ФРАНЦУЗСКАЯ РЕЧЬ В ПИСЬМАХ ПУШКИНА К ВЯЗЕМСКОМУ^*

Е. МАЙМИНА

Проблема двуязычия в пушкинскую эпоху интересовала ученых уже давно. При этом чаще всего она рассматривалась в науке с точки зрения истории русского литературного языка. Однако проблема может быть повернута и в других аспектах: в литературоведческом (как явление литературного стиля) и в историко-культурном.

Статьи, появившиеся в последнее время, указывают на возросший интерес к проблеме двуязычия в пушкинскую эпоху именно в последних двух аспектах. Примером тому служит недавно напечатанная статья И. А. Паперно «О двуязычной переписке пушкинской поры»¹. Работа эта богата наблюдениями и выводами в основном общего порядка. Подобный подход к теме имеет свои преимущества. Но не менее нужен и полезен и другой подход: более конкретный и более частный.

В настоящей работе проблема рассматривается на сравнительно узком и конкретном материале: на письмах Пушкина к Вяземскому. Выбор материала не является случайным. Благодаря непринужденности и свободе эпистолярного жанра (ср. высказывание Пушкина в письме к Чаадаеву: «…этот жанр извиняет и разрешает эту небрежность и непринужденность»²), в нем чаще встречается явление двуязычия, при этом благодаря «письменной» свободе лучше выявляются истоки и сущность тех или иных языковых явлений и приемов. С другой стороны, среди писем Пушкина к различным адресатам, с точки зрения стилистически понятой проблемы двуязычия, едва ли не самый большой интерес представляют именно его письма к Вяземскому. Самый облик Вяземского, не только друга Пушкина, но к поэта-современника, человека пишущего и думающего о литературе, при взаимной «настройке» в письмах давал Пушкину максимальную возможность проявиться как писателю, поэту, как творцу художественного слова.

Большинство своих писем к Вяземскому Пушкин писал по-русски со свободным включением французской речи. Он делал так потому, что Вяземский писал ему, придерживаясь той же языковой системы, а также по причине особой близости их отношений. Французская речь в письмах Пушкина к Вяземскому на фоне русской создавала атмосферу непринужденности, свободного общения. Вместе с тем включение французской речи в русскую в немалой степени способствовало тому, что переписка Пушкина с Вяземским приобретала литературный характер, вид своеобразного литературного состязания и игры. В этой атмосфере литературной игры введение иноязычного, преимущественно французского, текста представлялось естественным и внутренне мотивированным.

Интересно, что в переписке Пушкина с Вяземским выявлялось истинное отношение Пушкина к так называемым галлицизмам. Хотя Пушкин и хвалил Вяземского за защиту галлицизмов (см. письмо к Вяземскому от 13 июля 1825 г.), его собственное отношение к ним не было однозначным. Признавая неизбежность галлицизмов в русской речи, Пушкин, однако, утверждает и другое: «Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности…» (письмо от 1–8 декабря 1823 г.). Говоря так, Пушкин имеет в виду в первую очередь галлицизмы. При этом — что очень важно — он видит следы жеманства и французской утонченности больше в галлицизмах, чем в использовании собственно французской речи. Именно поэтому Пушкину в его письмах к Вяземскому легче перейти на французский язык, когда в этом есть необходимость, чем ввести морфологический эквивалент французского слова или выражения.

«Читал ли ты его последнюю brochure…» — пишет Пушкин в письме от 14 октября 1823 г., хотя известно, что слово «брошюра» в то время уже входило в употребление. То же самое мы наблюдаем и с использованием некоторых других французских слов. «Я сказал тотчас Раевскому, что это chef-d'oeuvre Байрона» (письмо от второй половины ноября 1825 г.). Слово «шедевр» было заимствовано из французского еще в ХVIII в. Однако и оно, видимо, не воспринималось еще Пушкиным как русское и в русской огласовке носило для него печать холодного европейского жеманства, тогда как само французское слово оставалось исполненным жизни.

