О ДВУЯЗЫЧНОЙ ПЕРЕПИСКЕ ПУШКИНСКОЙ ЭПОХИ^*

И. А. ПАПЕРНО

«В мое с ним (Пушкиным) время умели писать и по-французски и по-русски, — писал Чаадаев в 1850 году, — не знаю как нынче?»¹ В пушкинское время французский и русский соседствовали друг с другом в собрании писем одного лица, в переписке двух корреспондентов², в одном письме. Между тем в этот период (когда быт и искусство перемешались) частное письмо, бытовой документ, стало фактом литературы³, закономерности выбора и смены языка в переписке проясняют роль и место каждого из языков в системе двуязычной культуры начала XIX века.

Французский был языком этикетного, ритуализованного общения, а русский — свободного, ненормированного. Именно французский был языком женских писем и писем к женщинам — в начале XIX века поведение женщины значительно строже  н о р м и р о в а н о,  чем мужское.

Ситуация обращения к женщине, очевидно, прочно ассоциировалась с языком французским. Так М. С. Воронцов, передавая в русском письме к мужчине привет женщине, переходит на французский; с тем же явлением встречаемся в письмах Раевских, братьев Булгаковых («Mille choses aux charmantes princesses…» приписывает А. Я. Булгаков к русскому письму отцу)⁴. В женских письмах (а особенно адресованных женщинам же) чаще встречается беспорядочное смещение языков «… Je n'ose pas encore quitter mon lit, et je pense et parle bien souvent du temps oú tu etais ma garde malade! О моя Дунька! Никогда не узнаешь, сколько я тебя люблю, да и не должна знать. Genug für mich dass ich es weis <нем.> — Un seul petit mot encore, чтоб все сбросить с сердца. Ma lettre á Hélène t'a fait du chagrin…»⁵

Если для мужского языка французский и русский были двумя кодами бинарной системы, для женского, вероятно, — разными элементами одного языка. Такое дамское смешение языков в пределах одного письма, одного высказывания воспринималось с профессиональной точки зрения как небрежность или неграмотность. «Сперва хочу с тобой побраниться, — писал Пушкин брату Льву, — как тебе не стыдно, мой милый, писать полу-русское, полу-французское письмо, ты не московская кузина… »⁶

Мужской язык был языком более серьезного образования и давал возможность профессионального подхода к употреблению языка, столь важную для писем Пушкина, Жуковского, А. И. Тургенева, Чаадаева, Вяземского⁷.

Чтобы облечь мысли в русскую форму, нужно было совершить некоторое творческое усилие, французскую они принимали автоматически. «Я опять забыл тебе писать по-русски, как хотел сперва, — пишет Александр Карамзин брату Андрею, — право стыдно, что когда забудешься, то всегда мысли надевают французский язык»⁸.

Л. Я. Гинзбург замечает, что французский язык писем Бакунина лишал их стилистику творческого начала (правда, это уже другой период, с иной функцией письма)⁹.

Степень автоматизации французского языка, языка зрелой культуры, выработавшей всеобъемлющий кодекс поведения, была очень велика. Французское языковое поведение давало набор клише, готовых к механическому воспроизведению.

Вяземский вспоминает, что когда у Пушкина спросили однажды, умна ли та собеседница, с которой он долго говорил, он ответил «очень строго и без желания поострить»: «Не знаю… ведь я с ней говорил по-французски»¹⁰.

Французский, тонко разработанный язык мысли, давался при чтении хороших образцов легко, над русским еще предстояло работать, — «…просвещение века требует важных предметов размышления для пищи умов, которые уже не могут довольствоваться блестящими играми воображения и гармонии, но ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись — метафизического языка у нас вовсе не существует; проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать (курсив пушкинский) обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных; и ленность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы уже давно готовы и всем известны»¹¹.

Русский язык современники упрямо считали неспособным еще стать языком серьезных размышлений. Пример тому — Чаадаев, написавший по-французски свои «Философические письма»¹².

