ЗАМЕТКИ К ТЕМЕ «ПУШКИН И ОВИДИЙ»^(*)

М. ЙЫЭСТЕ

I. В исследовательской литературе не было сделано попыток текстуально сопоставить элегию Пушкина «К Овидию» со стихотворениями Овидия. Между тем, сам автор, видимо, рассчитывал на читателя, способного к такому сравнению. Между двумя текстами есть и несомненная близость, и ощутимое различие. Попытаемся найти некоторые параллели между посланием Пушкина и «Tristia» Овидия.

Ст. 4:
Твой безотрадный плач места сии прославил

Овидий называет свои стихи печальными,  б е з о т р а д н ы м и:

Inspice quid portem! nihil hic nisi triste videbis,
carmine temporibus conveniente suis (III, 1, 9–10).
(Смотри, что есть во мне: лишь только плач
единый изображен стихом, достойным злой судьбины.)¹

Поэт пишет в слезах:

Littera suffusas quod habet maculosa lituras,
laesit opus lacrimis ipse poeta suum (III, 1, 15–16).
(Что вся бумага здесь в расплывчивых пятнах;
то сам пиит ее мочил в своих слезах.)

Овидий никак не может привыкнуть к суровому климату и чужим, варварским обычаям. Он испытывает все новые мучения:

Ut patria careo, bis frugibus area trita est,
dissiluit nudo pressa bis uva pede.
nec quaesita tamen spatio patientia longo est,
mensque mali sensum nostra recentis habet (IV, 6, 19–22).
(Уж дважды, как я здесь, сбирали семена,
И дважды ягоды сжимали для вина.
А я не приобрел в то время и терпенья;
И дух мой чувствует все новые мученья.)

Tristior est etiam praesens aerumna priore:
ut sit enim sibi par, crevit et aucta mora est.
nec tam nota mihi, quam sunt, mala nostra fuerunt;
nunc magis hoc, quo sunt cognitiora gravant (IV, 6, 25–28).
(Так ныне жребий мой мне большим лишь мученьем:
Он паче прежнего возвысился медленьем.
Нещастье я свое не столько прежде знал;
Но тем несноснее, чем более спознал.)

Посылая последнюю, пятую книгу Tristium из Скифии в Рим, Овидий извиняется, что не мог избрать других тем, кроме печальных, так как

Flebilis ut noster stasus est, ita flebile carmen,
materiae acripto conveniente suae (V, 1, 5–6).
(Плачевна жизнь моя, плачевен мой и стих;
такой приличен слог во бедствиях моих.)

Он сравнивает себя с лебедем, который обречен петь при своей кончине унылым голосом:

Utque iacens ripa deflere Cayatrius ales
dicitur ore suam deficiente necem,
sic ego, Sarmaticas longe proiectus in oras,
efficio tacitam ne mihi funus eat (V, 1, 11–14).
(Как лебедь на брегу повержен воспевает
Унылым голосом как дни свои кончает:
Подобно, вверженный к Сарматским берегам,
Я бедствия свои воспети тщуся сам.)

Ст. 7–10:
Ты живо впечатлел в моем воображенье
Пустыню мрачную, поэта заточенье,
Туманный свод небес, обычные снега
И краткий теплотой согретые луга.

Ср.:

Aut haec mе, gelido tremerem cum mense
Decembri, scribentem mediis Hadria vidit aquis:… (I, 11, 3–4).
(как леденели Адрийские воды в зимние погоды.)

Saepe minax Steropes sidere pontus erat,
fuscabatque diem custos Atlantidos Ursae,
aut Hyadas seris hauserat auster aquis…(I, 11, 14–16).
(Мне часто Понт грозил созвездием Плеяд;
И светлы небеса мрачня Боот облачный,
Иль напаял Гиад водами дождь прозрачный.)

