоднократно прерываемый слезами <…> Слезы сии отчасти возбуждаемы были пуншем…» [96–97]. У Гоголя: «<…> и плач дитяти поражал меня в самое сердце. Нет, это не те слезы, на которые обыкновенно так щедры старички, представляющие вам жалкое свое положение и несчастия; это были также не те слезы, которые роняют за стаканом пуншу; нет!» [II, 36].

«Восстановление недостающего компонента» и боль персонажа вызывают у повествователя чувство сострадания, выраженное Пушкиным с обычной лаконичностью: «С ним расставшись, долго не мог я забыть старого смотрителя, долго думал я о бедной Дуне…» [97]. Сострадание гоголевского повествователя облекается в сложную форму отступления-размышления о любви, обращенного к читателю и развивающегося в двух временных планах: сначала рассказывается история (можно сказать, притча) о влюбленном, который, потеряв любимую, приходит в отчаяние, предпринимает попытку самоубийства, но потом утешается [II, 33–34]; затем следует небольшое рассуждение: «Что же сильнее над нами: страсть или привычка?» [II, 36], по сути заключающее в себе центральную идею всей повести. Следует подчеркнуть, что тема эта — пушкинская, и потому описание семейства Товстогуб может быть спроецировано на описание супружеской жизни Лариных²², тем более что за плечами Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны, олицетворяющих любовь-привычку — уже основательно забытая любовь-страсть, упоминающаяся в начале повествования: «Все эти давние, необыкновенные происшествия давно превратились или заменились спокойною и уединенною жизнию» [II, 16] (курсив мой — Д. Р.).

Эту тему можно считать еще одним звеном, связывающим «Старосветских помещиков» именно со «Станционным смотрителем». В рукописи пушкинской повести повествователь делится с читателем своими мыслями о любви. Процитирую начало: «Читатель ведает, что есть несколько родов любовей: любовь чувственная, платоническая, любовь из тщеславия, любовь пятнадцатилетнего сердца и проч., но изо всех любовь дорожная самая приятная» [491]²³. Тем самым, гоголевское отступление можно рассматривать как двойную ссылку на Пушкина: с одной стороны, имеется в виду трактовка этой темы в «Онегине» (привычка-смирение — «замена счастию» Прасковьи Лариной, а также привычка-разочарование, стоящая за пушкинской цитатой из Шатобриана), с другой — указанное нами размышление повествователя в «Станционном смотрителе», где воспевается страсть (ведь сама повесть — не что иное, как история страстной любви со счастливым концом) и в перечислении различных видов любви отнюдь не фигурирует привычка (которая в повести Гоголя, наоборот, подвергнута рассмотрению). Иными словами, в тот редкий момент, когда гоголевский повествователь говорит своим собственным, «идеологическим» голосом, он строит свою речь как своего рода отрицание «идеологии» пушкинского повествователя²⁴.

Вскоре за визитом повествователя в обоих рассказах следует смерть главного героя как следствие процесса упадка, начавшегося с исчезновением Дуни и Пульхерии Ивановны (у Пушкина и Гоголя повествователь узнает об этом случайно и по-разному). Пространство микрокосма мгновенно забывает о прежних своих обитателях, тогда как образ жизни новых жильцов подчеркнуто и принципиально отличается от их предшественников: у Пушкина — «В сени (где некогда поцеловала меня бедная Дуня) вышла толстая баба и на вопросы мои отвечала, что старый смотритель с год как помер, что в доме его поселился пивовар, а что она жена пивоварова» [97] (ср. с тем, как были показаны автором Самсон Вырин и Дуня при первой встрече в начале рассказа); у Гоголя — «Скоро приехал, неизвестно откуда, какой-то дальний родственник, наследник имения, служивший прежде поручиком <…>, страшный реформатор» [II, 38].²⁵