Чаадаев имел твердые представления о месте каждого из языков в культурной жизни русского образованного круга, и о необходимости обоих. Он просил А. И. Тургенева писать ему по-французски: «Ваши циркуляры на родном языке — это, мой друг, не что иное, как газетные статьи…»¹³ Французский он считал естественным для Вяземского: «Сейчас прочел я Вяземского Пожар¹⁴. (Я не представлял его себе ни таким отменным французом, ни таким отменным русским.) Зачем он прежде не вздумал писать по-басурмански?»¹⁵ А вот от Пушкина Чаадаев требовал русских писем: «Пишите мне по-русски, вы должны говорить только на языке своего призвания»¹⁶. Но Пушкин отвечал: «Я буду говорить с вами на языке Европы, он мне привычнее нашего… »¹⁷ Дело было не в том, конечно, что Пушкин не привык писать по-русски. Сам Чаадаев не смел обращаться к поэту на языке, менее послушном его перу и менее поддававшемся эпистолярному стилю; Пушкин не мог отвечать ему иначе, — он в письмах всегда старался попасть в тон собеседнику, и если французский был языком писем Чаадаева, да и «нерусского ума» Чаадаева вообще, — французский был обязательным костюмом Пушкина в общении с Чаадаевым, само воспоминание о котором заставляло его переходить па французский: «Не понимаю, за что Чедаев с братией нападает па реформацию, c'est à dire une fait de l'esprit Chrétien…»¹⁸

Русских писем требовал Чаадаев от русского поэта, русский язык считал приличным при обращении к русскому царю. Высказав в 1833 году во французском письме к Николаю I свою критическую точку зрения на «несовершенство просвещения в России», Чаадаев, в записке к Бенкендорфу, оговаривается: «…писавши к Царю Русскому не по-русски, сам тому стыдился. Но я желал выразить Государю чувство полное убеждения, и не сумел бы его выразить на языке, на котором прежде не писывал»¹⁹.

Служебные письма к государю и высшим сановникам предписано было писать по-русски, на языке государственной службы. Французский в письме к государю выступал как знак неофициальности обращения, обращения к царю как к частному лицу.

Для официального заявления тон письма Чаадаева был чересчур резок, желание написать письмо по-русски становилось не только неуместным, но и вызывающим (Бенкендорф письма Николаю не передал).

Сам Бенкендорф, всегда писавший служебные письма по-русски, однажды, желая дать Вяземскому частный совет, инспирировал французское письмо, автором которого, как мне любезно сообщил М. И. Гиллельсон, номинально выступил Блудов. Французский был необходим, чтобы подчеркнуть неофициальность предписания²⁰.

При общении людей, стоявших на разных ступенях социальной или служебной лестницы, французский, переключая общение в иную систему отношений, где русская табель о рангах не играла никакой роли, — был знаком интимности. При общении равных по рангу, наоборот, интимным было обращение по-русски — на неэтикетном языке²¹.

Рассуждению о русской политике французский язык давал внешнюю, чужую точку зрения, смягчавшую любую вольность.

Французский в письме к государю позволял назвать царя Sire (рыцарское обращение к сюзерену) и говорить с ним с достоинством просвещенного европейца.

Французский как язык любви (любовное письмо — только французское) тянул за собой целый комплекс ассоциаций, связанных с французскими романами. Так отношения оказывались включенными в систему со своими правилами и традициями, становились почти ритуальными, легко предугадываемыми.

Штампованные типы поведения, ориентированные на норму, пользовались французским языком; творческие, ориентированные на исключение — русским. Французский язык сопровождал типовые роли, и ему позволено было многое — ласковые обращения, комплименты, любезности, дерзости и упреки, так же, как и политические вольности, звучали как общее место, безжизненное клише, безличный штамп — и ни к чему не обязывали.