Использование французской речи у Пушкина всегда зависело как от соответствующего контекста, так и от живого чувства языка — французского и русского. Из этого, конечно, не следует, что не могло быть вынужденного употребления того или иного французского слова в письмах. Пушкин, например, употреблял французские слова тогда, когда не обнаруживал в русском языке необходимых смысловых эквивалентов и когда по тем или иным причинам трудно было перевести слово-понятие с помощью кальки. Так, Пушкин употребляет слово non-intervention (письмо от 1 июня 1831 г.). Слóва «невмешательство», которым бы мы сейчас перевели это французское выражение, в русском языке тогда еще не было. Слово «интервенция», правда, уже входило в употребление, но использовать его в отрицательном смысле, с частицей «не» было невозможно.

В своих письмах к Вяземскому Пушкин не переводил также слова, связанные с давней литературной традицией. «Денис здесь, — писал он. — Он напечатал красноречивый Eloge Раевского» (письмо от 2 янв. 1831 г.). Европейская литература того времени, которую Пушкин постигал в основном на французском языке, донесла большое количество «похвальных слов». Образованному читателю они известны были как Eloge. Поэтому Eloge воспринималось читателем (в том числе и Пушкиным) не как французское слово, а как литературный термин международного значения, т. е. термин, не требующий перевода на родной язык³.

Надо сказать, что если такого рода общие термины Пушкин легко употребляет на французском языке, имея русские эквиваленты, то более узкие и точные предпочел бы перевести на русский язык, но часто, не находя перевода, оставляет на французском. «Душа моя, как перевести по-русски bévues? — должно бы издавать у нас журнал Revue des bévues», — пишет Пушкин к брату в январе 1823 г.⁴. Но, не найдя соответствующего перевода, в дальнейшем употребляет этот литературный термин по-французски. Сравни в письме к Вяземскому от 7 июня 1824 г.: «<…> печатай потом через два месяца в revue des bévues».

В письмах бывают случаи, когда Пушкин не употребляет русский эквивалент французского слова, потому что тот ему не вполне равнозначен. «Ты Sectaire» — пишет Пушкин Вяземскому (письмо от 7 июня 1824 г.). Французское слово sectaire имеет более широкое значение, чем соответствующее ему русское «сектант». По-русски сектант — это или член секты, или узкий доктринер. Во французском же être sectaire — это еще и держаться особняком, иметь собственное мнение, то есть именно то, что имеет в виду Пушкин, говоря о Вяземском.

Большое место в системе иноязычных вставок в письмах Пушкина к Вяземскому занимают французские фразеологизмы. И в отношении фразеологизмов Пушкин в большинстве случаев избегает калькирования, считая, что правильный французский язык гораздо естественнее входит в русскую речь, чем «офранцузенный», ломанный русский. Интересно, что он вводит в язык своих писем даже те французские фразеологизмы, которые в непрерывной французской речи оказались автоматизированными, заштампованными. У Пушкина, попадая в русский контекст, они оживают, становятся, по выражению самого Пушкина, теми «яркими заплатами»⁵, которые придают тексту одновременно и непринужденность, и смысловую выпуклость.

Важно отметить, что иные французские фразеологизмы в структуре пушкинского текста кажутся более органичными, нежели это было бы с соответствующими русскими эквивалентами. Так, французскому выражению et le diable n'y perd rien соответствует русское «один чëрт»» Воспользуемся методом трансформационного анализа, предложенным В. В. Виноградовым, и попробуем подставить русский вариант данного фразеологизма в текст пушкинского письма от начала июля 1825 г.: «Я послал в Пчелу, а не в Телеграф мою опечатку, потому что в Москву почта идет несносно долго; Полевой напрасно огорчился, ты не напрасно прибавил журнальным, а я недаром отозвался, и один чëрт…» (вместо et le diable n'y perd rien). Такой вариант не подходит не только в грамматическом отношении. При подстановке русского эквивалента фразеологизма нарушается смысловая цельность, которая основана на взаимодействии прямого смысла фразеологизма (и чëрт ничего не потерял) и его общепринятого значения (один чëрт, всë равно). Как видим, двуязычие в письмах Пушкина не только не нарушает цельности текста, но, напротив, способствует ее созданию.

