РЕЦЕПЦИЯ ПОЭЗИИ ПУШКИНА В ЭСТОНИИ
КОНЦА XIX ВЕКА^(*)

Ю. К. ПЯРЛИ

Последние десятилетия XIX в., когда происходило первое знакомство эстонских читателей с поэзией Пушкина, были во многом переломными и противоречивыми в общественной и культурной жизни Эстонии.

Во второй половине XIX в. завершился процесс формирования эстонской нации, эстонской национальной культуры. В 1860-е — начале 1880-х годов в период подъема национально-освободительного движения, произошел существенный скачок в развитии эстонского народа, его самосознания. Конец века стал как бы «эволюционным» завершением этого скачка в культурной жизни¹. Происходит процесс профессионализации эстонской культуры (литературы, журналистики, изобразительного искусства, музыки, национальных наук: языкознания, фольклористики, этнографии). Для конца XIX в. характерно широкое распространение в народе образования². В своего рода «переходные» в развитии эстонской культуры последние десятилетия XIX в. границы между профессионализмом и дилетантством остаются еще весьма размытыми, неустойчивыми. В поэзии, в частности, наблюдается развитие «вширь». Поэтический опыт эстонских поэтов 1860-х годов стал достоянием многочисленных подражателей. Быстро увеличивается число авторов, поэтическая продукция в последние десятилетия прошлого века количественно стремительно возрастает. Я. Пыльдмяэ пишет в академической «Истории эстонской литературы», что в конце 1880-х годов в печати выступало со своими поэтическими произведениями около 200 авторов³. Быстрое увеличение количества сочинений — закономерное явление для периода становления профессиональной литературы⁴. Создается почва для возникновения нового качества эстонского стиха. С этими процессами столь же тесно связаны были и упорядочение эстонского литературного языка, появление первых нормативных поэтик, постепенное формирование эстонской литературоведческой мысли, критики. Важное значение для развития эстонской поэзии по-прежнему имели контакты с другими литературами. В первую очередь, это контакты с немецкой романтической поэтической традицией, но, начиная с 1880-х годов, и с русской поэзией. Правда, восприятие русской литературы в Эстонии конца XIX в. осложнялось официальной политикой русификации, проводимой царскими властями в Прибалтике. То, что с 1880-х годов на эстонский язык одновременно начинают переводиться произведения очень многих русских авторов разных эпох и направлений (H. M. Карамзин, И. А. Крылов, А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, А. Н. Майков, А. К. Толстой, И. С. Тургенев и др.), объясняется не только литературными причинами, но и официальной культурной политикой тех лет, общим духом времени. Отношение в Эстонии к русской литературе сложно преломляется сквозь призму отношения эстонцев к русификации вообще.

Включенность Пушкина, его отдельных произведений в эстонский поэтический контекст определялась все же прежде всего стадией развития эстонской поэзии, ее тенденциями развития. В подходе эстонских авторов к Пушкину сложно переплетались, с одной стороны, нормативные установки эстонской поэзии конца XIX в., господствующая традиция, и, с другой, — потребность в ее обновлении, в овладении принципом психологизма (движение от абстрактной «чувствительности» к выражению в поэзии субъективного индивидуального начала), в углублении реалистических тенденций, в соответствующем преобразовании формальных канонов.

В рассматриваемый нами период обновление эстонской поэзии происходит как бы в рамках традиции: нет поэтов, которые полностью и сознательно противопоставляли бы себя поэтическим канонам эпохи. Традиции прошлого довольно сильны и в творчестве тех поэтов, которые в чем-то уже выходили за рамки общепринятой тривиальной системы (см., например, творчество А. Хаавы, К. Э. Сëëта, Я. Тамма).

Преобладающим остался в эстонской поэзии последних десятилетий прошлого века фольклорно-романтический тип сознания. Индивидуальное начало в искусстве, ориентация на неповторимость мировосприятия и его поэтического воплощения только начинают утверждаться.