Еще несколько замечаний общего характера. В обоих рассказах уровень, где повествователь выступает в качестве «свидетеля», представляет собой одну и ту же пространственно-временную последовательность. Повествование строится как «последующее», то есть относящееся к прошлому, и обладает схожей структурой: повествователь вспоминает сегодня, в момент рассказа, об относительно недавних событиях (Пушкин точно датирует свое произведение — май 1816 года; Гоголь такого указания не дает, однако упоминание Афанасия Ивановича о недавнем походе Наполеона на Россию позволяет думать, что события в его повести происходят почти одновременно с событиями в пушкинском рассказе); в этих воспоминаниях выделяется несколько основных моментов, каждый из которых связан со встречей повествователя с главными героями (или с «оставшимся» героем)²⁶. На уровне, где повествователь является одновременно персонажем, последовательность повествования такова: непосредственное присутствие и описание мира главных героев; временной интервал, когда происходят важные события, в которых повествователь не принимает участия; по прошествии нескольких лет — вновь непосредственное наблюдение. У Пушкина введен и третий визит повествователя, в результате которого меняется перспектива всего рассказа. У Гоголя этой последней фразы нет в прямом смысле слова; ей соответствует — и ей тождествен по выполняемой функции — третий «взгляд» на место действия и эпилог событий.

В обоих текстах повествователь воспроизводит микрокосм главных героев издали. При этом наблюдение Лотмана о принадлежности повествователя «Старосветских помещиков»²⁷ к иному типу пространства — макрокосму — приложимо и к «Станционному смотрителю». И все же повествователь с пространством микрокосма близко знаком: Гоголь — поскольку давно и хорошо его знает, Пушкин — знает его недавно, но настолько быстро находит с ним общий язык, что знакомство это кажется давним («…и мы втроем начали беседовать, как будто век были знакомы» [90]). В обоих случаях повествователя связывает с микрокосмом двойная связь: с одной стороны, структурная чуждость, с другой — притяжение: Пушкин — «Лошади были давно готовы, а мне все не хотелось расстаться с смотрителем и его дочкой» [90–91]; Гоголь — «Я иногда люблю сойти на минуту в сферу этой необыкновенно уединенной жизни…» [II, 133].

Итак, мы попытались выявить аналогию, существующую между «повествовательными инстанциями» двух текстов, которую подтверждают также два показанных нами «совпадения по контрасту».

На то, что в генетической памяти повести Гоголя хранится «Станционный смотритель», указывают и другие, менее очевидные детали. Краткое описание главного героя сосредоточено на его внешнем облике, особенности психологии и характера героини отмечены вскользь: у Пушкина — «…самого хозяина, человека лет пятидесяти, свежего и бодрого, и его длинный зеленый сертук с тремя медалями на полинялых лентах» [90], тогда как в портрете Дуни («…девочка лет четырнадцати. Красота ее меня поразила»), если не считать упоминания повествователя о больших голубых глазах, подчеркивается прежде всего ее трудолюбие, сердечность, непосредственность, легкое кокетство; у Гоголя — «Афанасию Ивановичу было шестьдесят лет, Пульхерии Ивановне пятьдесят пять. Афанасий Иванович был высокого роста, ходил всегда в бараньем тулупчике…» [II, 15], тогда как о Пульхерии Ивановне нам сообщается только, что, несмотря на свой несколько суровый вид, она была доброй и гостеприимной.

В «Станционном смотрителе» повествователь, приехав на почтовую станцию, тут же с интересом разглядывает картинки, на которых воспроизведены главные события притчи о блудном сыне, чему посвящено непропорционально обширное отступление. Этот элемент, как неоднократно указывалось²⁸, функционально значим для повествования в целом и является косвенной характеристикой мировоззрения хозяина дома (которому, разумеется, неведомо это иконографическое соответствие).