Овидий пишет, что живет у самого севера, в земле, где вечный мороз; Босфор, Дон, Скифские болота и другие безвестные страны окружают его:

Proxima sideribus tellus Erymanthidos ursae
me tenet, adstricto terra perusta gelu.
Bosphoros et Tanais superant Scythlieque paludes
vix satis et noti nomina pauca loci.
Ulterius nihil est nisi non babitabile frigus (III, 4, 47–51).

Климат суров: ветер, земля и воды бесплодны:

Nес caelum nec aquaefaciunt nec terra nec surse
Повсюду снег, который не тает ни от дождя, ни от солнца:
Nix iacet, et iactam ne sol pluviaeque resolvant,
indurat Boreas, perpetuamque facit (III, 10, 13–14).

Ст. 13:
Я видел твой корабль игралищем валов.

Когда Овидий плыл к местам своего заточенья, его корабль был застигнут бурей. Описание бури находим во второй элегии I книги «Tristium».

Ст. 16:
Там нивы без теней, холмы без винограда;

Из книг «Tristium» можем найти к этой строке следующие параллели:

Non hic pampines dulcis latet uva sub umbra,
nec cumulant altos fervida musta lacus
Poma negat regio nec haberet Acontius, in quo
scriberet hic dominae verba legends suae.
aspiceres nudos sine fronde, sine arbore, campos:
heu loca felici non adeundo viro! (III, 10, 71–76)

Quoque loco est vitis, de palmite gemma movetur:
nam procul a Getico litore vitis abest;
Quoque loco eat arbor, turgescit in arbore ramus:
nam procul a Geticis finibus arbor abest (III, 12, 13–16).

Nec frondem in silvis, nec aperto mollia prato
gramina, nec pleno flumine cernit aquam…(V, 4, 9–10).
(Не зрит тот древ в лесах, не зрит травы в лугах;
не видит тот воды в наполненных реках.)

Ст. 17–22:
Рожденные в снегах для ужасов войны,
Там хладной Скифии свирепые сыны,
За Истром утаясь, добычи ожидают
И селам каждый миг набегом угрожают.
Преграды нет для них: в волнах они плывут
И по льду звучному бестрепетно идут.

Сравним, некоторые отрывки из элегий книги «Tristium». Овидий постоянно жалуется на то, что он должен жить вдали от отечества, семьи, меж готов и сарматов, в варварской стране:

Quem mihi nunc animum dira regione
iacenti inter Sauromatas esse Getasque putes? (III, 3, 5–6)

Ergo erat in fatis Scythiam quoque visere nostris,
quaeque Lycaonio terra sub aхе iacet… (III, 2, 1–2).

Ему остается только плакать. Как весной ручей, льются из его очей слезы:

Nil nisi flere libet, nec nostro parcior imber
lumine, de verna quam nive manat aqua (III, 2, 19–20).

Картина набегов на Томи воспроизводится Овидием в 10-й элегии III книги.

Овидия окружают бессы^*, готы и сарматы, которые недостойны даже внимания поэта:

Sauromatae cingunt, fera gens, Bessique Getaeque,
Quam non ingenio nomina digno meo! (III, 10, 5–6)

Quaque rates ierant, pedibus nunc itur et undas
frigore concretas ungula pulsat equi;
perque novos pontes subter labentibus undis,
ducunt Sarmatici barbara plaustra boves (III, 10, 31–34).
(Воды замерзают,
где плыли корабли, там пешие проходы;
И кони бегают через замерши воды.
Чрез льдистый мост, внизу, где водный ток течет,
Возницы варваров Сарматский вол влечет.)

Sive igitur nimii Boreae vis saeva marinas,
sive redundatas flumine cogit aquas,
protinus, aequato siccis Aquilonibus Histro,
invehitur celeri barbarus hostis equo;
hostis equo pollens longeque volante sagitta
vicinam late depopulatur humum.
Diffugiunt alii; nullisque tuentibus agros
incustoditae diripiuntur opes… (III, 10, 51–58).
(И так, когда моря крутит Борей жестокий
И превращает в лед в реках обильны токи;
Тогда через Дунай, среди твердыни сей
На быстрой лошади стремглав летит злодей:
Злодей искуснейший свои метает стрелы,
Опустошает все соседственны пределы.
Все прочь бежат: тогда в оставленных полях
Осиротевшее богатство грабит враг.)