В той культуре, которая определяла восприятие «чужих» поэтов, совмещались традиции, во-первых, архаической фольклорной стихии; во-вторых, позднего фольклора, так называемой новой народной песни, которая часто была литературного происхождения; в-третьих, фольклорная ориентация народно-романтической поэзии, выражающей народное сознание, сориентированной на самые широкие круги читателей — носителей этого сознания. Думается, справедливую, исторически обоснованную оценку этой поэзии дал Фр. Туглас: «Это была массовая поэзия, и соответствовала она достаточно неопределенным чувствованиям масс. <…> Через нее можно было бы воссоздать настроения эпохи. <…> Не нуждались в индивидуальном, в более четко вырисованных контурах, в точности чувства. Эта песенная суггестивность продолжалась еще в оценках лирики постромантизма. Какое имело значение, что словарь А. Хаавы был так банально изношен: пальмы, ветры, бури, розы, поющие волны, корабль жизни… Он затрагивал общие глубокие струны масс»⁵.

Закономерно, что и «чужие» авторы не воспринимались эстонскими переводчиками и читателями как яркие индивидуальности, в их творчестве привлекало то, что находило отзвук в самой эстонской поэзии. Переводимые на эстонский язык поэты воспринимались через выработанные национальной поэзией представления о «лирическом», «поэтическом», «народном». Можно говорить об известном стереотипе «лирического поэта» с характерными для него лирическими темами (любовь, воспоминания, родные пейзажи, тема рока, «поэзия мысли», сводимая к утверждению «житейской мудрости», и т. д.), с характерными жанрами (прежде всего песня, а также элегия — хотя ее жанровая природа выражена несколько неопределенно, — басня, баллада и поэма (lugulaul) из лиро-эпических жанров), повторялись обязательные мотивы и образы — натурсимволика: цветы, звезды, птицы, волны, ветры, времена года, рассветы, закаты и т. д. Закономерно и формальное однообразие (по данным Я. Пыльдмяэ 84 процента всей эстонской поэтической продукции конца XIX в. было написано хореем, причем 85 процентов стихотворений состояло из четверостиший, в которых преобладали перекрестные рифмы — 70 процентов). Хореический ритм теряет к этому времени свою информативность и воспринимается как показатель ритмической инерции⁶. Вышесказанное в свою очередь подтверждает, что стихи писались как бы с ориентацией на читательское ожидание, а также, что для этой эпохи характерна была регламентация, нормативность.

Творчество эстонских поэтов как бы сливалось в некий общий «лирический текст» с произведениями немецких и русских авторов в эстонских переводах. Поэтому и Пушкин представлен в первых эстонских переводах теми сторонами своей лирики, которые сближают его с соответствующе интерпретированными Шиллером, Гете, Ленау, Шамиссо, Уландом, Лермонтовым, Кольцовым, Майковым, Никитиным.

Органически вписывались в эстонский «лирический» контекст такие произведения Пушкина, как отрывок из «Цыган» — песня «Птичка божия не знает…», опубликованный девять раз в пяти разных переводах и воспринимавшийся как самостоятельное произведение. Эстонские переводчики неоднократно обращались и к таким стихотворениям, как «Зимний вечер» (в печати оно появилось в шести разных переводах), «Зимняя дорога» (четыре разных перевода), «Брожу ли я…» (три перевода). В двух переводах известны «Птичка», «Телега жизни», «Цветы последние милей…», «Бесы», «Поэт», «Талисман», «Я пережил свои желанья…», «Туча», «Утопленник», «Памятник».

В обращении к пушкинской поэзии отчетливо выступает «принцип избирательности» со стороны переводчиков. Подтверждается это и появлением многочисленных параллельных переводов.

Не случайно мы видим, например, среди самых переводимых произведений такие, как «Зимний вечер», «Зимняя дорога», «Бесы». Истоки обращения к названным стихотворениям следует видеть, в частности, в восприятии и родных пейзажей как «зимних», «северных». При известной эстонизации данные произведения вполне вписывались в эстонскую пейзажную лирику. Любопытно в этом смысле восприятие стихотворения «Зимний вечер» — поэтическая картина жизни Пушкина в Михайловском ассоциируется у переводчиков с зимним метельным вечером на эстонском хуторе.

Закономерным является и интерес переводчиков к такому стихотворению, как «Телега жизни», в котором символика жизни воплощается в ряде простонародных образов. Как «Телега жизни», так и в известной мере «Дорожные жалобы» (в переводе стихотворения пропущены выражения типа «в карантине», «телятиной холодной», «Трюфли Яра», «По Мясницкой разъезжать», «рюмка рома», связанные с чужим бытом) соотносятся с популярными в эстонской поэзии медитациями о бренности жизни, бессилии человека перед судьбой. Не случайно обращались и к стихотворениям «Приметы», «Предчувствие», «Брожу ли я…». Мотив дороги, связанный с разлукой, воспоминаниями, ожиданием, мыслями поэта о своей судьбе также был очень близок эстонским поэтам.

