К ВОПРОСУ О ПЕРЕВОДАХ Я. ТАММА ИЗ А. С. ПУШКИНА^*

Ю. К. Пярли

Я. Тамм принадлежал к первому поколению переводчиков А. Пушкина на эстонский язык. Его переводы из Пушкина, признанные уже современниками, продолжали привлекать к себе внимание и последующих поколений читателей и исследователей литературы.

В советском литературоведении к переводческому наследию Я. Тамма обращались в связи с обзором творческого пути поэта вообще, а также в связи с выяснением путей и особенностей рецепции русской литературы в Эстонии. Однако переводы Я. Тамма не были до сих пор объектом специального исследования.

Русские влияния в оригинальном творчестве Я. Тамма впервые, научно рассмотрели Р. Алекырс и Э. Принк¹. Исследователи подчеркивали связь творчества эстонского поэта с демократическим крылом русской литературы, влияние представителей русского критического реализма на формирование творческих принципов Я. Тамма. Однако указания на конкретные факты влияния остаются в статье в большей части разрозненными и недоказанными. Так, указания на влияние балладного творчества А. С. Пушкина не подкреплены конкретным анализом; искусственными остаются и приведенные в статье параллели между пушкинскими стихотворениями и лирикой Я. Тамма.

Р. Алекырс возвращается к проблеме связей Я. Тамма с творчеством Пушкина в монографии о Я. Тамме². Оценивая переводы из Пушкина как удачные, автор монографии, однако, не поднимает вопроса о переводческом методе Я. Тамма, о значении переводческой деятельности для выработки творческого метода Тамма.

Переводы пушкинских произведений, осуществленные Я. Таммом, появлялись на страницах эстонских газет и журналов, позже они часто включались в школьные хрестоматии³.

Наряду с Пушкиным внимание Я. Тамма привлекали и другие русские (И. А. Крылов, М. Ю. Лермонтов) и немецкие поэты (из немецких авторов Я. Тамм особенно часто обращался к творчеству Г. Гейне).

Таким образом, как это вообще характерно для эстонской культурной ситуации конца XIX столетия, Я. Тамм не был переводчиком одного автора. Его задачей было познакомить эстонского читателя с русской литературой в ее самых нужных для родной культуры и самых ценных, самых типичных, с его точки зрения, проявлениях.

В первую очередь, переводчик исходил из эстонской литературной ситуации, а также из своего понимания уровня тогдашнего эстонского читателя, выбирая вещи, доступные (или казавшиеся ему доступными) эстетическому восприятию этого читателя. Переводческая деятельность Я. Тамма преследовала, безусловно, просветительские цели. Решающую роль играла и близость переводимых произведений к собственной музе Я. Тамма.

Творческий путь эстонского поэта связан с временем, когда эстонская поэзия переживала известный спад. Национальная патетика, романтические настроения 1860–1870-х гг. постепенно теряют прежнюю содержательность, становятся достоянием весьма плодовитых эпигонских поэтов. В то же время в эстонской литературе намечается рост реалистических тенденций. В 1890-е годы в эстонской критике возникают споры вокруг проблем нового метода. Хотя обновление эстонской литературы касается прежде всего прозы, реалистические тенденции проникают и в поэзию. В такой, во многом переломный для эстонской литературы период именно в творчестве Я. Тамма, К. Э. С¨¨та, Ю. Лийва прокладывается путь перехода эстонской поэзии от подражательности национальной романтики к реалистическому изображению действительности, от искусственной, приподнятой «чувствительности» к искренности и сдержанности чувства.

Литературная ситуация в Эстонии в 1880–1890-е гг. и направление творческих поисков Я. Тамма типологически близки литературной ситуации 2-ой половины 1820-х и 1830-х гг. в России — эпохе поворота Пушкина к реализму. Хотя и фон (русский романтизм — эстонская национальная романтика), и пути преодоления романтических настроений, и итоги такого преодоления в России и Эстонии весьма различны, однако их объединяет именно ситуация резкого перелома в культуре, поворот к «поэзии жизни действительной». Поэтому обращение Я. Тамма к творчеству Пушкина было вполне органичным. Характерно, что переводчика привлекали не его ранние или романтические произведения, а исключительно произведения позднего Пушкина.

