ПУШКИН И ГОГОЛЬ В 1836 ГОДУ: БЫЛА ЛИ ССОРА?^(*)

Ю. В. МАНН

1

Вскope после отъезда из Петербурга за границу (в июне 1836) Гоголь в письме к Жуковскому заметил: «Даже с Пушкиным я не успел и не мог проститься; впрочем, он в этом виноват». Эта злополучная фраза дала пищу для далеко идущих выводов.

Впрочем эти выводы связаны с общим взглядом на взаимоотношения обоих писателей и теми изменениями, которые он претерпевал в течение полутора веков. По словам Белинского, сказанным в 1842 г., «оба поэта были в отношениях, напоминающих собою отношения Гете и Шиллера»¹. Такого же мнения был П. Кулиш, который, впрочем, продолжил параллель: «Это были наши Гете и Шиллер, наши Вальтер Скотт и Байрон»².

К концу XIX века, однако, эта точка зрения была сильно поколеблена. Даже В. Шенрок, не склонный к радикальному разрыву с традицией, писал, что как Пушкин, так и Жуковский «относились к Гоголю как к писателю, только подающему надежды <…>. Расстояние между ними и Гоголем не исчезло вполне до смерти Пушкина…»³

Несколько позже усилиями таких исследователей, как Б. Лукьяновский, А. Долинин и др., картина еще более изменилась: мол, дружба обоих — не более, чем миф, созданный не без участия Гоголя, который в этой роли уподобился своему герою, то есть Хлестакову. «Связь между двумя писателями, по-видимому, была самая внешняя», Гоголь даже «путает имя жены поэта», называя ее Надеждою Николаевной; все это особенно проявилось в последние месяцы: «перед отъездом Гоголя за границу у него, по-видимому, вышла размолвка с Пушкиным, и он уехал, даже не попрощавшись с ним»⁴. Нетрудно догадаться, что в наше дискомфортное и чреватое конфликтами время версия о ссоре Пушкина с Гоголем оказалась более чем кстати.

Между тем очевидны такие факты, как передача Пушкиным Гоголю сюжетов «Ревизора» и «Мертвых душ», чтение или слушание Пушкиным еще до публикации таких произведений, как «Повесть о том, как поссорился…», «Невский проспект», «Женитьба», «Утро делового человека», «Коляска», «Нос», предисловие к «Арабескам»…

Автор этого сообщения уже касался различных обстоятельств и перипетий взаимоотношений Пушкина и Гоголя, начиная с их личного знакомства, в книге «Сквозь видный миру смех…» (М., 1994. С. 255 и далее). Сейчас остановлюсь лишь на последних месяцах этих взаимоотношений.

Прежде всего надо отметить (хотя это отнюдь не главное), что ряд эпизодов, о которых Гоголь сообщил позднее, приурочиваются именно к этому периоду: «Живо помню восторг его <Пушкина> <…>, когда прочитал он стихотворение Языкова к Давыдову, напечатанное в журнале. В первый раз увидел я тогда слезы на лице Пушкина…»⁵ Книжка «Московского Наблюдателя» со стихотворением «Денису Васильевичу Давыдову» могла попасть в руки Пушкина в декабре 1835 или даже в начале следующего года (ценз. разр. — 19 ноября 1835 г.); следовательно, в это время Гоголь и мог оказаться свидетелем этой сцены. По-видимому, тогда же или чуть позже он мог слышать от Пушкина и суровые обличения демократического строя в Соединенных Штатах (VIII, 253): похожие мысли были высказаны поэтом в статье «Джон Теннер» (Современник. 1836. Т. 3).

Но, конечно, самое главное событие последних месяцев общения двух писателей — чтение Гоголем первоначальной редакции «Мертвых душ»: «…Когда я начал читать Пушкину первые главы из М<ертвых> д<уш>, в том виде, в каком они были прежде, то Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении <…>, начал становиться все сумрачней, сумрачней, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтенье кончилось, он произнес голосом тоски: “Боже, как грустна наша Россия!"» (VIII, 296).