«Зимние» стихотворения Пушкина, как и, например, «Предчувствие», «Дар напрасный, дар случайный…», оказались близкими для эстонского восприятия не только тематически, но и по форме — все они написаны четырехстопным хореем, наиболее органичным для эстонской поэзии размером, у Пушкина часто связанным с фольклорным началом или с традицией элегий Жуковского, восходящей к немецкой поэзии (Шиллер)⁷.

Широко представлен в эстонских переводах лиро-эпический пласт поэзии Пушкина. На эстонском языке в конце прошлого века появились «Русалка», «Песнь о вещем Олеге», «Жених», «Утопленник». Были переведены поэмы «Кавказский пленник», «Полтава», «Медный всадник», «Анджело».

Обращает на себя внимание характер публикаций переводов произведений Пушкина на эстонский язык: они чаще всего печатались на страницах эстонских газет и журналов, включались в сборники стихов самих переводчиков. Как правило, эти переложения оказывались окруженными стихами самих переводчиков или переводами из других авторов. Объединяющим было не творчество переводимого автора, а тема, жанр, переводчик. Так, баллады Пушкина нередко печатались вместе с балладами Гете, Шиллера, Уланда, а также с балладами эстонских переводчиков Я. Бергманна и Я. Тамма. Лирические же стихотворения Пушкина чаще всего соседствовали с переводами из Лермонтова и Гейне. Гейне, один из самых переводимых поэтов конца XIX в., привлекал эстонских переводчиков почти исключительно как автор «Книги песен». Стилизации под народные песни были близки эстонским авторам, чье собственное творчество тоже тяготело к жанру песни. Органически близкой представлялась и романтическая образность лирики Гейне «das Herz», «Träumen», «Schmerz», «die Rosen», «blühende Blumen». Любопытно и то, что к лирике Гейне восходят многие эстонские «новые народные песни». Именно такой Гейне соотносится с Пушкиным и Лермонтовым. Популярность последнего определялась такими стихотворениями, как «Молитва», «Парус», «Из Гете», «Утес». Отбор стихотворений Лермонтова в эстонских переводах был еще более однообразным, чем отбор образцов поэзии Пушкина. Так, в целом в эстонской печати появилось 150 переводов, в то время как было переведено лишь 38 стихотворений⁸.

Можно привести примеры и того, когда эстонские поэты сперва переводили на родной язык какое-либо стихотворение Пушкина, а затем публиковали в печати под собственным именем подражание данному произведению. Так, например, стихотворение Пушкина «Если жизнь тебе обманет…», переведенное Я. Вау и напечатанное в газете «Сакала» (1900. № 26. С. 206), послужило переводчику и материалом для подражания («Kui sull…» // Sakala. 1900. № 27. С. 214). Иногда перевод и подражание печатались рядом в одном номере периодического издания⁹.

Для эпохи характерны и первые сборники переводной поэзии, в которых публиковались и произведения Пушкина. Одной из первых таких книг был сборник, составленный Я. Леппиком и вышедший в нескольких частях. Такие сборники составлялись из переводов очень разных авторов и произведений. Так, например, стихотворение Пушкина «Талисман» окружено в третьем выпуске «Эстонизированных песен» Я. Леппика переложениями поэтических произведений Таллерслебена, Гете, Уланда, Шиллера и других немецких поэтов.

Отдельные сборники избранной поэзии «чужих» авторов не издавались. Исключением была лишь книга басен Крылова, в которой собраны переводы очень разных переводчиков, часто уже опубликованные к тому времени в периодической печати. Жанр басни со свойственным ему просветительским началом, возможностью выражения народного сознания был эстонским переводчикам органически близок. Первый сборник переводов одного автора отличает, таким образом, и единство жанра.