Особое место среди переводов Я. Тамма из Пушкина занимает балладная лирика. В этом, характерном и для собственного творчества переводчика жанре обнаруживается ярче всего и воздействие пушкинских произведений на творчество эстонского поэта.

Своими балладами Я. Тамм заслужил в свое время славу «мистика». Однако, хотя баллады с сильным элементом фантастического занимают в творчестве эстонского поэта чуть ли не центральное место, «мистицизм» им почти не свойствен. Указание на связи балладного творчества Я. Тамма с балладами В. Жуковского кажется в этой связи тоже неубедительным. Балладный мир самого Тамма более прост, можно сказать, грубоват, баллады часто написаны по мотивам эстонских преданий, и основное в них — не мистика, а воссоздание мира народной культуры. Нет в них и того лиризма, который так свойствен балладам Жуковского.

В жанре баллады, генетически связанном с романтизмом⁴, обнаруживается и связь Тамма с эстонской литературной традицией второй половины XIX в. К балладе Тамм обратился прежде всего в поисках средств и возможностей для выражения эстонского народного сознания. Наряду с фантастикой в балладах Тамма часто встречаются и реалистические бытовые картины из крестьянской жизни. В дальнейшем баллада подвергается в творчестве Тамма известной трансформации: с одной стороны, она приближается к народной сказке, с другой же стороны, из жанра баллады вырастает бытовое эпическое повествование на тему современной народной жизни. Интерес Пушкина к русскому народному творчеству в период преодоления романтизма был связан со стремлением поэта раскрыть в литературе «мысли и чувствования» народа. Близость воззрений Тамма к Пушкину находит здесь параллель и в обращении Тамма к Крылову, оцененному Пушкиным как «во всех отношениях самый народный наш поэт».

Реалистические поиски и достижения Пушкина были, безусловно, более разнообразными и многогранными, чем ранний реализм Я. Тамма. Эстонский поэт обращался именно к тем сторонам пушкинского творчества, которые были в чем-то ему близкими. Органически близкими казались для Тамма, в первую очередь, «простонародные» баллады Пушкина. Поскольку балладный жанр не был для Пушкина характерным, то перевод «Жениха», действительно укладывавшегося в жанр баллады, и произведений, жанровая характеристика которых затруднена, но которые воспринимались Таммом как баллады («Песнь о Георгии Черном», «Утопленник», «Бесы»), кажется особенно знаменательным.

На переводе явно сказывается манера повествования, характерная для собственных баллад Я. Тамма. Простонародные баллады эстонского поэта не отличаются эмоциональностью, основное в них — сюжет, который развивается довольно динамично. Язык баллад крайне прост. Иногда Тамм ограничивается лишь воспроизведением сюжета народных преданий, подвергая его минимальной литературной обработке.

В переводах Тамму также удается успешно передавать именно развитие сюжета, стремительность сюжетного ритма.

Характерен в этой связи успешный перевод пушкинской баллады «Утопленник». Нарочитая простота образной системы, близость языка баллады к языку простонародному позволили Я. Тамму мастерски передать событийный план пушкинской баллады.

Однако восприятие пушкинских баллад как чисто сюжетных произведений зачастую приводило к их упрощенной трактовке. Мнимая простота пушкинского текста явно подвела переводчика в «Бесах». Я. Тамм искусно воспроизводит реальную картину метели: хотя он несколько сглаживает ритм и звуковое построение оригинала, передающие порывы метели и ощущение страха, баллада точно воссоздает внешнюю образность и сюжет стихотворения. Однако перевод явно не поднимается до высокого художественного обобщения, содержащегося в оригинале.