Pars agitur vinctis post tergum capta lacertis… (III, 10, 61).
(Иные в плен идут скованы по рукам…)

Pars cadit hamatis misere confixa sagittis… (III, 10, 63)
(Иные падают стрелами пораженны…)

Quae nequeunt secum ferre aut abducere, perdunt,
et cremat insontes hostica flamma casas.
Тunc quoque, cum pax est, trepidant formidine belli,
nec quisquam presso vomere sulcat humum.
aut videt aut metuit locus hic, quem non videt hostem… (III, 10, 65–69).
(Чего не можно взять, — то там злодей губит;
Безвинны хижины злодейский огнь палит
Опасна тут война, и, примирясь с недругом,
Оратаи полей своим не роют плугом.
Злодеев коль не зрит, так ждет сия земля;)

Поэт любит спокойную жизнь: уже в молодости он ненавидел брани. Теперь ему несносна жизнь среди воюющих сарматов и гетов:

Quam miserum est, porta vitam muroque tueri,
vixque sui tutum viribus esse loci!
aspera militiae iuvenis certamina fugi,
nес nisi lusura movimus arma manu;
nunc senior gladioque latus scutoque sinistram,
canitiem galeae subicioque meam (IV, 1, 69–74).
(Сколь скучно жизнь беречь вратами и стеною,
И в крепости едва надеяться покою!
Еще во младости я ненавидел брань,
И только для игры я брал оружье в длань;
А нынь мой бок с мечем и шуица с щитом,
Седая голова покрыта шишаком.)

Здесь поэту постоянно угрожает опасность:

Рах tamen interdum est, pacis fiducia numquam.
Sic hic nunc patitur, nunc timet arma locus (V, 2, 71—72).
(Тут мир на краткий час, на долго никогда,
Тут часто в брани все, в опасности всегда.)

Весь этот материал использован Пушкиным для характеристики Овидия:

Ты сам (дивись, Назон, дивись судьбе превратной!),
Ты, с юных лет презрев волненье жизни ратной,
Привыкнув розами венчать свои власы
И в неге провождать беспечные часы,
Ты будешь принужден взложить и шлем тяжелый,
И грозный меч хранить близ лиры оробелой.
Ни дочерь, ни жена, ни верный сонм друзей,
Ни музы, легкие подруги прежних дней,
Изгнанного певца не усладят печали.

В ссылку провожает Овидия только Муза:

Me quoque Musa levat Ponti loca iussa petentem:
sola comes nostrae perstitit illa fugae… (IV, 1, 19–20).

Стихи приносили поэту презрение, были причиной его ссылки. В стихах Овидий поэтому даже боится назвать своих друзей, чтоб не причинить им беды

Vos quoque pectoribus nostris haeretis, amici,
dicere quos cupio nomine quemque suo.
sed timor officium cautus compescit et ipsos
in nostro poni carmine nolle puto (III, 4, 63–66).

Овидий — изгнанный певец. Неоднократно обращается он к Августу, просит освободить его, или по крайней мере, сослать в место, не столь мучительное и опасное:

О Pater, О Patriae cura salusque tuae!
Non, ut in Ausoniam redeam, nis forsitan olim,
Cum longo poenae tempore victus eris.
Tutius exillum, pauloque quietius oro:
Ut pat delicto sit mea poena suo (II, 574–578).

Овидий напоминает кесарю свои хвалебные песни в его честь, просит, молит «робкими стихами». Это и имеет в виду Пушкин, говоря:

Ни слава, ни лета, ни жалобы, ни грусть,
Ни песни робкие Октавия не тронут.
Дни старости твоей в забвении потонут.