В «Старосветских помещиках» описание домашнего интерьера супругов Товстогуб включает в себя типично гоголевский прием: длинный список накопившихся за годы предметов, в том числе и картин, висящих на стенах. Эта деталь, хотя и не приобретает здесь того потаенного значения, какое имеет в повести Пушкина, вероятно, восходит к картинкам из «Станционного смотрителя»: заключенный в ней семантический заряд выделяет ее из множества других деталей. В отличие от пушкинских картинок, привлекших внимание повествователя, гоголевские картины принадлежат к тем, которые «как-то привыкаешь почитать за пятна на стене и поэтому их вовсе не рассматриваешь» [II, 17; курсив мой. — Д. Р.]. Тем не менее две из них «расшифрованы» глазами повествователя, поскольку сами хозяева давно позабыли их содержание, — речь идет о портретах царя Петра III и герцогини де ла Валльер.

Портрет Петра III, мужа Екатерины II, — наглядная метафора вневременного характера микрокосма, в котором живут «старосветские помещики». Императрица, в правление которой, по всей вероятности, появились на свет Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, после смерти мужа распорядилась, чтобы все портреты покойного монарха были сданы представителям власти. Однако в спящей крепким сном украинской глуши, где происходит действие повести, никого не заботит переменчивая участь далекой и посторонней государственной власти, и уж тем более супругов Товстогуб, жизнь которых протекает под знаком абсолютной оторванности от внешнего мира.

Если принять гипотезу о «значимости» картин, то необходимо учесть и значение, которым обладает второй портрет — портрет Луизы-Франсуазы де ла Вом-Ле-Бланк де ла Валльер, фаворитки Людовика XIV, которая, впав в немилость при государе, в возрасте тридцати лет ушла в монастырь. Поскольку известно, сколь извилисты пути живописи XVIII века в Российской Империи, неудивительно, что в забытой Богом украинской провинции оказалась копия портрета герцогини (оригинал хранится в Версальском дворце и принадлежит кисти Ж. Нокрэ, портретиста при дворе Людовика XIV). Эта деталь, равно как и некоторые другие реминисценции, присутствующие в повести, вполне могла быть заимствована из бытовой реальности²⁹. Но в данном контексте упоминание о герцогине де ла Валльер звучит как напоминание о бренности любви-страсти и подводит тем самым к ключевой теме рассказа.

Как уже отмечалось³⁰, эпизод с бегством кошки Пульхерии Ивановны представляет собой отступление, пародирующее литературу сентиментализма (во время своего отсутствия кошка «набралась романтических правил, что бедность при любви лучше палат» etc.) [II, 30]. Добавим, что пародийный эффект усилен за счет двойной переклички со «Станционным смотрителем»: через притчу о блудном сыне и «соблазнение» Дуни. Кошка, которую коты подманили, как «отряд солдат подманивает глупую крестьянку», сбегает, подобно Дуне, и возвращается, голодная и подавленная, как блудный сын (и, как блудного сына, ее встречают с распростертыми объятиями: «Пульхерия Ивановна тотчас приказала подать ей молока и мяса и, сидя перед нею, наслаждалась жадностью бедной своей фаворитки» [II, 29–30]), затем она снова исчезает, выбирая, подобно Дуне, пространство за пределами микрокосма.

Примечательно, наконец, что оба произведения заканчиваются упоминанием денег.

3. Все эти параллели³¹ можно объяснить особенными психологическими и художественными взаимоотношениями обоих авторов, о чем мы говорили в начале статьи, и общей историко-литературной близостью, так формулируемой Шкловским: «Влияние Пушкина на Гоголя было. Они взаимодействовали, как взаимодействуют планеты одной системы»³². Гоголю, как известно, с трудом давалась разработка повествовательной структуры. Леоне Пачини Савой писал об этом с излишней безапелляционностью: «Его сюжеты не стоят ломаного гроша, и можно с уверенностью утверждать, что он даже не давал себе труда их выдумывать, а попросту крал откуда-нибудь»³³. «Вечера» были, главным образом, взяты из фольклора. «Миргород», «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и «Вий» своими сюжетами, как хорошо известно, обязаны В. Нарежному а исторические и литературные источники «Тараса Бульбы» образуют длинный список. Надо заметить, впрочем, что в рассматриваемый период русской литературы более или менее активное и открытое использование уже существующего повествовательного материала, прежде всего иностранного, было обычной практикой. Оно свойственно и такому пионерскому явлению русской прозы, как «Повести Белкина»³⁴.