Когда это произошло? Пушкин находился в Петербурге по конец апреля 1836 г.; 1 мая он уехал в Тверь и на следующий день в Москву, откуда возвратился в столицу только 23 мая⁶. Следовательно, это могло быть до конца апреля. Правда, известно, что Гоголь был в это время страшно занят подготовкой «Ревизора» к постановке, а затем после премьеры (19 апреля) глубоко переживал случившееся. Но известна также и способность Гоголя одновременно заниматься несколькими вещами; так, наряду с «Ревизором» он готовит для пушкинского «Современника» обширную статью «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году» и ряд рецензий. Так что и время для чтения «Мертвых душ» он вполне мог улучить.

Но не будем в интересах точности исключать и другую возможность — то, что это чтение имело место после известного гоголевского письма от 7 октября («Начал писать Мертвых душ…») и возвращения Пушкина в Петербург 23 октября 1835 г. — в порядке, так сказать, гоголевского отчета о том, что уже удалось сделать.

Правда, с легкой руки П. В. Нащокина получила распространение версия, будто бы никакого чтения вообще не было. «Нащокин никак не может согласиться, чтобы Гоголь читал Пушкину свои “Мертвые души" <…> Он говорит, что Пушкин всегда рассказывал ему о всяком замечательном произведении. О Мертвых же душах не говорил. Хвалил он ему “Ревизора", особенно “Тараса Бульбу"»⁷. Утверждение Нащокина пытались различным образом прокорректировать М. Цявловский в примечаниях к приведенному рассказу: «Утверждение Нащокина говорит только о том, что чтение это не оставило у Пушкина сильного впечатления»⁸; Н. Петрунина и Г. Фридлендер: «Свидетельство Нащокина может быть истолковано и как указание на то, что Гоголь читал Пушкину “Мертвые души" после возвращения поэта из Москвы в мае 1836 г., то есть после его последнего свидания с Нащокиным»⁹.

Но напрашивается гораздо более простое и логичное объяснение: Гоголь предпринял работу над «Мертвыми душами» в величайшей тайне. «Только три человека, вы, Пушкин да Плетнев должны знать настоящее дело» (XI, 75–76), — писал он Жуковскому. Нет сомнения, что и к Пушкину он обращался с соответствующей просьбой. А с Павлом Нащокиным приходилось быть особенно осторожным, так как он, типичный москвич, отличался замечательной общительностью; через него шли нити к московским друзьям Гоголя: семейству Аксаковых, М. Щепкину, М. Погодину и другим, а от них-то автор «Мертвых душ» до поры до времени скрывал свою тайну. Так что дело вовсе не в том, что чтение «Мертвых душ» будто бы не произвело на Пушкина сильного впечатления¹⁰.

Но как сочетается рассказ Гоголя о тяжелом, угнетающем впечатлении Пушкина с тем, что «Мертвые души» были начаты под знаком «веселости», перед которой не мог устоять и сам автор (даже чуть позже, уж за границей, он отметит: «…Вписывал я по три страницы в мою поэму, и смеху от этих страниц было для меня достаточно, чтобы усладить мой одинокий день» — XI, 74)? Погрустневший Пушкин, по словам Гоголя, «не заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка». Это соотносится с другим замечанием Гоголя — что он выдумывал смешные положения и характеры, чтобы избавиться от приступов хандры. Именно поэтому пушкинская реакция показалась Гоголю неадекватной, и с тех пор, по его словам, он стал думать о «пугающем отсутствии света», о «том, как бы смягчить то тягостное впечатление…» и т. д. (VIII, 294). Тут многие категории, касающиеся намерения морально оформить, отрегулировать комическую стихию, отражают более позднюю гоголевскую стадию развития, а именно ту, когда писались «Четыре письма…». Но признание об удельном весе, если не всевластии «собственной выдумки», фантазии — вполне укладывается в контекст гоголевского мироощущения рубежа 1835–36 годов и косвенно подтверждает факт чтения поэмы Пушкину именно в это время.