Судьба Овидия ужасна. Она ужасна тем, что «роскошный гражданин Златой Италии», широко известный в своей стране, должен жить теперь среди варваров, один, без семьи, без друзей.

Тяжелую судьбу Овидия Пушкин изображает стихами:

Златой Италии роскошный гражданин,
В отчизне варваров безвестен и один,
Ты звуков родины вокруг себя не слышишь.
Ты в тяжкой горести далекой дружбе пишешь:
«О, возвратите мне священный град отцов
И тени мирные наследственных садов!
О други, Августу мольбы мои несите!
Карающую длань слезами отклоните!
Но если гневный бог досель неумолим,
И век мне не видать тебя, великий Рим;
Последнею мольбой смягчая рок ужасной,
Приближьте хоть мой гроб к Италии прекрасной!»

Как видим, Пушкин четко рисует разницу между Овидием — гражданином Рима и Овидием — изгнанником. Это достигается посредством противопоставления:

«роскошный гражданин» ↔ «в отчизне варваров безвестен и один»

«Роскошный гражданин» предполагает широкую известность, уважение, которых лишен Овидий — изгнанник. Пушкиным противопоставляются родина поэта и родина варваров:

«златая Италия» ↔ «отчизна варваров»

Родина поэта, Италия, характеризуется эпитетом «златая» О мрачности нынешнего места жизни поэта свидетельствует название: «отчизна варваров». Эта «отчизна варваров» чужда Овидию.

Vivere quam miserum est inter Bessosque Getasque
illum, qul populi semper in ore fuit (IV, 1, 67–68).

Овидий дорог и близок Пушкину — изгнаннику. Пушкин понимает весь ужас положения римского поэта и сочувствует ему. Но сразу же Пушкин подчеркивает и различие между собою и Овидием:

Суровый славянин, я слез не проливал,
Но понимаю их…

Находясь почти в том же положении, в котором Овидий жалуется на свою печальную участь, пишет «печальные стихи», Пушкин сообщает:

… Изгнанник самовольный,
И светом, и собой, в жизнью недовольный,
С душой задумчивой, я ныне посетил
Страну, где грустный век ты некогда влачил.

Овидий чувствовал себя в Скифии совершенно одиноким. Пушкин тоже был сослан сюда приказом царя. Это была ссылка. Но, в то же время, Пушкин встречает здесь много хороших, интересных людей, и он не может жаловаться на полное одиночество. Поэт работает, создает произведения, которые не являются такими скорбными, как последние «Tristia» и «Еx Ponto» Овидия. Пушкин посещает места, связанные, по преданиям, с жизнью великого римского поэта, находит много общих черт в биографии его и своей.

Здесь, оживив тобой мечты воображенья,
Я повторил твои, Овидий, песнопенья,
И их печальные картины поверял;
Но взор обманутым мечтаньям изменял.

Последнюю строку можно объяснить тем, что Овидий — сын юга, солнечной Италии. Он не привык к «жестокостям» зимы, и климат Дунайских берегов казался ему суровым, невыносимым. Пушкин — сын русского севера. Дунай для него — юг. Далее поэт подчеркивает отличие «овидиевского севера» от «пушкинского юга»:

Изгнание твое пленяло в тайне очи,
Привыкшие к снегам угрюмой полуночи.
Здесь долго светится небесная лазурь;
Здесь кратко царствует жестокость зимних бурь.

Ср. с Овидиевскими «Tristia» — III, 4, 47–48; III, 8, 23; III, 10, 13–16).

На скифских берегах переселенец новый,
Сын юга, виноград блистает пурпуровый.

Овидий, напротив, жаловался на отсутствие винограда:

Quoque loco est vitis, de palmite gemma movetur:
Nam procul a Getico litore vitis abest.

Пушкин сравнивает суровый северный климат с теплотою Бессарабии:

Уж пасмурный декабрь на русские луга
Слоями расстилал пушистые снега;
Зима дышала там: а с вешней теплотою
Здесь солнце ясное катилось надо мною;
Младою зеленью пестрел увядший луг;
Свободные поля взрывал уж ранний плуг.

