ПУШКИН И ДАНТЕ: ОБЩИЕ ЭЛЕМЕНТЫ
КУЛЬТУРНОГО СОПОСТАВЛЕНИЯ^(*)

СТЕФАНО ГАРДЗОНИО

Дантовское измерение пушкинского творчества и образа строится на двух не всегда четко выделенных уровнях: субъективном и объективном.

С одной стороны, как давно установлено в пушкинистике, Пушкин активно использует тексты Данте в своем творчестве, в том числе усваивая дантовский образ и принимая на себя роль Данте в российской словесности. Самое известное подтверждение такого стремления к самоопределению заключается в знаменитом автопортрете с надписью Il gran’ padre A. P., которая подразумевает известный стих Альфиери.

С другой стороны, в результате историко-литературного изучения этой проблемы оказалось возможно выявить целый ряд дантовских элементов в поэзии Пушкина и несомненную дантовскую модель в формировании образа Пушкина как национального поэта.

О роли и влиянии дантовской поэзии в творчестве Пушкина написано довольно много, и я не буду специально возвращаться к этой теме здесь и сейчас, отсылая к известным работам М. Н. Розанова, И. Н. Голенищева-Кутузова и др.¹ Гораздо важнее остановиться на прообразе Данте в утверждении Пушкина как национального поэта России.

Признание Пушкина в этой роли имеет свою историю. Вопреки известным суждениям, оно не случилось немедленно после его смерти, несмотря на ранние высказывания, например, Гоголя и Погодина. Противоречивое отношение Белинского и лозунги критиков из демократического лагеря долго препятствовали полной идентификации Пушкина как национального поэта именно в те годы, когда, под воздействием идеалов Рисорджименто и идеи объединения, образ Данте стал выдвигаться как символ единства и свободы Италии, итальянского языка и культуры (от Винченцо Монти до Уго Фосколо и Джакомо Леопарди). Замечу, что в интерпретации дантовского наследия и литературно-гражданского облика были объединены разные подходы, в частности концепции т. наз. неогибеллинов и неогвельфов, однако сам характер Данте как национального поэта, вдохновителя новой объединенной Италии не подвергался сомнению и не оспаривался.

С Пушкиным же дело обстояло иначе. Как уже неоднократно отмечалось, два противодействующих идеологических подхода: официальная народность, с одной стороны, и радикальный демократизм — с другой, — по разным причинам препятствовали утверждению пушкинского наследия как высшего проявления национального гения.

В связи с этим небезынтересно привести сведения о раннем прижизненном восприятии Пушкина в Италии, принимая во внимание то обстоятельство, что к середине XIX века образ Данте на родине уже окончательно приобрел черты национального поэта. Интересно и то обстоятельство, что именно этот образ Данте был известен самому Пушкину и сыграл решающую роль в пушкинском самоопределении как создателя новой русской литературы, русского литературного языка и русского историко-культурного самосознания.

В своем знаменитом Письме к светлейшему Господину Н. Джачичу, напечатанном в 1828 году во флорентийском журнале «Антология», известный литератор и патриот Никколо Томмазео писал:

Если у Александра Пушкина, поэта нации, любимца молодого императора, найдутся смелые последователи; если, вместо того, чтобы брать нравы и вкус у иностранцев [несомненно, отрицательный намек на влияние Байрона. — С. Г.], самые могучие умы будут посвящаться очищению и усовершенствованию нравов и вкуса в созвучии с собственным строем, климатом, обычаями, нуждами, то свет, который день изо дня все ярче сияет нам из этих холодных земель, не будет напрасным озарением, а жизненным и плодотворным лучом².

Мнение Томмазео тогда разделял и Маццини, но скоро их отношение к России и Пушкину оказалось под сильным влиянием международной политической ситуации, которая была обусловлена реакционной политикой николаевской самодержавной России.

Обоих мыслителей притягивал славянский мир, его надежды на освобождение и народно-патриотическое самоутверждение, однако их отношение к России было прохладным, поскольку она представлялась им скорее империей, чем нацией. Маццини сочувственно писал о Польше и ее литературной культуре, а Томмазео сосредоточил свой интерес на южных славянах и отрицал народное и национальное значение русской культуры и языка. Не удивительно, что он определил русский язык как «смесь многих изречений и слов французского происхождения, совсем чужих природе славянского языка»³.