С «Бесами» в творчестве самого Тамма созвучны два мотива: мотив метели и путника, сбившегося с дороги, и мотив бесов, злых сил, которые сбивают путника с дороги. Особенно ассоциируется с «Бесами» Пушкина «Eksituses» (1901; перевод «Бесов» — 1897 г.). «Метельные» стихотворения Я. Тамма не только указывают на повторение в его творчестве сходных с пушкинским произведением мотивов, но объясняют и общий подход Тамма к «Бесам». Его «метельные» образы одноплановы и лишены смысловой глубины пушкинских природоописаний. Простота художественного языка для Пушкина и простота для Тамма — это лишь внешне схожие явления на разных этапах культурной эволюции. Для Пушкина — это вторичная простота, отказ от усложненности романтической поэтики, для Тамма же простота связана с проникновением, так сказать, эмпирических образов действительности и культуры в сознание писателя. Сюжетная направленность здесь как бы компенсирует смысловую «разряженность» поэтической лексики.

Самыми характерными для переводческой манеры Тамма отклонениями от текста оригинала являются пропуски пушкинских тропов и эмоционализмов. Психологический рисунок текста также заметно упрощается. Здесь сказывается, конечно, молодость эстонской поэтической традиции, не знавшей в конце прошлого века такой психологической глубины, которая свойственна пушкинским произведениям, но и характер поэтического — в основном эпического — таланта Я. Тамма. Если Пушкин унаследовал у романтизма средства для раскрытия внутренней жизни человека, то в эстонской литературе такая глубина психологизма создастся лишь в дальнейшем, в зрелой реалистической и неоромантической поэзии.

Когда Я. Тамм выходит за рамки характерных для него эпических тем и старается раскрыть внутреннюю жизнь души он, как правило, ограничивается довольно привычной для тогдашней любовной лирики гаммой чувств, окрашенных в черно-белые тона. Тамм здесь явно связан с традициями фольклора (повторы, «общие места»), пропущенными сквозь призму национального романтизма, не знавшего нюансов в обрисовке эмоций. Так, в интимной лирике (сонетах) Я. Тамма боль об утрате возлюбленной передается преимущественно через повторяющиеся мотивы разрывающегося сердца, которое сравнивается с открытой раной или же с могилой:

On surnuaed mu süda…
Seal lahtine haud on sees…
Mu armastus on hauas
Ma nutan haua ees⁵.

Для выражения же счастья любви Я. Тамм тоже не признает оттенков чувства, полутонов, варьируя образы «радость» и «счастье». Отсюда и невнимание переводчика к нюансам чувства в пушкинских произведениях.

Характерна в этой связи относительная неудача перевода «Зимней дороги». Тамм подходит к стихотворению со своей обычной меркой — прежде всего переводит те образы, которые развивают внешнюю тему стихотворения. Переводчик явно не в силах передать семантически насыщенный текст в его образной целостности и переводит прежде всего лексику, «сообщающую» об общем движении темы, и опускает эмоционализмы. В построении стиха он широко использует традиционные для эстонской поэзии XIX века формальные вставки — слова, «дополняющие» метрическую схему и снижающие информативность строки в целом.

M u i d u  ümbrus tühi, vaga
Pole tuld ei talu  s ä ä l…
Verstapostid üksi  a g a
Välkumas on välja  p ä ä l⁶.

Тем самым в переводе происходит сдвиг, который касается уже доминантных элементов структуры пушкинского текста. Переводчиком не замечена, например, та роль, которую играют в организации пушкинского текста слова «печально», «утомительно», «скучно», «грустно», «однозвучно» — и их повторение. Введение в текст большого числа формализованных элементов, о которых говорилось выше и которые не соотнесены с поэтикой оригинала, также заметно снижает художественное значение перевода. Трансформации в образной системе стихотворения не позволяют и почувствовать подтекст оригинала — остается звучать лишь мотив нетерпеливого ожидания встречи с любимой (в «эстонизированном» переводе — Лийной) и мечта о «теплой комнате» (в переводе прямо названа).