Но указанные нами совпадения в данном случае свидетельствуют о существовании творческого замысла, не сводимого к одному лишь использованию в повествовании той или иной опоры. Отношение «Старосветских помещиков» к «Станционному смотрителю» отличается от того воздействия на Гоголя, какое оказал Нарежный. Перед нами намеренный диалог текстов Гоголя и Пушкина, в котором в значительной мере присутствует металитературность. Сошлемся на замечание Лотмана: «Повествовательную функцию в них [«Повестях Белкина» — Д. Р.] выполняет литература или, лучше сказать, литературность — и ее стереотипы, — присутствующая в тексте как определенный стиль мышления и оценка, определяющая один из повествовательных планов и позволяющая автору выразить свою иронию <…>»³⁵.

А литературность восходит к эпохе сентиментализма, к «Бедной Лизе» Карамзина: в истории Дуни и Минского исследователи видят отзвук истории Лизы и Эраста, хотя и с обратным знаком — вследствие чего пушкинская повесть выступает опровержением сентименталистской концепции жизни и литературы³⁶. Опровержение это проявляется лишь в самом конце рассказа (когда повествователь приезжает на почтовую станцию в третий раз) — до того момента мы могли полагать, что «бедная Дуня» — младшая сестра Лизы.

«Старосветские помещики» также сопоставлялись с «Бедной Лизой», но мнения исследователей расходятся: текст Карамзина рассматривается то как образец, на который ориентировался Гоголь, то как объект его пародии. Если, по Слонимскому, «по приемам повествования “Старосветские помещики" не выходят из пределов карамзинской традиции»³⁷, то для Степанова, наоборот, явствен «пародирующий тон» этого произведения, вследствие чего «“Старосветские помещики" не только не идиллия во вкусе Карамзина, но основаны на полемике с условными штампами чувствительных повестей»³⁸. Два этих мнения представляют собой полярные точки зрения, промежуточное положение между которыми занимают другие интерпретации, согласно которым повесть Гоголя занимает двойственную позицию по отношению к сентиментализму, будучи одновременно и пародией на него, и продолжением его традиций. Возникает впечатление, что Гоголь сначала принимает каноны сентиментальной повести, а потом ими пренебрегает, насыщая свое повествование юмористическими мотивами, гиперболами, барочными отступлениями, реалистическими деталями в духе (как заметил один критик) фламандской живописи, сохраняя равновесие между пафосом и ироничностью.

Зачем надо было Гоголю возвращаться к опыту литературы сентиментализма, утратившей к 30-м годам XIX века свою актуальность³⁹? Лишь для того, чтобы внести комическую (или трагикомическую) ноту и оставить читателя в сомнениях о том, каков все же смысл повести? Дело в том, что элементы «старосветских помещиков», восходящие к «Бедной Лизе» — такие, как сострадающий повествователь, лирико-описательный монолог в начале, мотив увядания места, где когда-то были счастливы герои, — все это без исключения присутствует и в «Станционном смотрителе». Более того, учитывая характер повествовательной структуры, можно утверждать, что они явно рождены из пушкинского текста. Но если у Пушкина в его литературном диалоге только один «собеседник» — проза Карамзина, то у Гоголя их два — текст Карамзина и пушкинская литературная рефлексия над его структурой. Отсюда — усложнение и углубление игры, следование до определенного момента повествовательному замыслу и отход от него в отдельных значимых пунктах (к примеру, выбор финала в духе сентиментализма или, лучше сказать, своеобразное опровержение его при помощи откровенно комического отступления о бестолковом наследнике имения), а порой и возражение предшественнику (как в случае любви-привычки).

Можно говорить поэтому о «гипертекстуальности» (термин Женетта) в данном случае, когда текст Б («гипертекст») связан с предшествующим текстом А («гипотекст») «таким образом, что связь эту нельзя назвать комментарием». Женетт продолжает: «Введем ключевое понятие текста второй степени <…>, или производного от другого, предшествующего текста. Производность эта может быть следующего характера: в тексте Б нигде не упоминается текст А, однако без текста А текст Б в данном виде не смог бы существовать, будучи производным от него в результате операции трансформации»⁴⁰.