Итак, Россия — империя, а не нация, в то время как два юбилея Данте 1821 и 1865 года последовательно сформировали универсальное понятие национальной литературы и культуры. Не случайно Карлейль приводит имя Данте, говоря о России, в своем противопоставлении государства и народа:

Народ, у которого есть Данте, сплочен так крепко, как не может быть объединена никакая немая Россия.

Карлейль противопоставлял государство со всею его мощною грубою силою и народ, понимаемый как общая умственная и нравственная жизнь людей, выражаемая его поэтами⁴.

Эта проблема тесно связана с понятием «народности» и с пониманием поэта как «голоса народа». Народный характер поэзии Пушкина был отмечен еще при жизни поэта, но перенесение литературной дискуссии в 1840–60 гг. в другую плоскость до известной степени придавало Пушкину то черты аристократического поэта, чей национальный характер мог оспариваться, то складывалось в образ поэта-изгнанника и бунтаря в духе декабризма.

Образ ссыльного поэта, врага самодержавия и абсолютизма, уже намечался и мог быть определен в противопоставлении официальному изображению Пушкина. Именно так создавалась параллель с романтическим изображением поэта-изгнанника Данте, которая имела первоочередное значение в самоопределении Пушкина. Позже сохранение этой параллели продолжалось под воздействием международного дантовского мифа (опять у Карлейля) и стало необходимой частью «прогрессивного» определения поэта. Национальный характер принимал явно антиимперское звучание и приобретал бунтарские оттенки. Образ поэта-страдальца в духе декабризма отождествлялся с изгнанником-гибеллином. Такое романтическое определение Данте, придавшее образу поэта характер пророка, получило широкое распространение в России и стало одним из необходимых факторов в самоопределении русских писателей XIX века⁵.

Такой была расстановка идеологических сил накануне общественной канонизации Пушкина в 1880 году. Небезынтересно отметить, что эта канонизация следовала датам побед европейских национально-освободительных движений, прежде всего Итальянского Рисорджименто, герой которого Гарибальди был любимцем русской передовой общественности. Идея объединения Италии придавала образу Данте новое значение. Так, например, в цикле Кардуччи Nel sesto centenario di Dante (1865) из книги Levia Gravia (1861–1871) наследие Данте было напрямую связано с концепцией освобождения Рима, которое, как известно, произошло в 1870 году. Замечательно, что накануне канонизации формировались разные образы Пушкина как национального поэта, которые поддерживались аналогиями с таким же образом Данте. В чисто литературном аспекте необходимо отметить, что начало критического прочтения и издания пушкинского литературного наследия совпало с новым этапом филологического изучения творчества Данте. Что касается именно России, примета этого времени — деятельность А. Н. Веселовского, который наряду с работами о Данте внес значительный вклад в определение Пушкина как национального поэта⁶.

Если новое прочтение образа Пушкина, предложенное Достоевским, придавало поэту не только национальный, но и универсальный характер на основе идеи о миссии русского народа, то в связи со 100-летним юбилеем поэта, праздновавшимся под эгидой царского правительства, стало укрепляться и имперское, казенное его истолкование. Аналогично этому в Италии сосуществовало два образа Данте: как поэта-изгнанника и как поэта империи и католицизма. Перед нами обычный культурный механизм противопоставления разного идеологического мифотворчества.

Несомненно, что образы Данте и Пушкина как «литературных спутников» гораздо богаче и сложнее. Я не буду здесь вдаваться в данную сторону вопроса, но только скажу, что в поэтике модернизма XX века их эмблематическое значение сыграло важную роль в истории двух литератур. В частности, стоит напомнить о подходе Мережковского, который подразумевает параллель между Пушкиным и Данте там, где утверждает, что Пушкин и Гете «предрекали искусству XIX века новое Возрождение», подобно тому, как Данте считается предвестником итальянского Возрождения⁷. Необходимо упомянуть и позднюю интерпретацию Мандельштама, акцентирующую «внутреннее разночинство»: подразумевая собственное происхождение, Мандельштам подчеркивает в Данте мучительно преодолеваемую неловкость, чисто пушкинскую камер-юнкерскую борьбу за социальное достоинство.

Вообще стоит особенно подчеркнуть присутствие в представлениях эпохи модернизма ожидания нового возвращения: возобновления пушкинской «александровской эпохи» в русской культуре⁸ и дантовского возрождения или имперского идеала в новой итальянской культуре.