2

Между тем тщательно рассмотрим все обстоятельства, которые могли привести к осложнению отношений двух писателей перед отъездом Гоголя за границу.

Один из поводов — статья «О движении журнальной литературы…» Мы уже касались колебаний редакции (то есть Пушкина, но, вероятно, и самого Гоголя) относительно указания авторства: в конце концов статья появилась без подписи. Но это решение привело к недоразумениям и нежелательным для Пушкина последствиям. Одни читатели, далекие от литературных дел, просто приписали статью Пушкину¹¹; другие, более осторожные, не называя автора, приняли статью за безусловное выражение точки зрения издателя. Белинский в «Молве» (№ 7, ценз. разр. 31 апреля) не обинуясь объявил, что в статье и в библиографическом разделе «Новые книги» (также составленном в основном Гоголем и напечатанном без подписи) «видны дух и направление нового журнала»¹². Белинскому это «направление» нравится; другому же рецензенту, Ф. В. Булгарину, совсем не по душе.

Свой обзор первого тома журнала Булгарин начал с гоголевской статьи, «ибо в этой статье выражаются дух, цель и все будущее намерение Современика» (Северная Пчела. № 127. 6 июня). Порою кажется, что рецензент подозревает Пушкина в авторстве статьи, во всяком случае некоторые фразы из нее он толкует как слова «самого издателя» (№ 129. 9 июня). Больше всего задела Булгарина острая критика «Северной Пчелы»: «…Нас, грешных, выгоняют за фрунт, как неспособных к действительной службе» (№ 127). И следует главное обвинение — в групповщине и пристрастии к «своим»: «Современник» «действует не в духе общего литературного блага, не в духе времени, но в духе партии и щепетильной привязчивости» (№ 129). В контексте этого обвинения прозвучало и имя Гоголя: в той же книжке журнала — говорит Булгарин — напечатан (без подписи) известный отклик Пушкина на второе издание «Вечеров…»; значит, Гоголь как сотрудник журнала расхвален «не на живот, а на смерть».

В обзоре Булгарина между прочим указывалось и на грамматические огрехи, содержавшиеся в гоголевской статье (согласование слов, орфография), что едва ли льстило Пушкину как ее гипотетическому автору. Говорилось и о фактических ошибках, принимать которые на свой счет Пушкину, стремившемуся к точности, также было не очень приятно. Все это в сочетании с главным обвинением — в групповом пристрастии — ставило издателя в несколько щекотливое положение.

Поэтому после выхода журнала Пушкин не раз сталкивался с необходимостью смягчать или даже дистанцироваться от гоголевских суждений. О разговоре Пушкина с Погодиным уже говорилось. Но, оказывается, будучи в мае в Москве, Пушкин «извинялся» и перед В. П. Андросовым¹³, ироническая харатеристика которого как редактора «Московского Наблюдателя» содержалась в той же гоголевской статье.

А затем Пушкин предпринял аналогичные шаги на страницах самого журнала. Уже во втором томе «Современника» сообщалось о существовании некоей «статьи, присланной нам из Твери с подписью А. Б.»; сама же статья появилась в следующем томе. Здесь работа «О движении журнальной литературы…» называлась «немного сбивчивой»; отмечалось слишком большое внимание «Библиотеке для чтения»; высказывалось пожелание, чтобы круг интересов «Современника» был «более обширный и благородный»; поддерживался (и даже усиливался) удар по «Северной Пчеле», точнее по сочинениям Булгарина («скучные статьи с подписью Ф. Б.»); наконец, высказывалась весьма лестная оценка Белинского, что, с одной стороны, означало дружеский жест критику, оппозиционному к «Московскому Наблюдателю» и другим изданиям, а с другой — некий намек педагогического свойства самому Гоголю: Белинский «обличает талант, подающий большую надежду», но ему необходимо «более ученности, более начитанности, более уважения к преданию, более осмотрительности…»¹⁴.