Русский язык оставался языком индивидуальных ролей. И если невесте Пушкин и Вяземский писали по-французски (отношения с невестой подчинялись в начале XIX века строжайшим нормам этикета), то жене — интимные письма — по-русски. По-французски писали к родным (выступавшим в этом случае как носители социальной функции) письма, продиктованные долгом и приличием, по-русски — личные письма к близким людям.

Выбор определенного языка в письме, определяя точку зрения текста, предлагал ключ к пониманию характера отношений. Именно потому, что две точки зрения, которые дают два разных языка в системе двуязычной культуры были не смешаны, а диалогически сопоставлены, интерференция естественных языков в практике их многолетнего сосуществования в одной области была ничтожной.

Смена языка на протяжении текста одного письма, при разносистемной («мужской») принадлежности языковых элементов, сопровождает: введение клише, фразеологизмов, афоризмов, бытовых реалий иного языка; цитацию иноязычного текста, а также связана с особенностями структуры письма.

Фразеологизмы и клише принадлежат системе только одного, определенного языка, непереводимы и употребляются автоматически: «Я глупею á vu d'oeil» (с. 24)²²; «я дал тебе полномочия и carte blanche» (с. 36); ты знаешь, что я при посторонних также глуп, как иные dans tête á tête» (с. 43) и т. д. Обычно они невелики по объему и часто кажутся незаметными, поглощенными иноязычным текстом, но это мысли на другом языке, структурированные иной системой, непринужденность, с какой они появляются в иноязычном окружении, не разрывая целостности текста, — свидетельствует о полиязычности как конструктивном принципе построения художественного текста.

Иное дело — иноязычные бытовые реалии. Они тоже не переводятся, но не потому, что принадлежат лишь системе одного языка, а потому, что универсальны, космоязычны, как и все термины. Иноязычный текст их поглощает, оформляя по законам грамматики своего языка. Так русские бытовые термины во французских текстах всегда сопровождаются артиклем²³: «La P<rincesse> Volkonsky est partie le 16. Elle est un передовой» (с. 127); «— toutes la дворня» (с. 12); «trois partis de подтяжки для панталон под сапоги —» (с. 133); «un drochky ou телега» (с. 135); «ou la бричка et la voiture à deux places» (c. 138); «faites acheter par Настасья deux piéces entiéres de холстинки russe» (c. 119)²⁴.

Любопытно, что русские имена транскрибируются часто латинскими буквами. Вяземская всегда по-русски записывает имена слуг, дворовых; а вот фамилии Волконских, Орлова, Давыдова, Пушкина — последовательно по-французски (но почему-то остается непереодетым в европейский наряд трудное имя Кюхельбекера — «Parle á Troubetzkoy de Кюхельбекер» (с. 119).

Иноязычный текст всегда цитируется без перевода — двуязычие в переводе принципиально не нуждается. («Если имеешь сердечное убеждение, что одесское пребывание полезно для Николеньки и Наденьки…» — пишет Вяземский (с. 35). Вяземская отвечает «Je n'ai point le сердечное убеждение, dont tu me parles, cher ami» (c. 140).

Цитирование — введение в свой текст отрезка чужого, равносильно введению иной точки зрения, точки зрения чужого текста. В письме часто используется этот прием. Письмо — это не только отдельная реплика диалога, который представляет собой переписка, но и одновременно модель всего диалога в целом, и строится оно диалогически — как воображаемый разговор с адресатом. Поэтому письмо постоянно сталкивается с необходимостью цитировать реплику собеседника — реальную или воображаемую (в прямой или косвенной форме) «Может быть вы также ко мне пишите, пишите, а ответа не получаете и так же горюете, как и я (воображаемая реплика собеседника, данная в косвенной форме). Pour moi, ma peine est si grande, que litteratement je ne saurai l'exprimer…»²⁵ (реплика автора). Чтобы оттенить диалогическую соотнесенность чужой и своей реплики, письмо и прибегает часто к смене языка, даже если цитируемый текст реален и написан на том же естественном языке: «Мой милый бесценный друг! последнее письмо твое к маменьке утешило меня гораздо более, чем нежели я сказать могу, и я решаюсь писать, к тебе, просить у тебя совета, так как у самого лучшего друга после маменьки, (авторская реплика). Vous dites que vous voules me servir lieu de pére (реплика адресата, вероятно, реальная и французская в оригинале). О мой добрый Жуковский, я принимаю эти слова… »²⁶

Переход на другой язык связан с переходом ни иную точку зрения — точку зрения адресата. Этот пример можно объяснить еще и одновременным переходом на другой уровень — более торжественный. Книжную мысль или образ употребить от своего лица неловко и смешно.