1921-й год обладает особой отмеченностью и для русского представления Пушкина и для итальянского образа Данте. Пушкинские дни в петроградском Доме литераторов в годы революционного разгула отразили вымирание целой традиции, но наметили, благодаря статье Эйхенбаума, маршрут для нового фактографического изучения наследия поэта. Дантовская годовщина в стране, находящейся на грани гражданской войны, тоже подвела важные итоги дантовским штудиям, в то время как присоединение северо-восточных территорий Италии усилило истолкование Данте в чисто национально-патриотическом духе. Таково истолкование стихов «Как в Поле, где Карнаро многоводный / Смыкает Италийские врата» (Ад, IX, 113–114) в духе ирредентизма⁹.

1922-й год — поход на Рим, провозглашение Советского Союза как государства нового типа — это год предвестий победы тоталитарных режимов в обеих странах. Официальные образы Данте и Пушкина сближаются по духу с нарождающимся фашизмом и сталинизмом, хотя взяты на щит полностью противоположными лагерями. Их близость заключается в вульгарно-исковерканной пропаганде концепции национального поэта, целью которой является прославление системы тоталитаризма и ее вождей. Сходную роль в нацистской Германии будет играть образ Гете. В Италии Данте стал поэтом не только нации, но больше — расы наследников Римской империи. В Советском Союзе Пушкин стал не только народным поэтом, но больше — поэтом революционного и пролетарского интернационала. Диалог двух культур как бы превратился в загробный устрашающий фарс, dance macabre.

Чтение Данте в духе фашисткого имперского национализма основывалось на новом истолковании известного пророчестве о Псе в первой песне Ада, где испуганному волчицей Данте отвечает Вергилий:

Волчица, от которой ты в слезах,
            Всех восходящих гонит, утесняя,
            И убивает на своих путях;
Она такая лютая и злая,
            Что ненасытно будет голодна,
            Вслед за едой еще сильней алкая.
Со всяческою тварью случена,
            Она премногих соблазнит, но славный
            Нагрянет Пес, и кончится она.
Не прах земной, и не металл двусплавный,
            А честь, любовь и мудрость он вкусит,
            Меж войлоком и войлоком державный.
Италии он будет верный щит,
            Той, для которой умерла Камилла,
            И Эвриал, и Турн и Нис убит.
Свой бег волчица где бы ни стремила,
            Ее, нагнав, он заточит в Аду,
            Откуда зависть хищницу взманила…

В предсказании Вергилия комментаторы обычно подразумевают императора Генриха VII, связывая его с образом правителя всемирного государства из первого трактата Пира. В фашистской дантологии «человеком провидения» был объявлен Муссолини, «создатель и правитель новой римской всемирной империи». К этому истолкованию была заново добавлена и дополнительная интерпретация стихов из Чистилища (XXXIII, 40–45):

Я говорю, провиденьем познав,
             Что вот уже и звезды у порога,
             Не знающие никаких застав,
Когда Пятьсот Пятнадцать, вестник бога,
             Воровку и гиганта истребит
             За то, что оба согрешали много.

Учитывая и известную расшифровку римской цифры DXV как DVX, или Дуче, грядущего избавителя церкви и восстановителя империи предлагали отождествлять с новоявленным Дуче — Бенито Муссолини¹⁰.

Другие известные стихи об Италии и об итальянцах давали повод для соотнесения дантовских высказываний с разными территориальными претензиями и расовыми положениями фашистской доктрины¹¹. Известный философ и музыковед Аугусто Хермет на страницах муссолиниевского «Il Popolo d’Italia» предложил читать новую историю на основе теории о троице Иоахима Флорского, с которой он соотносил дантовскую концепцию истории и нацистское воспевание гетевского наследия¹².

Идеями Иоахима Флорского также пронизана книга Мережковского о Данте¹³. В итальянском издании она открывается сервилистским посвящением Муссолини, а предисловие Данте и мы насквозь пропитано восхищением перед Дуче, как героем, в силах которого реализация дантовского пророчества. По Мережковскому, Данте превосходит Гомера, Шекспира и Гете, так как он «не только отражает, как они, то, что есть, но и творит то, чего нет»¹⁴. Автор благоговейно утверждает, что он понял значение Данте исключительно благодаря беседе с Муссолини¹⁵ и далее обращается к вождю фашизма:

Между Вами и Данте существует предопределенная гармония… Данте в созерцании, in speculando, нам дает понимать Муссолини, Муссолини в действии, in operando, нам дает понимать Данте¹⁶.