Об отсутствии интереса к авторской индивидуальности свидетельствует и тот факт, что переводы сравнительно редко печатались рядом с биографией писателя. Биография Пушкина и переводы его произведений, например, существовали как бы раздельно. В биографических обзорах о творчестве говорилось мало, отдельные произведения воспринимались не в контексте творческого пути поэта, а в контексте «лирики» вообще. Более того, облик Пушкина, вырисовывающийся в биографических обзорах, авторы которых следовали за русскими источниками, и ярко выраженный в переводах «эстонский Пушкин» мало в чем соприкасаются друг с другом. Любопытен в этой связи и характер празднования юбилея Пушкина в Эстонии в 1899 г. Празднование юбилея имело официальный характер, происходило по указаниям властей. Чествовался тот Пушкин, который был знаком эстонцам через русифицированную школу и публикации, утверждавшие официозную трактовку биографии и творчества поэта. В итоге юбилей Пушкина не стал событием в эстонской литературной жизни.

То, что биография и произведения писателей существовали как бы отдельно, было характерно для эстонской литературной мысли конца XIX в. вообще. Так, один из первых обзоров истории эстонской литературы К. А. Херманна 1898 г.¹⁰ ограничивается главным образом перечнем авторов и их произведений. Отсутствует анализ произведений, анализ творчества отдельных писателей.

При всем «подчинении» господствующим в эстонской поэзии нормам, произведения Пушкина оказывали, со своей стороны, и «сопротивление» эстонской лирической традиции. По сравнению с многими известными и менее известными немецкими романтиками, лирика зрелого Пушкина оказалась более «далекой» для эстонского восприятия, и именно поэтому она могла плодотворно воздействовать на эстонскую поэзию, внутренне перестраивать ту традицию, которой она одновременно и подчинялась.

В самом отборе произведений для перевода, наряду с ориентацией на «близкое», «повторяющееся», можно заметить и некое стихийное стремление к новому качеству. Представляется, что не случайно избирались для перевода преимущественно образцы лирики Пушкина 1825–1830-х гг. Обращение к таким стихотворениям, как «Предчувствие», «Брожу ли я…», «Дар напрасный, дар случайный…», «Я помню чудное мгновенье…», «Я вас любил…», «Я думал, сердце позабыло…», в которых личный, индивидуальный душевный опыт поэта становится «тем общим опытом, в котором многие узнают себя»¹¹, свидетельствует о том, что в эстонской поэзии созрела потребность в выявлении конкретно-всеобщего «я», «выражения конкретного поэтического переживания, из которого рождается неповторимая художественная идея»¹². Перевод таких стихотворений заставлял переводчиков искать художественные средства для более непосредственного, индивидуального выражения внутренней жизни, выходить из круга шаблонной, бессодержательной из-за многочисленных повторений образности. Так, например, переводы стихотворений «Я вас любил…» (переводчик О. Гроссшмидт) и «Я помню чудное мгновенье…» (Г. Вульф-Ыйс) не находят по своему эстетическому воздействию аналога в «чувствительной» поэзии самих переводчиков. Не случайно перевод О. Гроссшмидта попал в антологию лучших образцов эстонской поэзии Й. Р. Рецольда.

С точки зрения происходящего процесса профессионализации самой эстонской литературы довольно любопытно и обращение к теме поэта в творчестве Пушкина. Переводы таких стихотворений, как «Пророк», «Поэт», «Поэту», «Памятник», печатавшиеся, как правило, рядом со стихотворениями о поэте самих переводчиков и других русских и немецких авторов, — хотя и отличались часто наивно однолинейной трактовкой темы, все же свидетельствуют о стремлении утвердить статус поэта в обществе, о необходимости отъединения себя от «толпы», что также связано с утверждением в поэзии индивидуального самосознания.

В самих переводах сложно переплетается господствующая традиция с новыми тенденциями в способах передачи на эстонский язык пушкинского текста. «Состояние литературного процесса часто определяют не только отбор, но и метод перевода, способ применения тех или иных переводческих приемов»¹³.

То, что эстонская поэзия развивалась в рассматриваемое нами время преимущественно «вширь», проявляется и в переводческой ситуации. Характерно для эпохи, что переводчики обращались к творчеству очень разных авторов, соответственно и произведения отдельных «чужих» писателей переводились многими и разными переводчиками. Так, например, с переводами пушкинского творчества выступало в 1880–1890-е гг. свыше 30 переводчиков. Две трети из них представлены одним единственным переводом из Пушкина. Переводы произведений Пушкина относятся к переходной стадии развития эстонской переводческой культуры, вытекающей из общей «переходности» литературной ситуации. С одной стороны, жива традиция вольного обращения с «чужими» текстами; основная масса переводчиков, для которой перевод был в значительной мере средством самовыражения, не ставила себе целью передачу своеобразия переводимого произведения, индивидуального стиля автора. С другой же стороны, в критике начинает выдвигаться требование разграничения оригинального творчества, подражания, вольного переложения, перевода.