Иноязычны обычно бывают ремарки, поясняющие, комментирующие повествовательный текст письма, но расположенные не на уровне описания текста, а в «тексте о тексте», т. е. на мета-уровне: «Впрочем, делай, мой друг, что тебе угодно, на все имеешь мое согласие; я даже прошу тебя во всем поступать по собственному своему рассмотрению: ces détails etaient nécessaires pour vous éclairer»²⁷ /метатекст/ «Je te donne cet avis non pour changer ta resolution actuelle, mais pour que tu ayes cette resource en cas que ton arrivée ici se trouve retardée par quelque cause imprévue: Понимаешь ли /метатекст/ C'est un réserve, que je te donne…»²⁸

В качестве метаязыка используется иной естественный язык, функционирующий в данной системе.

Очень часто в русских письмах встречаются французские bon-mots и афоризмы: «…эта потеря как ни чувствительна им (родным), а все посторонняя. Для одной матери она коренная, et sa douleur deviendra pour elle l'affaire de sa vie…»²⁹

«Знаешь ли, Дуняша, у меня выпал передний зуб, cela me donne l'air si vieilli, que j'en suis enchantée... »³⁰

Смена языка подчеркивает отмеченность малого текста в большом, а выбор именно французского — вызван принадлежностью к французской культуре создания bon-mots, изящных светских афоризмов.

Французские фразы часто проскакивают в русских текстах автоматически, вследствие привычки говорить и думать на двух языках, и иногда появление их необъяснимо, ни нормами культуры, ни языковыми закономерностями — связано с какими-то субъективными ассоциациями. Но еще чаще причины перехода с языка на язык просто не осознаются автором, для которого двуязычность совершенно естественна. Позже, когда структура культуры начнет меняться и французско-русское двуязычие отойдет на второй план, над этим станут задумываться.

«Дай бог, чтобы “Современник” не был совсем задавлен — ce que je crains, entre nous soit dit. Почему я эту фразу написал по-французски? — Неизвестно», — удивится себе И. С. Тургенев в 1857 году³¹. — По-французски потому, что первая ее часть — ce que je crains — метатекстовая ремарка, а вторая — entre nous soit dit — еще и клише.

Также удивится своему французскому и герой повести Тургенева «Первая любовь» Владимир, когда, встретив в саду княжну Зину «…помявшись немного на месте, пошел прочь с тяжелым сердцем. Que suis je pour elle? — подумал я (бог знает почему) по-французски»³². По-французски потому, что подумал о женщине и о любви, да и прямо фразой из французского романа.

Не знание французского языка, а именно двуязычность была нормой для русского культурного человека начала XIX века, двуязычность стала синонимом культурности, знаком принадлежности к русской культуре.

Язык культуры, как показал M. M. Бахтин, — это не один язык, а диалог языков. В конце XVIII – начале XIX века национальный русский язык, оказался диалогически соотнесен с языком европейской образованности, языковое сознание разноречивой эпохи встретилось с необходимостью выбора языка — смены точки зрения, т. е. перехода в иную систему отношений, которую дает естественный язык. Но и в другие эпохи своего развития (начиная от славяно-русского двуязычия средневековья) русская культура была культурой двуязычной, двуголосой, диалогизированной. Так, среди словесных текстов русской культуры оказались тексты, написанные на ином (нерусском) естественном языке³³, в первой половине XIX века, в основном, — французском. Это французские статьи Вяземского и Тютчева, французские стихи Баратынского, Пушкина, Лермонтова, французские заметки Пушкина, «Философические письма» Чаадаева, повести А. К. Толстого, французские дневники, мемуары, альбомы и, среди прочего, — письма.