Перевод «Зимней дороги» перекликается с циклом стихотворений Тамма о зиме, из которых «Talisel teel» и заглавием, и тематически перекликается с «Зимней дорогой» Пушкина. В стихотворении Тамма есть и прямой отзвук пушкинской лексики — образ «верстовых столбов». Но стихотворение Тамма явно подтверждает нашу мысль о том, что он видит в пушкинском тексте лишь бытовую сценку: путника, который мечтает скорее доехать до дому.

Наличие в творчестве Тамма цикла стихотворений на тему зимы дает право предположить, что обращение к таким пушкинским произведениям, как «Зимняя дорога», «Зимний вечер», «Бесы», было в какой-то мере обусловлено интересом переводчика к сходной тематике. Ее истоки, видимо, в восприятии родных пейзажей как «зимних», «северных». Однако после перевода названных выше стихотворений в поэзии Тамма появляются именно пушкинские мотивы, хотя, как мы видели, специфически истолкованные.

На неудачный перевод Я. Таммом пушкинских стихотворений «Поэт» и «Пророк» уже обращалось внимание. С. Г. Исаков справедливо говорил о том, что эстонский литературный язык 1880–1890 гг. не располагал средствами для передачи торжественности, «высокости» пушкинского текста, выраженной славянизмами и архаизмами, а эквивалентной замены их Тамм не смог найти⁷. Как кажется, одной из причин неудачи было и то самое «конкретное» художественное мышление эстонского поэта, которое отразилось в переводах «Бесов» и «Зимней дороги». Но поскольку «Пророк» построен как художественный образ особой обобщающей силы, то именно этот перевод и должен был стать для Я. Тамма камнем преткновения. Пушкинские описания, служащие элементами для создания образа поэта, превращаются под пером переводчика в некую кровавую, натуралистическую картину, изображающую лишь зримые страшные действия. Перевод отражает прежде всего балладное «происшествие», отсутствует и прямая соотнесенность пушкинского текста с библией. Смысл текста тем самым сдвигается.

В переводах пушкинских поэм («Полтава», «Медный Всадник»), которые являются, безусловно, достижениями эстонского переводческого искусства конца прошлого века, отражаются принципы построения перевода, свойственные и Я. Тамму — переводчику лирики⁸.

Однако не хотелось бы полностью согласиться с Р. Алекырсом, считающим, что в переводе поэмы «Полтава» Я. Тамму удалось одинаково удачно передать и богатство языка оригинала, и напряженность драматических, и поэтичность лирических сцен.

В предисловии к эстонскому переводу Тамм высоко оценивает пушкинскую поэму. Очевидно, что именно «Полтава» привлекала его не случайно. Реализм Пушкина в период создания поэмы проходил стадию «примирения с действительностью». Величие государственных дел Петра отчетливо противопоставлено в поэме никчемности личных отношений людей, а также неизбежности гибели тех, кто стоит на пути государства. Противопоставление общего и частного как эгоистического и совпадало в известной мере с отношением Я. Тамма к проблемам эстонской культуры в период русификации.

Как всегда, лучше всего удаются в переводе внешние описания, весьма динамично показана картина Полтавского боя. Существенное же различие автора и переводчика «Полтавы» в том, что для Пушкина даже отвергающего значение личности в истории — мир лирических переживаний все равно рисуется ярко, с учетом опыта Пушкина-романтика. Эпическое же у Тамма вообще как бы отрицает лирическое. В переводе вяло переданы душевные движения героев, лаконизм пушкинского слова передается через пространные перифрастические выражения. За переводом Тамма не стоит пушкинского опыта обрисовки характера, чувства.

Перевод «Медного Всадника» справедливо считают одним из лучших в практике Тамма. Однако и в удачном переводе поэма воспринималась односторонне. Предисловие Тамма к переводу толкало читателя к тому, чтобы видеть пафос поэмы в возвеличении Петра, а в его лице и государства. Главная коллизия поэмы, сформулированная Б. В. Томашевским как «судьба неизбежно, но и невинно гибнущего человека, хотя и ничтожного, перед торжествующим ходом истории, государства…», как и бунт этого «маленького человека», остались переводчиком незамеченными.