Интересно отметить, что известный журналист, представитель крайней расистской фракции Дж. Соттокьеза критиковал книгу Мережковского за ее мистериософский характер, отдавая предпочтение образу мужского, титанического Данте, представителя римского католицизма и итальянского племени¹⁷.

Аналогичные акции предпринимались и в отношении Пушкина в советской пропаганде. Однако материалистический подход ленинизма-сталинизма не предоставлял возможности истолкования образа Пушкина и его творчества в духе мистического провиденциализма, как это случилось с Данте. Недаром фашистский дантолог Дж. Франки в своей книге о Данте и фашизме противопоставлял фашизм большевизму, Августа Антонию, запад востоку, материалистический миф Москвы идеалистическому мифу вечного и вселенского Рима в духе дантовского пророчества¹⁸. И все же новая советская идеология с удовольствием муссировала тезис о Пушкине как пророке будущего коммунистического общества. Так же, как и фашистский Данте, сталинская советизация Пушкина объединила чисто пропагандистские идеологемы с пафосом историософского понимания будущего.

Главным ориентиром в создании советского пушкинского мифа стало постановление ЦИК Союза ССР об образовании Пушкинского Комитета (Правда. 1935. 17 декабря). Вообще предлагалась интерпретация Пушкина как всенационального поэта, великого поэта всех народов Советской страны. Интересно отметить, что принятая идеологическая формула: «В Пушкине сказались талантливость, сила, вдохновение, страсть великой страны, ее трудящихся масс»¹⁹ — перекликалась с известными словами Сталина о Маяковском, как бы подсказывая, что «Пушкин — это Маяковский вчера» (ср. также ленинскую формулу «сила — знание» в интерпретации самого Маяковского).

Наиболее известный труд о Пушкине и коммунизме написал официальный литературовед В. Кирпотин. Работа неоднократно переиздавалась и появлялась в кратком изложении в публикациях массового характера. Едва ли не единственной ее особенностью, по сравнению с остальным коммунистическим пушкиноведением, было более культурное изложение утрированных идей восприятия творчества Пушкина, упрощенных для масс еще в начале советской власти. Трактовка «крамольного Пушкина» сопровождалась цитатами из Ленина и Сталина. Как и в случае фашистского Данте, она сопровождалась перлами изощренной выдумки. Стоит, например, отметить, что Пушкин представлен как предшественник идеалов новой советской конституции²⁰, или привести известный отрывок о Пушкине как вдохновителе ударного труда:

В гордой добросовестности Пушкина по отношению к своему творчеству содержится зародыш творческой добросовестности во всяком труде в коммунистическом обществе…²¹

В сокращенном варианте текста Кирпотина подчеркиваются курсивом следующие слова:

Просвещенная гуманность Пушкина вливается в социалистическую гуманность обновленного мира, как могучая река вливается в неиссякаемый океан²².

Риторичность таких формулировок мало отличается от идеологического гонора фашистских высказываний о Данте. Эти совпадения заметны и в противоположных по направленности контекстах. Так, национально-расовому пониманию Данте в фашистской пропаганде противостоит чтение Пушкина в интернационалистском духе. Известные стихи из Памятника комментируются следующим образом:

Но не только для русского народа писал Пушкин. Ему дороги были трудящиеся всех национальностей, дорог был каждый язык, каждая культура²³.

Таковы сходные планы монументальной пропаганды: фашистский Данте и пролетарский Пушкин. Но парадокс заключается в том, что на этом фоне существуют другие Данте и Пушкин, защищенные от идеологической шелухи филологией: Данте Барби и Контини и Пушкин целой школы советской пушкинистики. Сходство поразительное, но закономерное: и в фашистской Италии и в Советской России крупные ученые старались, насколько это было возможно, заниматься Данте и Пушкиным как можно дальше от политической арены или от торжественно-провиденциального мифотворчества.