Если признать гипертекстуальный характер «Старосветских помещиков», построенных на основе двух многослойных гипотекстов (речь идет, таким образом, о «литературе третьей степени»), то легче понять значение подобного «копирования»: гиперреалистическое описание жестов, поступков и мыслей (подлинное повествовательное новаторство Гоголя) пожилой супружеской пары в «Старосветских помещиках» неожиданным образом помещено в схему, взятую из другого текста, в котором уже заметно переосмысление сентименталистских клише. Это переосмысление завершается в тексте Гоголя, продемонстрировавшего русской литературе возможность сопряжения определенной формальной структуры с нетрадиционным и, следовательно, непривычным материалом. Если Пушкин при помощи неожиданной развязки в финале полностью меняет смысл сентиментальной повести, то Гоголь, так сказать, разрушает его изнутри.

В своей знаменитой оценке «Старосветских помещиков» («шутливая, трогательная идиллия, которая заставляет нас смеяться сквозь слезы грусти и умиления») Пушкин, по-видимому, не столько имел в виду эмоциональный эффект, который производит на читателя гоголевский текст, сколько уловил суть литературного гоголевского оксюморона.

¹ См.: Долинин А. Гоголь и Пушкин // Пушкинский сборник. Пг., 1923; Гиппиус В. В. Литературное общение Гоголя с Пушкиным // Ученые записки Пермского государственного университета. 1931. 2; Абрамович Г. Л. Пушкин и Гоголь // А. С. Пушкин: Сборник. М., 1937; Благой Д. Д. Гоголь — наследник Пушкина // Николай Васильевич Гоголь: Сборник статей. М., 1952; Петрунина Н. Н., Фридлендер Г. М. Пушкин и Гоголь в 1831–1836 годах // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 6. Л., 1969; Макогоненко Г. П. Гоголь и Пушкин. Л., 1985; Фомичев С. Пушкин и Гоголь: К вопросу о соотношениях их творческих методов // Zeitschrift fur Slavistic. 32 (1987). P. 78–85; Debreczeny P. Puškin and Gogol // Social Functions of Literature: Alexander Puškin and Russian Culture. Stanford, 1997. P. 140–161. Здесь мы ограничились основными источниками, в которых рассматривается интересующая нас тема; в той или иной мере она присутствует также в большинстве монографий, посвященных обоим авторам. ^Назад

² Степанов Н. Л. Н. В. Гоголь: Творческий путь. М., 1955. С. 114–115. ^Назад

³ Ср. в письме к Пушкину от 7 октября 1835 года: «Сделайте милость, дайте какой-нибудь сюжет, хоть какой-нибудь <…>» (Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: В 14 т. М.: Изд-во АН СССР, 1937–1952. Т. X. С. 375. В дальнейшем ссылки даются на это издание, в квадратных скобках указывается том (римская цифра) и страница). Ср. также письмо Гоголя к Плетневу от 16/28 марта 1837 года: «Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его перед собою» [XI, 88]. ^Назад

⁴ Томашевский Б. В. Поэтическое наследие Пушкина // Томашевский Б. В. Пушкин: Работы разных лет. М., 1990. С. 282. ^Назад

⁵ Б. Эйхенбаум в комментарии к полному собранию сочинений Гоголя [II, 698] вслед за Тихонравовым, подготовившим предыдущее издание, относит начало работы над произведением к концу 1932 года. ^Назад

⁶ Гиппиус В. В. Гоголь (1924). СПб., 1994. С. 49; Абрамович Г. Л. Пушкин и Гоголь // А. С. Пушкин: Сборник. С. 20. ^Назад