Напомним, что все это хотя и писалось Пушкиным, но не от своего имени, а от имени некоего читателя из Твери — как сейчас сказали бы, из «глубинки». От своего же имени Пушкин лишь прокорректировал оценку статьи Гоголя (не раскрывая, впрочем, его авторства): вместо одних недостатков («эту немного сбивчивую статью») — недостатки как продолжение достоинств («мнения, в ней выраженные с такою юношескою живостию и прямодушием…»). И самое главное — Пушкин отметил, что эти «мнения» не являются «программою “Современника"»¹⁵. Ради этого вывода и затеяна вся история с письмом. В чем конкретно состоят отличия, издатель не раскрыл, предоставив решение этого вопроса читателям и — времени. Ему важно не столько поставить точки над i, сколько создать впечатление открытости и широты программы журнала, нескованности перспективы, отсутствия всякой предвзятости.

С той же целью Пушкин, говоря современным языком, деидеологизирует некоторые гоголевские суждения. В статье «Мнение M. E. Лобанова о духе словесности…», опубликованной в той же 3-й книжке «Современника», что и «письмо» из Твери, Пушкин выступил против прямой увязки духа современной французской словесности с политической, то есть революционной, конъюнктурой: «Мы не полагаем, что нынешняя, раздражительная, опрометчивая, бессвязная французская словесность была следствием политических волнений. В словесности французской совершилась своя революция, чуждая политическому перевороту»¹⁶. К подчеркнутым Пушкиным словам дана отсылка к гоголевской статье «О движении журнальной литературы…» — однако авторство Гоголя издатель по-прежнему не раскрывает.

Вся эта открытая и полускрытая полемика с гоголевской статьей выплеснулась на страницы «Современника», когда ее автор был уже за пределами России, но предвестие полемики, подготовка публикаций, возможно, обозначились еще в бытность его в Петербурге. Во всяком случае эта полемика восходила к каким-то устным высказываниям Пушкина. Об этом определенно говорит Анненков, изучавший отношения двух писателей: с точки зрения Пушкина, «Гоголь не обладал тогда <…> необходимою многосторонностию взгляда. Ему не доставало еще значительного количества материалов развитой образованности…»

На один из примеров Анненков ссылается как живой свидетель: «Пишущий эти строки сам слышал от Гоголя о том, как рассердился на него Пушкин за легкомысленный приговор Мольеру: “Пушкин, говорил Гоголь, — дал мне порядочный выговор и крепко побранил за Мольера. Я сказал, что интрига у него почти одинакова и пружины схожи между собой. Тут он меня поймал и объяснил, что писатель, как Мольер, надобности не имеет в пружинах и интригах…"»¹⁷.

С другой стороны, пушкинские упреки в чрезмерной категоричности и полемическом задоре Гоголь воспринимал по-своему — как стремление к олимпийскому спокойствию и удаление от злобы дня. В отношении молодого Гоголя к Пушкину было нечто родственное той реакции, которую вызывал «олимпиец» Гете у представителей «молодой Германии». Впоследствии Гоголь скажет:«Он <Пушкин> действительно в то время слишком высоко созрел для того, чтобы заключать в себе это юношеское чувство; моя же душа была тогда еще молода…» (VIII, 422) Расхождение во взглядах вело, как выразился Анненков, к «некоторым недоразумениям» и обидам со стороны Гоголя, которые, впрочем, не следует преувеличивать.

Обращает на себя внимание ряд хронологических совпадений. «Письмо» из Твери якобы написано 23 апреля, то есть через 4 дня после премьеры «Ревизора», о которой многообещающе сообщалось в первом томе «Современника». Известие же об этом «письме» появилось во втором томе, где напечатан в высшей степени похвальный отзыв Вяземского о комедии. В той же книжке, по предложению Пушкина, была опубликована статья В. Одоевского «О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе» — статья, где о Гоголе говорилось как о «лучшем таланте в России». В письме от 11 мая из Москвы Пушкин, передавая Наталье Николаевне различные поручения по «Современнику», писал: «Ты пишешь о статье Гольцовской. Что такое? Кольцовской или Гоголевской? — Гоголя печатать, а Кольцова рассмотреть…»¹⁸

Мы наблюдаем замечательно строгий параллелизм двух процессов: Пушкин корректирует гоголевские критические оценки, дистанцируется от них и в то же время продолжает защищать, и поддерживать, и печатать его произведения.