Против официального подхода к национальным поэтам резко выступили эмигранты, итальянские и русские, для которых точкой пересечения с судьбами этих поэтов был факт ссылки. Отметим, что по другую сторону диаспоры ссылки в биографиях Данте и Пушкина сближались с ссыльными Муссолини и Лениным, а затем и Сталиным. Но главное — гнев эмигрантов был направлен на опыты тоталитарного прочтения двух национальных поэтов. С этой точки зрения программный характер имела статья Кирилла Зайцева Борьба за Пушкина, где непонимание Пушкина иностранцами объяснялось системой советского мифотворчества и созданием фальшивого «пролетарского и революционного Пушкина»²⁴. С другой стороны, менее западнически настроенные эмигранты считали Пушкина, как, например, С. С. Ольденбург в статье Поэт империи, — поэтом Исторической, императорской, Великой России²⁵.

Главный смысл культивирования пушкинского образа в эмиграции, ревностно отстаивавшийся разными политическими и литературными фракциями, в историческом аспекте заключался в том, что русские эмигранты, не сумев достигнуть единства в интерпретации и в узаконивании образа истинного Пушкина, своими спорами выдвигали альтернативу официальному образу Пушкина, сформировавшемуся к 1937 г. в метрополии.

Монумент тоталитарного Данте рухнул вместе с концом фашизма. Переосмысление его значения для итальянской культуры началось немедленно по окончании войны. Новая жизнь Данте в новой Италии началась на основании тех филологических трудов, которые создавались вне идеологии.

Освобождение Пушкина произошло совсем недавно, но не без исторической гримасы: теперь он провозглашается главным поэтом православия. Очевидна подмена одних идеологических лозунгов другими, одного словарного набора — другим, но и в том и в другом случае используются традиционные пропагандистские механизмы. Прочный фундамент для нового изучения Пушкина был создан советской школой пушкинистики, работы которой до сих пор остаются недостаточно востребованными. Очевидно, что возобновление диалога национальных поэтов двух культур — русской и итальянской — окажется возможным только тогда, когда филологические труды займут место идеологических схем какого угодно фасона.

Именно историко-литературное изучение позволит выявить еще незамеченные черты присутствия Данте в творчестве Пушкина. Это пока работа будущего, но тесные связи восприятия поэтов с историко-культурным развитием их стран обещают перевести проблематику на новый научный уровень.

¹ Розанов M. H. Пушкин и Данте // Пушкин и его современники: Материалы и исследования. Вып. 37. Л., 1928; Голенищев-Кутузов И. Н. Творчество Данте и мировая культура. М., 1971; Благой Д. Д. Il Gran’ Padre (Пушкин и Данте) // Благой Д. Д. Душа в заветной лире. М., 1977. С. 104–162; Гаспаров Б. М. Функции реминисценции из Данте в поэзии Пушкина (Статья первая) // Russian Literature, XIV (1983). P. 317–350; Асоян А. А. Данте и русская литература. Свердловск, 1989. С. 18–62; Он же. «Почтите высочайшего поэта…» // Судьба «Божественной Комедии» Данте в России. М., 1990. С. 47–73; Вацуро В. Э. Пушкин и Данте // Лотмановский сборник. 1. М., 1995. С. 375–391. ^Назад

² Tommaseo N. Lettera di Niccolò Tommaseo al signor Giacich sulla letteratura russa: Antologia. 1828. Vol. 32. P. 114–115. ^Назад

³ Tommaseo N. Dizionario Estetico. Firenze. 1867. P. 560. Проблема восприятия H. Томмазео русской культуры детально исследована в работах: A. Cronia. La conoscenza del mondo slavo in Italia. Padova, 1958; Renton B. La letteratura russa in Italia nel secolo XIX // Rassegna sovietica. 1961. № 1. P. 65–70. ^Назад

⁴ Левитт М. Литература и политика: Пушкинский праздник 1880 года. СПб., 1994. С. 10. Слова Карлейля взяты из третьей лекции «Герой-Поэт» из книги «On Heroes, Hero-Worship and the Heroic in History». ^Назад

⁵ См., например, трактовку Данте у А. Герцена или у А. В. Дружинина (Асоян А. А. «Почтите высочайшего поэта…» // Судьба «Божественной Комедии» Данте в России. М., 1990. С. 109 и след.). ^Назад

⁶ Имеется в виду его статья «Пушкин — национальный поэт» (1899). ^Назад

⁷ Мережковский Д. Вечные спутники // Пушкин в русской философской критике. М., 1990. С. 150. ^Назад