Употребляя французские фразеологизмы, Пушкин нередко использует их сразу в нескольких значениях. Так, выражение tour de force в письмах к Вяземскому употребляется несколько раз. «Замечания твои насчет моих разбойников несправедливы; как сюжет, c'est un tour de force, это не похвала…» (письмо от 14 окт. 1823 г.). В другом письме: «Но эта статья tour de force et affair du parti…» (письмо от нач. апреля 1824 г.).

Использованный Пушкиным фразеологизм имеет несколько значений: проявление силы, подвиг, ловкий ход, диковинка. В каждом случае Пушкин реализует разные значения, а иногда и сразу несколько. В первом случае, говоря о сюжете «Братьев разбойников», считает его «диковинкой» (и, может быть, немножко «подвигом»), а говоря о статье, указывает на то, что она «чудо ловкости» и «проявление силы».

Французская речь на фоне русского текста служит иногда целям смягчения грубого по смыслу выражения. Пушкин пишет: «Стих Неелова прелесть, недаром я назвал его некогда le chantre de la merde» (письмо от 25 мая 1825 г.). Здесь, как и в некоторых других подобных случаях, французская вставка придает тексту иронический характер, чем смягчает грубость смысла.

Нужно сказать, что французское выражение в русском контексте служит средством смягчения не только потому, что оно нейтрально, что французская речь связана с «типовыми ролями»⁶, но и потому еще, что на фоне русского текста французское выражение вызывает сложный комплекс образов и ассоциаций.

Пушкин сообщает Вяземскому: «…стихами торгую en gros, а свою мелочную лавку No 1 запираю…» (письмо от нач. июля 1825 г.). В этом контексте французское выражение не воспринимается только в его грубом прямом значении «оптом», поскольку оно невольно ассоциируется с близким по звучанию tout en gros — в общей сложности.

Еще более интересное явление мы наблюдаем в письме Пушкина от 7 июня 1824 г.: «Но беда — материалы есть, материалисты есть, но où est le cul de plomb qui poussera ça? Французское выражение это обычно переводят так: “Где тот свинцовый зад, который будет толкать всë это”» (см. А. С. Пушкин, т. X, с. 764). Однако во французском выражении совсем не чувствуется той грубости, которая есть в русском переводе. Cul de plomb — это усидчивый, усердный. Для людей, говорящих по-русски и хорошо знавших французский язык, cul de plomb звучало как каламбур, в котором доминировало второе, не грубое значение, при том что образ «свинцового зада» не снимался.

Мы видим, что Пушкин охотнее употреблял французские фразеологизмы именно на французском языке. Тем интереснее для нас случаи, когда Пушкин считает необходимым переводить их на русский. При этом в его письмах к Вяземскому встречаются как случаи свободного перевода, так и прямого калькирования.

Надо сказать, что фразеологические кальки — явление не новое в русской литературе. Они встречались еще в ХVIII веке, например, у Фонвизина. Так, французское prendre place Фонвизин переводит калькой: взять свои места и пр.

Но если у Фонвизина такого рода калькирование вызвано необходимостью, невозможностью передать смысл французского фразеологизма русским эквивалентом, то у Пушкина причина появления калек совсем иная.

Сравним два письма из переписки Пушкина с Вяземским. Письмо Вяземского к Пушкину от 28 августа 1825 г.: «Что за охота быть пострелом и всë делать наперекор тем, которые тебе доброжелательствуют? Что за охота chercher midi à quatorze heures в побуждениях самых чистых?..»