⁷ Томашевский Б. В. Пушкин и народность // Томашевский Б. В. Пушкин: Работы разных лет. М., 1990. С. 122; Бочаров С. Г. Пушкин и Гоголь («Станционный смотритель» и «Шинель») // Проблемы типологии русского реализма. М., 1969. ^Назад

⁸ Макогоненко Г. П. Гоголь и Пушкин. С. 102–134. ^Назад

⁹ Gourg M. La Dame de pique danc les miroirs de Gogol // Revue des études slaves. LIX (1987). 1–2. ^Назад

¹⁰ Макогоненко Г. П. Гоголь и Пушкин. С. 344. ^Назад

¹¹ Лотман Ю. М. Пушкин и Повесть о капитане Копейкине // Лотман Ю. М. Избранные статьи. Т. III. Таллинн, 1993. ^Назад

¹² Fanger D. The Creation of Nikolaj Gogol. Cambridge and London, 1979. P. 151. ^Назад

¹³ Вацуро В. Э. Великий меланхолик // Вацуро В. Э. Записки комментатора. СПб., 1994. С. 329. ^Назад

¹⁴ Там же. О «непринужденности» Гоголя в использовании источников его произведений см. также: Ребеккини Д. Об одном античном источнике Гоголя (Germanija Тацита) // Russica Romana. III (1996). ^Назад

¹⁵ Genette G. Figures. III. Paris: Editions du Seuil, 1972. ^Назад

¹⁶ «Статус повествователя в любом повествовании определяется одновременно по его повествовательному уровню (экстра- и интрадиегетическому) и по его отношению к рассказываемой истории (гетеро- или гомодиегетическому) (Genette G. Op. cit. P. 255). ^Назад

¹⁷ «Эта функция указывает на роль, которую играет автор в рассказываемой им истории, то есть на то, каковы взаимоотношения между повествователем и историей: эти взаимоотношения могут иметь форму <…> простой регистрации фактов, когда повествователь указывает на источник передаваемой им информации, или на степень точности личных воспоминаний или на чувства, которые вызывает у него тот или иной эпизод» (Genette G. Op. cit. P. 262). ^Назад

¹⁸ Пушкин цитируется по изданию: Полное собрание сочинений: В 10 т. Л.: Наука, 1978. Т. VI. ^Назад

¹⁹ Вацуро В. Э. Указ. соч. С. 45. ^Назад

²⁰ Лотман Ю. М. Проблема художественного пространства в прозе Гоголя // Лотман Ю. М. Избранные статьи. Таллинн, 1993. Т. I. ^Назад

²¹ Как справедливо отмечалось, поведение Самсона Вырина больше напоминает поведение покинутого мужа, нежели покинутого отца (см.: J. van der Eng. Les récits de Belkin. Analogie des procédés de construction // The Tales of Belkin by A. S. Pushkin. The Hague, 1968. P. 33), что еще больше усиливает сходство ситуации у Гоголя с пушкинской повестью. ^Назад

²² Ср.: Абрамович Г. Л. Пушкин и Гоголь. С. 11. ^Назад

²³ Отрывок впоследствии был исключен из окончательной редакции, но Гоголю он мог быть известен. ^Назад

²⁴ Отметим, что тема привычки у Гоголя неоднозначна. С одной стороны, мы находим у него апологию привычки: так именно интерпретировал повесть Гоголя Ремизов (см.: Ремизов А. Огонь вещей. М., 1989. С. 42–43). С другой стороны, Гоголь настойчиво говорит о «бесчувственности» [32–36], овладевшей Афанасием Ивановичем после смерти Пульхерии Ивановны, и этим же словом определяет отношения между ними, основанные на привычке: «эта долгая, медленная, почти бесчувственная привычка» [36]. ^Назад

²⁵ Обратим внимание, что консервативный и однообразный образ жизни Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны иронически противопоставлен «реформатору» — так обозначен их преемник: на какие «реформы» способен этот бестолковый помещик, вскоре становится ясно. Отметим, что в данном случае можно говорить о трансформации еще одного мотива из «Евгения Онегина», поскольку речь идет о безалаберном наследнике, который поселяется в деревне (здесь также можно видеть реминисценцию из «Шпоньки» с его недавним военным прошлым) и, как и Онегин, поначалу хочет «порядок новый учредить». ^Назад