Анненков останавливается еще на одном обстоятельстве, которое могло осложнить взаимоотношения двух писателей. «Известно, что Гоголь взял у Пушкина мысль “Ревизора" и “Мертвых душ", но менее известно, что Пушкин не совсем охотно уступил ему свое достояние. Однако ж в кругу своих домашних Пушкин говорил, смеясь: “С этим малороссом надо быть осторожнее: он обирает меня так, что и кричать нельзя"»¹⁹.

С современной точки зрения пушкинские слова и соответственно интерпретация их Анненковым выглядят как осуждение гоголевского «похищения». Но это совсем не так: нужно вслушаться в контекст рассуждений биографа. А контекст этот полемический, направленный против незадолго перед тем вышедшей книги П. Кулиша «Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя…» (1856). Кулиш считает необходимым оправдывать те или другие гоголевские поступки; Анненков же полагает, что ни в каких оправданиях великий писатель не нуждается: нужно «смотреть прямо в лицо герою и иметь доверенность к его благодатной природе». И далее как пример «доверенности» приводится эпизод с заимствованием, которое в данном случае (согласно Анненкову) вовсе не порицается поэтом: «Пушкин понимал неписанные права общественного деятеля. Притом же Гоголь обращался к людям с таким жаром искренней любви и расположения, несмотря на свои хитрости, что люди не жаловались, а напротив спешили навстречу к нему». Одним из тех, кто поспешил Гоголю навстречу, и был Пушкин. В сообщении об его реакции очень важно деепричастие «смеясь» (не жаловался, а «говорил смеясь»).

В пушкинском отношении и к участию Гоголя в «Современнике», и к заимствованию им двух сюжетов есть нечто общее: снисходительность, понимание «неписаного права» великого таланта, который ищет применения своих сил и полной самореализации. Мол, таков Гоголь, нравится нам это или не нравится.

(Кстати, если говорить о творческой ревности, то вопреки сложившейся перспективе, вернее ретроспективе, такое чувство более естественно подходило именно Пушкину, а не Гоголю. Уже «Вечера на хуторе…», так сказать, разыгрывались против Пушкина как более удачный опыт прозы в народном духе. Гоголь воспринимался многими читателями как «победитель и устаревшего Жуковского и самого Пушкина»²⁰, так что вовсе не неожиданно заявление Белинского, провозгласившего Гоголя «главою литературы, главою поэтов» при живом Пушкине, за два года до его гибели. Эта ситуация выдвигала перед Пушкиным требование особой деликатности и такта, которое он с честью выдержал.)

В оценке взаимоотношений Пушкина и Гоголя смешиваются два разных явления. Да, близкими людьми они никогда не были. Не дружили домами и семьями (да и не было у Гоголя своего «дома»), так что немудрено было Гоголю перепутать имя Натальи Николаевны. Не делились оба писателя интимными подробностями, не посвящали друг друга в обстоятельства своей личной жизни. Гоголь для Пушкина — не Нащокин и не Вяземский. Отношения Пушкина и Гоголя ограничивались литературной сферой, но в рамках этого ограничения были достаточно определенными и стабильными. Говорить о ссоре, о разрыве не приходится.

Косвенно это подтверждается письмом Плетнева от 27 октября 1844 г. к Гоголю. Говоря о друзьях, которые «искренно любят тебя за талант», Плетнев поясняет: «Таков Жуковский, таковы Балабины, Смирнова и таков был Пушкин». Опять-таки нужно принять во внимание контекст этой фразы. Перед этим Гоголь отправил Плетневу письмо, полное укоров, прося и своего корреспондента сказать о нем, Гоголе, все, что тот думает. Выходка Гоголя была явно провокативной, Плетнев был сильно рассержен, а не рассердившись, как говаривал Гоголь, не говорится никакая правда. И Плетнев ответил: «Наконец, захотелось тебе послушать правды. Изволь: попотчую <…> Но что такое ты? Как человек существо скрытное, эгоистическое, надменное, недоверчивое и всем жертвующее для славы» и т. д. в том же нарочито обидном и весьма чувствительном для Гоголя стиле²¹. Но ни словом не обмолвился Плетнев о ссоре Гоголя с Пушкиным, упомянув лишь о том, что Пушкин искренне любил Гоголя «за талант». А ведь кто как не Плетнев знал бы о такой ссоре, если бы она имела место. И он, конечно, не преминул бы воспользоваться этим фактом в сложившихся обстоятельствах.