В ответном письме Пушкин пишет: «Итак, сам съешь, мой милый, ты сам ищешь полудня в 14 часов…» (письмо от 13 и 15 сентября 1825 г.). Французская пословица здесь довольно неожиданно для Пушкина переводится на русский язык, причем дословно. Попытаемся выяснить причину и смысл этого явления.

В тексте пушкинского письма рядом с переведенной французской пословицей стоит выражение «сам съешь». По поводу этого вполне русского выражения сам Пушкин заметил: «Сим выражением в энергическом наречии нашего народа заменяется более учтивое, но столь же затейливое выражение: обратите это на себя. То и другое употребляется нецеремонными людьми, которые пользуются удачно шутками и колкостями своих же противников»⁷.

Ясно, что после бесцеремонного «сам съешь» изысканный и всегда смягчающий тон французской пословицы выглядел бы неуместным, французская пословица в ее собственном языковом обличье выпала бы из стилевого единства пушкинского письма. Как в музыкальном произведении, полифония голосов возможна, а полифония тем — нет, так и здесь: в пределах единого контекста диалог языков возможен, а полифония-диалог образных выражений — нет.

Приведенный пример калькирования французского фразеологизма интересен и еще в одном отношении. Переводом французской пословицы Пушкин создает образ более сильный, чем он есть в оригинале. Хорошо известную пословицу он точно остраняет и тем самым придает ей свежесть.

Отмеченные закономерности употребления Пушкиным французской речи касаются и случаев цитирования чьих-то чужих слов. Когда французская речь находится в стилевом единстве с основным русским текстом, при цитировании перевод не делается: «Он <Чаадаев> вымыл мне голову за пленника, он находит, что он не довольно blasé…» (письмо от 6 февр. 1823 г.).

Цитирование в письмах приводит к тому, что в них появляются элементы внутреннего диалога, причем это может быть диалог как прямой, так и косвенный. Рассмотрим, какое действие оказывает соотнесенность языков в диалоге.

Из письма Пушкина к Вяземскому от 8 марта 1824 г.: «Ты его <Дмитриева> когда-то назвал le poète de notre civilisation, быть так, хороша наша civilisation». Здесь приводятся вначале слова Вяземского, затем даются собственное мнение и соответственно собственные слова Пушкина. При этом смена точек зрения связана с переходом на другой язык. Интересно, что в данном случае (и не только в данном) проникновение элемента одного языка в другой при такой диалогической соотнесенности вызывает переход его в другое смысловое качество. Civilisation во французском контексте имеет высокое звучание, в русском же приобретает иронический смысл. Это пример прямого внутреннего диалога.

Не менее интересен и косвенный диалог, т. е. диалог между автором письма и некоторым третьим лицом. Обычно он отличается от прямого диалога обилием французской речи, поскольку при косвенном диалоге сообщается точка зрения, незнакомая адресату. Чаще всего это бывает продолжением действительного диалога, причем реплики, направленные к третьему лицу, даются по-французски, а реплики, обращенные к адресату, — на русском. В этом наблюдается определенная закономерность. Двуязычие, легкая смена языков в пределах одного письма дает возможность косвенного указания на принадлежность той или иной реплики определенному лицу и соответственно установления читателем этой принадлежности.

В письме от 10–13 янв. 1831 г. Пушкин пишет: «Он очень знал Фонвизина, который несколько времени жил с ним в одном доме. C'etait un autre Beaumarchais pour la conversation. Он знал пропасть bon-mots, да не припомнит». Французская фраза здесь скрытое цитирование высказывания о Фонвизине третьего лица. Всякая попытка заменить французскую речь на русскую привела бы в этом случае к утрате двупланновости текста: сочетания плана авторского и речевого плана, относящегося к третьему лицу, которому принадлежит приведенное мнение о Фонвизине. — К сказанному нужно добавить, что двуязычие у Пушкина сопровождает внутренний диалог не только реальных персонажей, но и диалог голосов: «Я созвал нежданных гостей, прелесть — не лучше ли еще незванных. Нет. Ce la serait de l'esprit» (письмо от 14 и 15 авг. 1825 г.).