⁸ См.: Паперно И. Пушкин в жизни человека Серебряного века // Cultural Mythologies of Russian Modernism: California Slavic Studies. XV. Berkeley, 1992. C. 20, 40. ^Назад

⁹ О восприятии Данте в духе национализма писалось часто. См. итоговую работу: Davis С. Т. Dante and Italian Nationalism // A Dante Symposium in Commemoration of the 700^th Anniversary. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1965. P. 199–213. ^Назад

¹⁰ См., например: Venturini D. Dante Alighieri e Benito Mussolini. Roma, 1932. C. 109. Библиография по этой теме огромна. См. также: Buzzero G. Il Veltro dantesco e la Conclusione // La Gazzetta. Messina. 20/III/1929. A. III. № 68; Carrera N. Il Veltro dantesco: Mussolini // La Gazzetta. Messina. 3/III/1930. № 55. ^Назад

¹¹ См., например: Bodrero E. Dante. l’Impero e noi // Nuova Antologia. 1931. Fasc. 1418 (16 Apr. 1931); Cillo M. Voci di poeti in difesa delia razza italica // Annuario del R. Istituto Magistrale Imbriani. Avellino, 1936–37; 1938–39. ^Назад

¹² Hermet A. Italia e Dante, Goethe e Germania // Il Popolo d’Italia. 1935. 9 Marzo. P. 3. См. также: Lattanzi G. Dante e Goethe spiriti concordi // Il Nazionale. 1938. A. XVIII. P. 132–134. ^Назад

¹³ Merejkowsky D. Dante. Bologna, 1938. ^Назад

¹⁴ Merejkowsky D. Dante. C. 4. ^Назад

¹⁵ Merejkowsky D. Dante. C. 12. Встреча с Муссолини — вторая после аудиенции декабря 1934 года — состоялась в 1936 году в Риме. См.: Мережковский Д. С. Встречи с Муссолини // Иллюстрированная Россия. 13 февраля 1937. № 8. С. 3. См. также письмо Мережковского А. В. Амфитеатрову от 15 апреля 1936 г. (Письма Д. С. Мережковского А. В. Амфитеатрову / Публ. М. Толмачева и Ж. Шерона // Звезда. 1995. № 7. С. 169). ^Назад

¹⁶ В русском издании книги о Данте (Брюссель, 1939) Мережковский снял посвящение Муссолини и страницы, посвященные Дуче в предисловии. ^Назад

¹⁷ Sottochiesa G. Il misterioso Dante di Merejkowski // Quadrivio. 1939. 27 Agosto. № 44. C. 2. О книге Мережковского много писалось в Италии; ср.: Zucconi A. Demetrio Merezkovski e la fortuna di Dante in Russia // Scuola e cultura. 1937. № 2–3. P. 171–187. ^Назад

¹⁸ Franchi G. Virgilio e Dante nell’Italia Fascista. Mantova, 1928. C. 51. ^Назад

¹⁹ Пушкин A. 1837–1937. Памятка. Л., 1937. С. 11. ^Назад

²⁰ Кирпотин В. Наследие Пушкина и коммунизм. М., 1936. С. 271. ^Назад

²¹ Там же. С. 286. ^Назад

²² Пушкин А. 1837–1937. Памятка. С. 153. ^Назад

²³ Великий русский поэт. Передовая ЦО «Правды» // Пушкин А. 1837–1937. Памятка. С. 11. ^Назад

²⁴ Зайцев К. Борьба за Пушкина // Возрождение. № 4064. 1937. 6 февр. Цит. по: Тайна Пушкина: Из прозы и публицистики первой эмиграции. М., 1998. С. 183. ^Назад

²⁵ Ольденбург С. С. Поэт империи // Возрождение. № 4064. 1937. 6 февр. (статья переиздана в кн.: Тайна Пушкина: Из прозы и публицистики первой эмиграции. М., 1998. С. 197–202). См. также книгу харбинского публициста Гинса Г. К.: А. С. Пушкин и русское национальное самосознание. 1837–1937. Харбин, 1937. ^Назад

^(*) Пушкинская конференция в Стэнфорде, 1999: Материалы и исследования / Под ред. Дэвида М. Бетеа, А. Л. Осповата, Н. Г. Охотина и др. М., 2001. С. 426–437. (Сер. «Материалы и исследования по истории русской культуры». Вып. 7.) ^Назад