3

Что же реально произошло во взаимоотношениях двух писателей? Вначале вдумаемся в хронологию. Пушкин возвращается из Москвы поздно вечером 23 мая и сразу же едет на свою дачу на Каменном острове. До отъезда Гоголя остается две недели. Виделся ли он с Пушкиным в это время? Пушкин наезжает время от времени в город по делам «Современника», заходит в книжные лавки. Но о встречах его с Гоголем ничего не известно. Буквально за четыре дня до отъезда, 2 июня, Гоголь был у Вяземских, праздновавших день рождения сына Павла. Для посещения Вяземских у Гоголя были и свои причины: он знал, что отправляется за границу вместе с частью семейства Вяземских (его женою и сыном Павлом) и, возможно, хотел обсудить кое-какие предотъездные дела.

Н. В. Измайлов, публикатор писем Карамзиных, полагает: «нельзя сомневаться», что у Вяземских в этот день «присутствовал Пушкин»²². Напротив, в этом стоит усомниться: если бы Пушкин присутствовал, это было бы отмечено в соответствующем письме С. Н. Карамзиной к брату Андрею — в письме, рассказывающем о «вечере у Вяземских». Гоголю же присутствие Пушкина предоставило бы возможность попрощаться с ним²³.

Как же понимать злополучную гоголевскую фразу? Именно так, как она звучит, не отыскивая в ней никакого тайного смысла. В письме от 28 июня н. ст. из Гамбурга к Жуковскому Гоголь говорит: «Даже с Пушкиным я не успел и не мог проститься; впрочем, он в этом виноват» (XI, 50). Речь идет об отсутствии прямой, так сказать физической, возможности «проститься», и в этом, по мнению Гоголя, «виноват» Пушкин. Он ведь знал, что Гоголь уезжает далеко и надолго, но не смог или не захотел так распорядиться своим временем, чтобы их встреча состоялась.

И позднее в «Отрывке из письма…» к «одному литератору» (то есть к Пушкину) Гоголь, говоря о предстоящем «путешествии», почти слезно просит: «Ради Бога, приезжайте скорее. Я не поеду, не простившись с вами. Мне еще нужно много сказать вам того, что не в силах сказать несносное, холодное письмо…» (IV, 104). Письмо датировано (видимо, задним числом) 25 мая. Пушкин только что, двумя днями раньше, вернулся из Москвы в Петербург, на свою каменноостровскую дачу, а в этот день (25-го) наведался в столицу по делам своего журнала. Знал ли Гоголь об этом визите или нет — факт тот, что он пишет к отсутствующему Пушкину, с которым надеялся встретиться, но не встретился. Гоголь дает понять, как важна для него эта встреча, это прощание с Пушкиным, объясняя тем самым возникшее у него чувство обиды.

Да, это была обида. И поэтому Гоголь, едва покинув Россию, пишет письмо Жуковскому, передает поклон Вяземскому, обещает написать Плетневу, а Пушкину не пишет и поклона ему не передает, предназначая для сведения последнего лишь процитированные выше строки (Гоголь не сомневался, что Жуковский их покажет или перескажет Пушкину). Это была обида, но не больше — не расхождение, не разрыв, как полагают некоторые исследователи. Гоголь дает понять, что хочет сохранить связь с поэтом и его «Современником», — вслед за фразой о вине Пушкина идет другая: «Для его журнала я приготовлю кое-что, которое, как кажется мне, будет смешно: из немецкой жизни» (XI, 50). Судьба этого замысла нам неизвестна, но известно то, что в первые же месяцы заграничной жизни он приготовил для «Современника» окончательный текст «Петербургских записок 1836 года», который Пушкин незамедлительно, в 6-м томе, напечатал²⁴.