Я. Тамм, как правило, не допускал в своих переводах каких-либо пропусков оригинала. То, что в «Медном Всаднике» переводчик опускает большой фрагмент, в котором Евгений размышляет о своем будущем, о женитьбе, свидетельствует о том, что эта линия оказывается непонятой переводчиком. Его занимал прежде всего монументальный образ Петра. В предисловии прямо говорится, что именно деяния Петра дали свободу и эстонскому народу. Ярче всего выявляется политическая лояльность Я. Тамма в его словах о царской милости, адресованных им уже Александру I:

Sealt paistis vabaduse päike
Mu rahva silma säravalt,
Sealt helde keisri armu äike
Meid hüüdis üles udu all;
Nii Vene kui ka Eesti vaim.
Kiirg ühine meile õnne saadab,
Sest ühine ka meie aim…⁹

В результате перевод «Медного Всадника» получал звучание в духе официального курса русификации. Не случайно перевод включался в многочисленные школьные хрестоматии. В такой интерпретации он в какой-то мере должен был содействовать выработке представления о Пушкине как официальном писателе. Однако официальная трактовка пушкинской поэмы переводчиком в значительной мере опровергается самим текстом поэмы. Противоречие между предисловием и пушкинским текстом — это xapaктерное для читательского восприятия той эпохи противоречие между официально интерпретированным Пушкиным и Пушкиным, каким его облик отражен в текстах поэта. Значение данного перевода именно в том, что Тамм мастерски перевел поэму и сам текст перевода говорил языком подлинного, а не интерпретированного в официальном духе Пушкина.

Сопоставление переводов Я. Тамма с развитием его собственного творчества позволяет выявить некоторые связи между развитием оригинального творчества поэта и его переводческого метода. Становление Тамма-поэта и Тамма-переводчика идет параллельно — это заметнее всего при сопоставлении балладной лирики Тамма и его переводов пушкинских баллад.

В первых переводах Тамма, как и в его собственной лирике, мы часто сталкиваемся с многословностью, расплывчатостью образов, а также с трафаретными, превратившимися в штампы рифмами. Обязательная часть стихотворной строки ямба — односложные слова в начале первой стопы, обязательные лексические компоненты рифмы, приводят к тому, что часть строки в переводах составляют почти или полностью формализованные элементы. В связи с этим информационная нагрузка строки падает.

В дальнейшем система рифмовки, ритмический рисунок стиха становится более разнообразным; все чаще рифмуются слова, несущие в тексте важную смысловую нагрузку. Все это отражается и в переводах. Так, если в переводe «Жениха» (1888) часто встречаются рифмы типа: ta/ka; seal/peal; aga/taga, драматические эпизоды не выделены и растворены в пересказах прямых диалогов оригинала, то перевод «Утопленника» отличается точным употреблением слова, в нем почти не встречаем рифмующих пар из вспомогательных слов и других штампов.

Опыт перевода пушкинских баллад сказывался и в собственном творчестве эстонского поэта: баллады Тамма сокращаются в объеме, и за счет этого действие становится более концентрированным, слово становится более загруженным семантически.

Поэтому можно сказать, что переводческий метод Тамма зависел не только от общего уровня развития тогдашней эстонской поэзии и эстонского языка, но и от творческой индивидуальности переводчика.

Литературная позиция Я. Тамма отражала прогрессивные тенденции в развитии эстонской поэзии конца прошлого века: для него характерен отказ от романтической патетики, стремление к художественной простоте, к объективному воспроизведению действительности. Его творчество стояло на магистральной линии развития эстонской литературы и выделялось на фоне массовой продукции 1880–1890-х гг. Ориентация на Пушкина способствовала выявлению этих особенностей эстонского поэта.