Что делать? повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изьяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык³⁴.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ П.  Я.  Ч а а д а е в.  Сочинения и письма. Т. I, М., 1913, с. 294 (Ниже: Чаадаев, т…, стр….). ^Назад

² Так П. А. Вяземский писал к жене исключительно по-русски, а княгиня В. Ф. Вяземская отвечала ему по-французски. ^Назад

³ См.  Ю.  Н.  Т ы н я н о в.  О литературном факте. — «Леф», 1924, № 2;  Ю.  Н.  Т ы н я н о в.  Вопрос о литературной эволюции. — «На литературном посту», 1927, № 10;  Б.  М.  Э й х е н б а у м.  Литература и литературный быт. — там же;  Н.  Л.  С т е п а н о в.  Дружеское письмо начала XIX века. В кн.: Русская проза, под ред. Ю. Тынянова, Б. Эйхенбаума, Л., 1926;  Л.  Я.  Г и н з б у р г. О психологической прозе. Л., 1971;  Р.  М.  Л а з а р ч у к.  Дружеское письмо XVIII века как факт литературы. Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук, Л., ЛГПИ им. Герцена, 1972. ^Назад

⁴ Русский Архив, 1889. Ч. 2, с. 252. ^Назад

⁵ Из письма М. А. Мойер к Е. А. Протасовой. В кн.: Письма В. А. Жуковского, М. А. Мойер, Е. А. Протасовой. М., 1904, с. 159. ^Назад

⁶ П у ш к и н.  Полное собрание сочинений. Т. 13. М. – Л., 1937–49, с. 35. (Ниже: Пушкин, т…., стр…). ^Назад

⁷ Так, Вяземский всегда исправляет в ответных письмах ошибки, допущенные женой: «А в самом деле надобно тебе приняться за грамоту. Пора! Ты уж такие отпускаешь со мною выходки, что ужас. Ты пишешь мне, que le chapeau s'ètire!!! Господи Иисусе Христе! Это что такое? Ты уж не слишком ли сблизилась с Евреиновым?» (Остафьевский Архив. Т. 5, вып. I. СПб., 1909, с. 25). На это Вяземская отвечает: «Si la phrase le chapeau s'étire te parait ridicule, je la tiens de M-r Bauver, negociant francais, qui me I'a faite ainsi» (там же, с. 126). Впрочем, Вяземский исправляет не только погрешности против орфографии. Вяземская сообщает мужу: «Canaris a brûlé la flotte turque» (с. 122). Тот осведомляется: «Какой Canaris сжег турецкий флот? Уж не твой ли это крестник? Есть у греков известный Bozzarīs, a о том я и не слыхивал» (с. 37). На это Вяземская невозмутимо отвечает: «Я таки Танариса не так назвала, потому что он Канарис, а все не Батцарис, которого я не знаю» (с. 142). ^Назад

⁸ В кн.: Пушкин в письмах Карамзиных 1836–37 гг. М. – Л., 1960, с. 118 ^Назад.

⁹ Л.  Я.  Г и н з б у р г. О психологической прозе. Л., 1971, с. 55. ^Назад

¹⁰ «Разговоры Пушкина», собрали С. Гессен и Л. Модзалевский. М., 1929. ^Назад

¹¹ П у ш к и н,  т. 11, с. 34. Вполне понятно засилие французского, языка «механических форм», именно в переписке. Писать родным, друзьям, знакомым требовал этикет, и действие это механизировалось: «Письмописание доведено у нас до такой степени совершенства, что, если примемся за перо, то напрасно будем искать новых выражений: все они ежедневно разъезжают по губерниям, так, что иногда подумаешь, будто играешь в волан с тем, с кем имеешь переписку». (И.  Н-в.  «Необходимость переписки между родными». — «Московский телеграф», 1827, ч. XV, с. 11, 116.) ^Назад