Трудно сказать, как долго сохранялось у Гоголя чувство обиды. Но когда позднее, в феврале 1837 г., он узнает о гибели поэта, высказанный упрек ему и сама мысль об упущенном, несостоявшемся прощании — усилят боль и ощущение невосполнимой утраты…

Надо ли специально подчеркивать, что мы говорим исключительно о личных отношениях Гоголя и Пушкина, что не исключает (со стороны Гоголя) творческого спора, отталкивания, подчас полемики, — словом, преодоления традиции?

*       *
*

Настоящая тема имеет еще один немаловажный аспект, поскольку она оказалась подвержена всем стихиям современного мифологического, а также демифологического сознания.

Если говорить о мифологизме как о первичном начале, то он строится на весьма нередкой в таких случаях дуальности, или парности, конструкции: на авансцену выступают два, так сказать, фигуранта, спаянных дружбой, единством мироощущения, бесконечным доверием друг к другу, наконец, общим делом. Конструкция несколько варьировалась, если в нее вносился момент преемственности: один персонаж выступал как старший и наставник, другой — как младший и верный и в то же время активный ученик и продолжатель. Многие новейшие идеологемы, включая и специфически советские (Маркс и Энгельс, Ленин и Сталин), реализуют эту схему.

Интересно, что мифологема Пушкина оказалась способной продуцировать еще мужской и женский вариант этого двуобраза. Некогда популярное противопоставление Александра Сергеевича и Натальи Николаевны в последние десятилетия уступило место чуть ли не идеальной картине гармонического союза и интимного взаимопонимания; идеологическая же подоплека этой метаморфозы выразилась в своеобразном принципе дополнительности: доброму молодцу под стать лишь красна девица, или — в нашем случае — первый поэт России естественно сочетается с ее первой красавицей.

Однако специфичность версии, о которой мы говорим (ссора и разрыв Гоголя с Пушкиным), в том, что она возникла на волне демифологизации, призванной как бы разрушить схему и объявить наконец «всю горькую правду». Дважды возникала эта волна: в начале 20 в. — против академического литературоведения, а также приверженцев биографизма (вспомним: Гоголь и Пушкин как Шиллер и Гете) и в последние два-три десятилетия — против идеологических конструкций официального советского литературоведения.

Парадоксально то, что сквозь эту версию пробилась совсем другая традиция, идущая, по крайней мере, от Розанова, через Иннокентия Анненского, отчасти Бахтина и вплоть до Солженицына («Окунаясь в Чехова», 1998). Пушкин — начало гармонии, умиротворения, умерения и всеобъемлемости. А Гоголь, наоборот, — деструктивное начало, будоражащее или, что то же самое, омертвляющее, ограничивающее или овнешняющее. Ссора Гоголя с Пушкиным — биографическая проекция этой антиномии, иначе говоря — светлой пушкинской натуры и скверного гоголевского характера.

Словом, показательно то, что демифологизация обернулась культивированием и внедрением (подчас довольно настырным и агрессивным) новой мифологемы. Но не должно ли решение этой литературоведческой проблемы (как и других) протекать вне конъюнктуры: коммунистической, антикоммунистической, либеральной, клерикальной, — словом, любой? Вопрос риторический, но, увы, очевидно вечный; по крайней мере сегодня он еще сохраняет всю свою актуальность.