Успех переводов Тамма из Пушкина был во многом обусловлен именно этой близостью поисков Тамма к Пушкину как основателю русской реалистической поэзии. Тот факт, что переводы Тамма долго не утрачивали своего значения, лишний раз свидетельствует о том, что они сливались с прогрессивными тенденциями в развитии эстонской литературы.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ R. Alekõrs, E. Prink. Vene kirjanduse mõjusid Jakob Tamme loomingus. — Looming, 1952, nr. 5, lk. 561–572. ^Назад

² R. Alekõrs. Jakob Tamm. Ühe inimese elu ja töö lugu. Tln., 1978, lk. 82, 96, 98, 115, 126–127, 146, 206, 247. ^Назад

³ Poltava. Aleksander Sergejevitsch Puschkini luulelugu. Vene keelest ümberpannud Jakob Tamm. — Oma Maa, 1886, nr. 3, lk. 74–77; nr. 4, lk. 106–111; nr. 5, lk. 147–150; nr. 6, lk. 178–181; nr. 7, lk. 210–213; nr. 8, lk. 243–246; Vask-Ratsanik (Peterburi uudisjutt). Aleksander Sergejevitsch Puschkini luulelugu. Vene keelest ümberpannud Jakob Tamm. — Meelejahutaja, 1887, nr. 31, lk. 245–246; nr. 32, lk. 253–254; Linnuke. A. S. Puschkini järele J. Tamm. — Meelejahutaja, 1887, nr. 41, lk. 325 (Mõttemõlgutused ja sõnasõlmimised); Peigmees. Aleksander Sergejevitsch Puschkini jutustus. Ümberpannud Jakob Tamm. — Oma Maa, 1888, nr. l, lk. 24–26; Luuletaja. A. Puschkini laul. Ümberpannud Jakob Tamm. — Oma Maa, 1889, nr. 6, lk. 384; Prohvet. A. S. Puschkini laul. Ümberpannud Jakob Tamm. — Oma Maa, 1889, nr. 6, lk. 383; Tondid. A. S. Puschkini järele Jakob Tamm. — Eesti Postimehe Õhtused kõned, 1897, nr. 51, lk. 408; Talve õhtu. A. S. Puschkini järele Jakob Tamm. — Postimees, 28.III.1897, nr. 72, lk. 2; Taline tee. A. S. Puschkini järele J. Tamm. — Eesti Postimehe Õhtused kõned, 1897, nr. 3, lk. 24; Uppunu. A. S. Puschkini järele Jakob Tamm. — Uus Aeg, 28.V.1899, nr. 22; Ingel. A. S. Puschkini järele Jakob Tamm. — Linda, 1899, nr. 34, lk. 556; Must Georgi. A. Puschkin. [Tlk. J. Tamm]. Rmt-s: Jakob Tamme Lugulaulud. Tartus, 1914, lk. 18–19; Muinasjutt kalamehest ja kalakesest. A. Puschkin. [Tlk. J. Tamm]. Rmt-s: Jakob Tamme Lugulaulud. Tartus, 1914, lk. 358–365. ^Назад

⁴ См. о полемике вокруг жанра баллады в русской литературе в начале XIX века: Ю. Н. Тынянов, Пушкин и его современники. М., 1968, с. 36–37. ^Назад

⁵ Jakob Tamm. Kogutud Luuletused. Tln. 1959. lk. 578. ^Назад

⁶ Taline tee. A. S. Puschkini järele J. Tamm. — Eesti Postimehe Õhtused kõned. 1897, nr. 3, lk. 24. ^Назад

⁷ С. Г. Исаков, M. E. Алехина. Русская литература и Эстонии в 1880-е гг. — Учен. зап. ТГУ. Вып. 139. Тарту, 1963, с. 127. ^Назад

⁸ Характерен выбор поэм для перевода. Помимо мировоззренческих соображений отбор поэм отражает и творческую манеру переводчика: романтические поэмы явно оставались Тамму чуждыми: акцент на раскрытие внутренней жизни героев, их переживаний, а в особенности лиризм романтических поэм Пушкина вряд ли поддались бы перу Тамма, и он сам это чувствовал. ^Назад

⁹ Vask-Ratsanik. (Peterburi uudisjutt). Aleksander Sergejevitsch Puschkini luulelugu. Vene keelest ümberpannud Jakob Tamm. — Meelejahutaja, 1887, nr. 31, lk. 245. ^Назад