¹² «Ни на каком ином языке, — писал он Герцену уже в 1851 году, — современные предметы так складно не выговариваются» (как на французском).  Ч а а д а е в,  т. 2, с. 272 (перевод). Впрочем первое письмо — 1829 года — было начато как реальное письмо к женщине — к Е. Д. Пановой, и французский объясняется еще и требованием бытовой ситуации. ^Назад

¹³ Ч а а д а е в,  т. 2, с. 186 (перевод). ^Назад

¹⁴ Французская статья Вяземского о пожаре в Зимнем дворце. ^Назад

¹⁵ Ч а а д а е в,  т. 2, с. 212 (перевод; фраза, заключенная в скобки, написана по-русски). ^Назад

¹⁶ П у ш к и н, т. 14, с. 428 (перевод). ^Назад

¹⁷ Там же, с. 430 (перевод). ^Назад

¹⁸ Там же, т. 14, с. 204, 205 (из письма к Вяземскому). ^Назад

¹⁹ Ч а а д а е в,  т. I, с. 12. ^Назад

²⁰ См. Письмо А. X. Бенкендорфа к П. А. Вяземскому, Публикация М. И. Гиллельсона. —  П у ш к и н.  Исследования и материалы, III, М., I960. ^Назад

²¹ Все это относится, однако, к дворянскому кругу. Недворянину говорить по-французски было неприлично. Французский — корпоративный язык, социальный знак — символ принадлежности к хорошему обществу (см. главу «Комильфо» в повести Л. Н. Толстого «Детство»). Французский язык Сперанского, может быть, и не такой уж дурной, вызывал многочисленные насмешки именно за попытку говорить на не своем, на «нашем» языке, выдавать себя за то, чем не являешься. ^Назад

²² Остафьевский Архив. 5. вып. I. Все примеры из писем Вяземского. ^Назад

²³ Артикль, сопровождающий в таких случаях специфически русские слова, как бы ставит их в кавычки, отсылает к чужой позиции («un передовой» — «так называемой передовой») несобственно прямой речи. ^Назад

²⁴ Примеры из писем В. Я. Вяземской. Указаны страницы в т. 5, вып. 1 Остафьевского Архива. ^Назад

²⁵ Ч a a д a e в,  T. I, c. 19. ^Назад

²⁶ Из письма M. A. Мойер. Письма В. А. Жуковского, с. 92. ^Назад

²⁷ Ч a a д a e в,  т. 1, с. 16. ^Назад

²⁸ Текст данного примечания, содержащий, по-видимому, ссылку на письмо Чаадаева, восстановить не удалось. — Ред. ^Назад

²⁹ Из письма Вяземского к жене, Остафьевский Архив, с. 33. ^Назад

³⁰ Из письма М. А. Мойер. Письма В. А. Жуковского…, с. 147. ^Назад

³¹ Из письма к А. Дружинину. И. С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем в 28 тт. Письма в 13 тт. Т. I, М. – Л., 1961, с. 69, 70. ^Назад

³² И. С. Т у р г е н е в.  Собрание сочинений в 12 тт. Т. 6, М., 1955, с. 288. ^Назад

³³ О соотношении текста на естественном языке и словесного текста культуры см. В.  В.  И в а н о в,  Ю.  М.  Л о т м а н,  В.  Н.  Т о п о р о в,  А.  М.  П я т и г о р с к и й,
Б.  А.  У с п е н с к и й.  Тезисы к семиотическому изучению культур. — Semiotyka i struktura tekstu, Warszawa, 1973.

Это явление полиязычности культуры любопытно сопоставить с поликультурностью — усвоением одной культурой текстов другой, как словесных (художественный перевод), так и несловесных (элементы иноземной моды). Усвоение всегда связано с адаптацией, которую мы и называем в случае со словесными текстами переводом. ^Назад

³⁴ П у ш к и н,  т. 6, с. 63. ^Назад