С точки зрения двуязычия немалый интерес представляет литературное цитирование, приведение в письмах цитат из французских писателей и поэтов. Естественно, что такие литературные цитаты всегда давались на языке оригинала. Русское дворянство пушкинского времени, воспитанное на французской литературе, почло бы за дурной тон перевод цитат из французских писателей на русский язык. Литературные цитаты употреблялись Пушкиным не только для подтверждения собственной мысли, но и как отправной момент для развития диалога: «Руссо не впервой соврал, когда утверждал, que c'est le plus vil des métiers. Pas plus vil qu'un autre» (письмо от марта 1823 г.). Ответ на французском языке в данном случае. показывает, что спор ведется с Руссо, а не с Вяземским,

Стоит заметить, что литературные цитаты нередко возникают в тексте пушкинских писем: по ассоциации или затем, чтобы вызвать те или иные ассоциации. В письме от 13 июля 1825 г. Пушкин, например, цитирует Ламартина: «…и что твой Байрон или Бейрон (toi dont le monde encore ignore le vrai nom)!..» Ясно, что слова из послания Ламартина к Байрону относятся здесь к самому Байрону. Однако возможно, что в тексте присутствует и второй смысловой план, возникший по ассоциации: он касается уже не Байрона, а Вяземского, затянувшего свою работу о Байроне.

Любопытно, что не только в случаях с литературным цитированием, но и при всяком переходе на французскую речь внутренним побуждением к такому переходу нередко бывают у Пушкина всякого рода ассоциативные связи. Так, одно уже упоминание о французах, о французской литературе, о женщинах заставляет его переключаться на французский язык.

Письма Пушкина к Вяземскому не были одинаковыми на всем протяжении их переписки. Они претерпевали эволюцию — в частности, и в отношении использования двуязычия. Изменения в характере писем обусловливались прежде всего переменами во взаимоотношениях Пушкина и Вяземского.

Первые письма хотя и несут на себе следы вольного общения, свидетельствуют о том, что подлинно близких отношение между Пушкиным и Вяземским еще нет. Интересно, что в этих письмах отсутствуют иноязычные вставки.

Когда отношения Пушкина и Вяземского перерастают в дружбу, в их письмах начинает свободно и стилистически оправданно смешиваться русский и французский языки, что в немалой степени придает их переписке тот характер «литературной болтовни», которую за ее свободу и непринужденность так высоко ценил Пушкин.

В последние годы жизни Пушкина отношения между ним и Вяземским становятся заметно холоднее. Замечательно, что в письмах этой поры становится все меньше французской речи, а сама переписка постепенно теряет свой непринужденный, свой литературно-интимный характер.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ См.: Уч. зап. Тартуского ун-та, вып. 358, Тарту, 1975, с. 148–156. ^Назад

² А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в десяти томах. Т. X. M.–Л., 1951, с. 363. Письмо к Чаадаеву от 6 июля 1831 г. (В дальнейшем письма Пушкина будут цитироваться по этому изданию.) ^Назад

³ То же самое относится и к термину tables de matieres, который употребляется Пушкиным только на французском языке (см. письмо от второй половины марта 1830 г.). ^Назад

⁴ А. C. Пушкин, т. X, с. 52. Письмо от 1–10 января 1823 г. ^Назад

⁵ См.: П. А. Вяземский. Записные книжки. М., 1963, с. 121. ^Назад

⁶ См. об этом: И. Паперно. О двуязычной переписке пушкинской поры, с. 152. ^Назад

⁷ А. С. Пушкин. Опровержение на критики, т. VII, с. 179. ^Назад