¹ Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. Т. 6. С. 214. ^Назад

² Кулиш П. Опыт биографии Н. В. Гоголя. СПб., 1854. С. 47. ^Назад

³ Шенрок В. И. Материалы для биографии Гоголя. М., 1892. Т. 1. С. 372. ^Назад

⁴ Мочульский К. Духовный путь Гоголя. Paris, 1934. С. 40–41. ^Назад

⁵ Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. Б. м., 1952. Т. 8. С. 387–388. (В дальнейшем ссылки на это издание, с указанием тома и страницы, даются в тексте.) ^Назад

⁶ Абрамович С. Пушкин. Последний год: Хроника. М., 1991. С. 155, 159, 215. ^Назад

⁷ Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым. Л., 1925. С. 44–45. ^Назад

⁸ Там же. С. 116. ^Назад

⁹ Петрунина Н. Н., Фридлендер Г. М. Пушкин и Гоголь в 1831–1836 годах // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1969. Т. 6. С. 210. ^Назад

¹⁰ См. подробнее об этом: Манн Ю. В поисках живой души. «Мертвые души»: Писатель — критика — читатель. 2-е изд. М., 1987. С. 23 и далее. ^Назад

¹¹ Так считали, например, чиновник департамента юстиции К. Н. Лебедев, Г. С. Аксаков и др. (сводку данных см.: Абрамович. Указ. соч. С. 139 и далее). ^Назад

¹² Белинский В. Г. Указ. соч. Т. 2. С. 180. ^Назад

¹³ Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. М.–Л., 1936. Т. 1. С. 339. ^Назад

¹⁴ Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.–Л., 1949. Т. 7. С. 441 (В черновой редакции статьи Гоголь давал во многом аналогичную характеристику Белинского (VIII, 533). Трудно сказать, по какой причине Гоголь снял эти строки и знал ли об этом Пушкин). ^Назад

¹⁵ Там же. С. 442. ^Назад

¹⁶ Там же. С. 404–405. ^Назад

¹⁷ Анненков П. В. Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина. СПб., 1855. С. 857. Г. П. Макогоненко убедительно провел параллель между приведенным суждением Гоголя и характеристикой Мольера в его статье «Петербургская сцена в 1835–36 г.» (VIII, 554; см.: Макогоненко Г. П. Гоголь и Пушкин. Л., 1985. С. 273). Это место было коренным образом изменено в окончательном тексте статьи (завершенной позднее). Следовательно, Пушкин или читал какую-то предшествующую редакцию или же, скорее всего, слышал аналогичное устное высказывание Гоголя (ср. в изложении Анненкова: «Я сказал, что интрига…» и т. д.). ^Назад

¹⁸ Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 10. С. 578. ^Назад

¹⁹ Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1983. С. 59. ^Назад

²⁰ Загарин П. <Поливанов Л. И.> В. А. Жуковский в его произведениях. М., 1883. С. 579. ^Назад

²¹ Гоголь Н. В. Переписка. В 2-х т. М., 1988. Т. 1. С. 246–247. ^Назад

²² Пушкин в письмах Карамзиных 1836–1837 годов. М.–Л., 1960. С. 40. ^Назад

²³ Существует мнение, что перед самым отъездом, в конце мая – первых числах июня, «Гоголь, увидевшись с Пушкиным после возвращения поэта из Москвы, передает для “Современника" свою повесть “Нос"…» (Абрамович С. Указ. соч. С. 222). Однако едва ли это так. Гоголь попросил М. Погодина вернуть ему рукопись повести еще 18 января 1836 г. (XI, 31), и не позже чем к началу апреля он ее получил, т. к. 4 апреля состоялось чтение повести у Жуковского. Нет никаких оснований считать, что Гоголь откладывал передачу рукописи Пушкину на самые последние дни своего пребывания в Петербурге. ^Назад

²⁴ В статье Гоголя упоминается премьера оперы Глинки «Жизнь за царя», состоявшаяся 27 ноября 1836 г. Следовательно, статья была завершена в период с декабря 1836 по апрель 1837 г. (цензурное разрешение журнала 2 мая 1837 г.) в Париже или в Риме. ^Назад

^(*) Пушкинская конференция в Стэнфорде, 1999: Материалы и исследования / Под ред. Дэвида М. Бетеа, А. Л. Осповата, Н. Г. Охотина и др. М., 2001. С. 343–356. (Сер. «Материалы и исследования по истории русской культуры». Вып. 7.) ^Назад