В рассматриваемые нами последние десятилетия XIX в. едва ли не большинство переводов произведений Пушкина, вышедших на страницах эстонской печати, было снабжено указанием «По Пушкину», как, например, и переводы из Гете — «По Гете» и т. д. Таким образом, автор оригинала уже обязательно присутствовал в тексте перевода, но переводчик оставлял за собой и право на известную долю вольности по отношению к оригиналу. При этом выявляется следующая закономерность: переводчики, которые широко использовали для передачи на эстонском языке пушкинского текста распространенные в эстонской поэзии шаблонную образность, штампы, стремились, как правило, сохранять систему стихосложения, рифмовку оригинала (замена стихотворного размера наблюдается нами исключительно редко). Правда, переводчики исходили и здесь из абстрактной нормы, из некоего инварианта метрической системы (ямб, хорей), а не из пушкинского применения этой системы в конкретном тексте. Ямбический размер был для переводчиков вообще относительно новым и непривычным, его нужно было приспособить к особенностям и возможностям эстонского языка. Однако преобладание в эстонской поэзии хорея «нарушается» на рубеже XIX–XX вв. именно ямбом (в 1917 г., например, ямбическим размером было написано уже 65,9 процента всей эстонской поэтической продукции)¹⁴. В этом обновлении эстонского стиха свою роль сыграли и переводы поэзии Пушкина, как и других русских поэтов.

Что касается строфики, то здесь воздействие эстонской поэтической традиции было сильнее. Так, например, переводчики нередко делили пушкинские стихотворения на четверостишия (традиционный эстонский «salm»)¹⁵.

В целом же изменения строфики, как и системы рифмовки, не являлись общим принципом при воссоздании на эстонском языке образцов пушкинской поэзии. Тем самым, может быть даже сами полностью не осознавая этого, переводчики способствовали преодолению шаблонности и инерции в художественной форме эстонской поэзии.

С возникновением нового качества эстонского перевода, а также с новым уровнем в рецепции творчества Пушкина в Эстонии, непосредственно была связана деятельность поэта-переводчика Якоба Тамма. Обращение Я. Тамма к Пушкину было вполне осознанным. Пушкин был для эстонского поэта прежде всего поэтом народным, выразителем «народного духа». Литературная позиция Я. Тамма отражала прогрессивные тенденции в развитии эстонской поэзии конца XIX в. Для него характерен отказ от романтической патетики, стремление к художественной простоте. Ориентация на Пушкина способствовала выявлению этих особенностей эстонского поэта.

Внешне отбор произведений для перевода Я. Таммом мало отличается от традиционного — это прежде всего произведения с элементом «простонародности», с деревенским колоритом, характерный для эстонской поэзии тех лет жанр баллады. Отличает же Я. Тамма от остальной массы переводчиков его сугубо индивидуальный почерк перевода, свое понимание Пушкина, а также то воздействие, которое пушкинские произведения оказали на формирование самого эстонского поэта. Особый интерес представляют в этом отношении переводы пушкинских баллад и стихотворений, примыкающих к этому жанру («Жених», «Песня о Георгии Черном», «Утопленник», «Бесы»). Трансформация романтического жанра баллады в творчестве самого Я. Тамма, с одной стороны, в эпическое повествование из современной народной жизни, а с другой — в народную сказку, — происходило явно под воздействием Пушкина. Переводы же поэм «Медный всадник» и «Полтава», занимающие видное место в истории эстонской переводческой культуры, явно выходят за рамки того «лирического» контекста, с которым сливались многие переводы из пушкинской поэзии.

В переводах Я. Тамма наблюдается очень существенное для развития эстонского перевода утверждение суверенности переводимого произведения. Его переводы отграничиваются от сознательной адаптации. Насколько установка на возможно точную передачу оригинала находила реальное воплощение в переводах, зависело, с одной стороны, от уровня развития эстонской поэзии, эстонского поэтического языка того времени и, с другой, — от характера собственной манеры переводчика, от его — прежде всего эпического — таланта, от творческой эволюции поэта¹⁶. Но именно переводы Я. Тамма создают традицию перевода пушкинского творчества на эстонский язык, которая свое яркое продолжение получает уже в 30-е годы XX в.