У Овидия: «оратаи полей своим не роют плугом»:

Nec quisquam presso vonere sulcat humum (III, 10, 68).

Как бы утешая Овидия, Пушкин говорит, что тот не забыт, и стихи его читают:

И по льду новому, казалось, предо мной
Скользила тень твоя, и жалобные звуки
Неслися издали, как томный стон разлуки.
Утешься: не увял Овидиев венец!

Пушкин прибавляет:

Не славой — участью я равен был тебе.

Слова «участью равен» подчеркивают, что Пушкин — такой же изгнанник, как и Овидий. Послание было предназначено для печати, и поэтому, ввиду чисто цензурных обстоятельств, Пушкин называет себя «изгнанником самовольным», рассчитывая на то, что читатель сам понимает, каково это «самовольное» изгнание. По приказу Александра I Пушкин должен был покинуть столицу и отправиться в глухую Молдавию. Ему было жаль оставлять город, но в то же время

И светом, и собой, и жизнью недовольный,
С душой задумчивой,

прибыл Пушкин на юг.

Последние два стиха:

Но не унизил ввек изменой беззаконной
Ни гордой совести, ни лиры непреклонной,

по-видимому, по цензурным соображениям, Пушкин заменил строками:

Но чуждые холмы, поля и рощи сонны,
И музы мирные мне были благосклонны.

Из текста рассмотренного стихотворения можно заключить, что Пушкин был хорошо знаком с сочинениями Овидия (в данном случае рассматривалось лишь одно произведение Овидия — «Tristia»). Однако нужно сразу жe прибавить, что Пушкин не использует ни одной точной цитаты из этого сочинения Овидия. «Tristia» для него — лишь фактический материал. Пушкин обращается к теме поэта-изгнанника. В стихотворении параллельно рисуются фигура Овидия и лирический образ самого поэта.

Параллельность построения образов предполагает, однако, и ряд противопоставлений.

Основное из них — противопоставление Овидия и Пушкина как жителей юга и севера. Характер человека определяется условиями жизни, в частности, и географией, Овидий — сын юга, «Италии прекрасной», Пушкин — сын севера. Суровость северного климата отражается и в характере поэта: он — «суровый славянин». Поэт суров, но сердце его чувствительно:

Суровый славянин, я слез не проливал,
Но понимаю их…

Отсюда — и различие в творчестве. Овидий пишет «песни робкие», шлет «Августу мольбы», в то время как Пушкин оглашает «лирой северной пустыни». «Нежному гласу лиры» Овидия противостоит суровая лира Пушкина. Это подчеркивается еще и тем, что греческое восстание ассоциируется в стихотворении с «севером», а не с «югом», то есть с миром Пушкина, а не Овидия.

II. Маленький стихотворный отрывок Пушкина «В рощах карийских, любезных ловцам, таится пещера…» — исследователи относят к 1827 году. Д. Якубович в статье «К стихотворению “Таится пещера” (Пушкин и Овидий)» доказывает сходство наброска с овидиевским «Царством сна» из « Метаморфоз» (XI, 592–615). Якубович проанализировал оба текста и пришел к следующим выводам:

«Мы считаем весьма вероятным, что Пушкинское стихотворение навеяно Овидием: во-первых, потому, что Пушкин Овидием сильно увлекался вообще, в частности, “Метаморфозами”, и сюжет “Царства сна” мог остаться у него в памяти; во-вторых, по схеме гекзаметра; и в-третьих, по сходству образов и отдельных деталей»².

Вполне возможно, что пушкинское стихотворение навеяно Овидием. Пушкин, действительно, увлекался им. Показательна и схема гекзаметра в начале черновика. Однако сомнительным кажется сходство пушкинского наброска с отрывком «Царство сна» Овидия. Особенно неубедительно сближение образов «киммерийцев» и «карийцев».