²⁶ Условимся называть «первым визитом повествователя» (хотя, строго говоря, речь идет не об одном визите, а о частых встречах хороших соседей) тот период, когда гоголевский повествователь находится в непосредственном контакте с Афанасием Ивановичем и Пульхерией Ивановной — он описан в первой части повести. Эта фаза представляет собой законченное целое с точки зрения хронологии и повествования и потому может быть уподоблена первому визиту пушкинского повествователя, которому он соответствует также с точки зрения выполняемой функции. ^Назад

²⁷ Лотман Ю. М. Проблема художественного пространства в прозе Гоголя. ^Назад

²⁸ «Станционный смотритель», как было уже замечено М. О. Гершензоном, построен как своего рода пародия на традиционный сюжет истории блудного сына, недаром Пушкин помещает картину, изображающую эту историю, в избе смотрителя и дает подробное описание (Эйхенбаум Б. Болдинские побасенки Пушкина // О литературе: Работы разных лет. М., 1987. С. 346). См. также: Shaw J. Т. Pushkin’s The Stationmaster and the New Testament Parable // Slavic and East European Journal. XXI (1977). C. 3–29. ^Назад

²⁹ Ср.: Гоголь Н. В. Т. II. С. 698–699. ^Назад

³⁰ Степанов H. Л. H. В. Гоголь… С. 139. ^Назад

³¹ Как утверждает В. Н. Топоров: «Подобное образует нечто самодостаточное и должно быть выдвинуто как особый объект исследования независимо от того, какая часть его поддается интерпретации и какие сложности остаются пока необъясненными» (Топоров В. Н. О «резонантном» пространстве литературы // Polukhina V., Andrew J., Reid R. eds. Literary Tradition and Practice in Russian Culture: Papers from an International Conference on the Occasion of the Seventieth Birthday of Jury M. Lotman «Russian culture: Structure and Tradition» [2–6 July 1992, Keele University, U. K.]. Amsterdam, 1993. P. 20). ^Назад

³² Шкловский В. Б. Пушкин и Гоголь // Шкловский В. Б. Избранное: В 2 т. М., 1983. Т. 1. С. 295. ^Назад

³³ Pacini Savoj L. Vita e umori di Nikolaj Vasil’evič Gogol’ // Saggi di letteratura russa. Firenze, 1978. P. 280–281. ^Назад

³⁴ Вацуро В. Э. Повести покойного Ивана Петровича Белкина // Указ. соч. С. 31–36. ^Назад

³⁵ Lotman Ju. M. Puškin // Storia delia civiltá letteraria russa, diretta da M. Colucci e R. Picchio. Torino, 1997. V. I. P. 425. ^Назад

³⁶ Cм. Van der Eng. Op. cit. P. 30–31; Маркович В. М. Повести Белкина и литературный контекст // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1989, Т. 13. С. 63–87. Об интертекстуальных связях «Бедной Лизы» и «Станционного смотрителя» см.: Шмид В. Проза Пушкина в поэтическом прочтении // Повести Белкина. СПб., 1996. С. 111–118. ^Назад

³⁷ Слонимский А. Техника комического у Гоголя. Пг., 1923. С. 16. ^Назад

³⁸ Степанов Н. Л. Н. В. Гоголь. С. 139. ^Назад

³⁹ Вацуро В. Э. Повести покойного Ивана Петровича Белкина. С. 36. ^Назад

⁴⁰ Genette G., Palimpsestes. La littérature au second degré. Paris: Editions du Seuil, 1982. P. 12. ^Назад

^(*) Пушкинская конференция в Стэнфорде, 1999: Материалы и исследования / Под ред. Дэвида М. Бетеа, А. Л. Осповата, Н. Г. Охотина и др. М., 2001. С. 318–334. (Сер. «Материалы и исследования по истории русской культуры». Вып. 7.) ^Назад