В целом же можно утверждать, что начало рецепции в Эстонии поэзии Пушкина связано с известной «эстонизацией», причем «эстонизацию» следует понимать не просто как проникновение в разные уровни перевода не соотнесенных с поэтикой оригинала элементов, а как общий подход к переводимым произведениям, к автору. Большинство переводов сливалось с романтическим контекстом самой эстонской поэзии. В то же время, в особенности в переводческой деятельности Я. Тамма утверждаются качественно новые принципы подхода к пушкинскому творчеству. Для Я. Тамма Пушкин близок именно как основатель русской реалистической поэзии. Стремление и в собственном творчестве к объективному воспроизведению действительности способствовало выработке подхода к переводимому произведению как к объективной реальности, передаче произведения на эстонском языке «каково оно есть»¹⁷.

Такая неоднозначность в восприятии произведений Пушкина в Эстонии конца XIX в. определялась изменениями, происходящими в общественно-идеологической, культурной ориентации эстонского общества, соответствующими переломами в литературе, переводческой культуре.

¹ «В развитии отставших литератур <…> бросаются в глаза непрерывные скачки, забегания вперед, с последующим “эволюционным” заполнением скачка, происходящим, так сказать, задним числом» (Гачев Г. Д. Ускоренное развитие литературы: (На материале болгарской литературы первой половины XIX века). М., 1964. С. 303). ^Назад

² См. об этом: Jansen E. Сarl Robert Jakobson muutuvas ajas: Märkmeid, piirjoonii, mõtteid. Tln., 1987. Lk. 171–172. ^Назад

³ Eesti kirjanduse ajalugu. 2 kd. Tln., 1966. Lk. 549. ^Назад

⁴ См. об этом: Гачев Г. Д. Ускоренное развитие литературы. С. 148. ^Назад

⁵ Tuglas Fr. Märkmeid luulest // Keel ja Kirjandus. 1964. № 2. Lk. 76–77. ^Назад

⁶ Põldmäe J. Eesti silbilis-rõhulisest värsisüsteemist aastail 1917–1929 // Keel ja Kirjandus. 1968. № 9. Lk. 533. ^Назад

⁷ Томашевский Б. В. Строфика Пушкина // Пушкин. Исследования и материалы. М..; Л., 1958. Т. 2. С. 98. ^Назад

⁸См. Issakov S. Vene kirjandus eesti keeles XIX s. Tln., 1982. Lk. 48–59. ^Назад

⁹ Vanamees. Puschkini järele H. Annila // Linda. 1896. № 15. Lk. 231; Annila H. Ma tunnen // Ibid. ^Назад

¹⁰ Hermann K. Eesti kirjanduse ajalugu esimesest algusest meie ajani. Jurjevis-Tartus, 1898. ^Назад

¹¹ Гинзбург Л. О лирике. М.; Л.. 1964. С. 216. ^Назад

¹² Гачев Г. Д. Ускоренное развитие литературы. С. 270. ^Назад

¹³ Дюришин Д. Теория сравнительного изучения литературы. М., 1979. С. 130. ^Назад

¹⁴ Põldmäe J. Eesti silbilis-rõhulisest värsisüsteemist aastail 1917–1929 // Keel ja Kirjandus. Lk. 533. ^Назад

¹⁵ См. переводы стихотворений «Старик», «Зимний вечер», «Земля и море» и др. ^Назад

¹⁶ О переводах Я. Тамма см. подробнее: Пярли Ю. К. К вопросу о переводах Я. Тамма из А. С. Пушкина // Уч. зап. / Тартуский гос. ун-т. Тарту, 1983. Вып. 620. С. 122–130. ^Назад

¹⁷ Ср. с требованиями к переводу В. Г. Белинского, критические работы которого оказали известное влияние на формирование литературных взглядов Я. Тамма, возможно, и на интерпретацию им творчества Пушкина: Левин Ю. Д. Об исторической эволюции перевода // Международные связи русской литературы: Сб. статей / Под ред. акад. М. П. Алексеева. М.; Л., 1963. С. 35. ^Назад