Совпадает, действительно, композиция наброска Пушкина и отрывка из «Метаморфоз». Оба начинаются с образа пещеры:

Est prope Cimmerrios longo spelunca recessu…

В роще карийской, любезной ловцам, таится пещера…

Далее — описание деревьев и входа. Сомнение вызывает только истолкование входа (см. статью Якубовича, стр. 293). Вполне допустимо сопоставление образов ручья.

У Пушкина:

Звонкой струится дугой, пещерное дно затопляет
Резвый ручей. Он, пробив глубокое русло, виется
Вдоль по роще густой, веселя ее сладким журчаньем.

У Овидия:

… saxo tamen exit ab imo
rivus aquae Lethes, pex quem cum murmure labens
invitat somnos orepitantibus unda lapillis (XI, 602–604).
(Из-под скалы вытекает ручей с водой Леты,
с журчаньем падая, шурша по камням,
волна навевает дремоту.)

Резюмируя сказанное, считаю возможным, что Пушкинское стихотворение навеяно Овидиевскими «Метаморфозами», однако, не соглашаюсь с выводом Д. П. Якубовича о «Царстве Сна» Овидия (XI, 592–615), как первоисточнике пушкинского текста. Сходство имеется только в композиции. Но такие композиционные параллели можем найти и, например, в отрывке из III книги «Метаморфоз» (стихи 155–162). Подчеркиваю, только композиционное сходство, ибо в последнем говорится не о карийских рощах и карийском пастухе Эндимионе, а о Гаргафии. Сходство можно найти в описании пещеры.

III. Любопытную параллель к рассказу старого цыгана (поэма «Цыганы») находим, у Овидия в «Понтийских элегиях»: это предание об Оресте и Пиладе. Овидий влагает его в уста старому гету:

Forte senex quidam, coetu cum staret in illo,
reddidit ad nostros talia verba sonos:
«Nos quoque amicitiae nomen, bone, novimus, hospes,
quos procul a vobis Pontus et Hister habet.
Est loous in Scythia, Tauros dixere priores
qui Getica longe non ita distat humo» etc. (Ex Ponto, III, 2, 41–46)
(Случайно некий старик, когда он стоял на собрании, ответил нам следующими словами: «Добрый гость, мы тоже знаем название дружбы (дружеского союза), мы, кого от вас отделяют Понт и Истр. Есть место в Скифии, предки наши назвали (их) таврами, которое находится недалеко от Гетской земли».)

У Пушкина предание об Овидии узнаем от старого цыгана, у Овидия — от старого гета. Это «некий старик» (senex quidam), не имеющий имени. Так и у Пушкина. Старый цыган рассказывает о «полудня жителе», сосланном к ним в изгнанье. Гет рассказывает о добрых чужеземцах. Овидий «жил на берегах Дуная». Герои, о которых рассказывает гет, жили тоже на берегу реки — Истра. Нет только точных данных о земле, где происходит действие предания. Предания сохраняются в устах народа. Разницу видим, только в том, что гет помнит имена своих героев:

Раг fuit his aetas et amor, quorum alter Orestes,
alter erat Pylades: nomina fama tenet (Ex Ponto, III, 2, 69–70).

цыган же:

…прежде знал, но позабыл
Его мудреное прозванье.

Пушкин, который во время недавнего пребывания в Крыму проявил живой интерес к легенде об Оресте и Пиладе, конечно, обратил особое внимание на это место у Овидия. Это проливает известный свет на эпизод с рассказом старика из «Цыган».

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Переводы «Tristia» Овидия, сделанные И. Срезневским, были изданы им в 1795 году в Москве под названием «Плач Публия Овидия Назона». Цитаты даем по этому изданию. ^Назад

² Д. Якубович. К стихотворению «Таится пещера (Пушкин и Овидий). В кн.: Пушкинский сборник памяти С. А. Венгерова, Госиздат, М.–Пг, 1923, стр. 294. ^Назад