К ВОПРОСУ О ТРАДИЦИИ ПУШКИНА В РАННЕМ ТВОРЧЕСТВЕ ДОСТОЕВСКОГО^*

Н. ОБРАЗЦОВА

При рассмотрении творческого генезиса первых произведений Достоевского обычно указывают на гоголевскую традицию. Гораздо реже подчеркивается связь  р а н н е г о  Достоевского с пушкинской традицией, до сих пор, в значительной мере, остающейся за пределами внимания исследователей. Эта традиция, часто не названная прямо в текстах Достоевского и присутствующая в них как бы в зашифрованном виде, без прямых ссылок на то или иное произведение Пушкина, тем не менее во многом определяет специфику ранних повестей Достоевского. Выявление ее не означает, однако, отрицания гоголевской традиции, но раскрывает их сложный художественный синтез.

Обращение к Пушкину проявляется, в первую очередь, как система внутритекстовых намеков, которые должны напомнить читателю пушкинский текст и этим ввести его в определенную литературную атмосферу. Поэтому представляется важным сделать пока еще не полностью осуществленную работу по выявлению реминисценций, перекличек с Пушкиным и отсылок к нему.

В этом отношении интересна повесть «Неточка Незванова». Анализ ее показывает, что Достоевский стремился вызвать в сознании читателя не какое-либо конкретное произведение Пушкина, а образ пушкинской традиции в целом. Отсылки к «Моцарту и Сальери», «Пиковой Даме», «Евгению Онегину», сложно переплетенные в повести, предполагают не аналогию частного характера, но обращение к пушкинскому началу как таковому.

Вместе с тем пушкинские цитаты введены в повесть незаметно, неявно. Как правило, цитата органически включается в текст Достоевского, ассимилируется в нем и, подвергаясь изменениям, приобретает присущую ему стилистическую окраску. Так, поэтические цитаты в тексте повести не только не выделены графически и не составляют отдельной фразы, но и «прозаизируются», пересказываются, что создает впечатление их нарочитой невыделенности, замаскированности. Цитата как бы сжимается до минимальной содержательной словесной формулы, через которую определяется то или иное внутритекстовое понятие.

Примером этого может служить реминисценция из «Евгения Онегина», связывающаяся с характеристикой чтения Неточки. Слова героини Достоевского: «Вообразив себя героиней каждого прочитанного мною романа, я <…> раздвоивала роман на две части, из которых одна, конечно, была создана мною, хотя я обкрадывала безжалостно моих любимых авторов (Д., с. 238)¹, — восходят к X строфе Третьей главы «Евгения Онегина»:

Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты…
                                                (Пушкин, т. 6, с. 55)²

Приведенная в прозаическом пересказе и включенная в собственный текст Достоевского, пушкинская формула дает возможность установить общую ориентацию описания чтения Неточки на чтение Татьяны. Чтение Неточки получает у Достоевского характеристики, сходные с пушкинскими, и также осознается как «обольщение» («обольстительный обман» — «обольщение поэзии»), представляющее в обоих случаях опасность для героини. Интересно, что в описании чтения Мечтателя в «Белых ночах», близком по своему характеру к чтению Неточки, прямо упоминаются два текста Пушкина: «Домик в Коломне» и «Египетские ночи».

«Мечтательство» героини Достоевского, таким образом, оказывается соотнесенным не только с «мечтательством» других героев ранних произведений Достоевского, но и с «мечтательностью» Татьяны, а самый образ Неточки — с пушкинской героиней. Подобная параллель, позволяя сблизить Неточку с пушкинской Татьяной, в то же время связывается и с проблемой осмысления жизни через литературу, подмены жизни миром фантазии, играющей существенную роль для понимания истории героини Достоевского.

Пушкинская традиция в «Неточке Незвановой» подвергается трансформации. Используемые Достоевским тексты Пушкина существенно переосмысляются. Контуры характеристик пушкинских персонажей становятся более расплывчатыми, неопределенными. Происходит своеобразное перераспределение черт пушкинских героев между персонажами Достоевского. Пушкинские персонажи вступают у Достоевского в новые сложные взаимодействия. Черты различных пушкинских персонажей совмещаются в одном герое Достоевского, а характеристики какого-либо героя Пушкина резко противопоставляются одна другой и распределяются между несколькими персонажами Достоевского.

Так, рассуждение Ефимова о том, что он «не уличный скрипач и не будет так подл, <…> чтобы унижать благородное искусство, играя перед подлыми ремесленниками, которые ничего не поймут в его игре и таланте» (Д., с. 150), является отсылкой к сцене с уличным скрипачом в «Моцарте и Сальери». Значение этой реминисценции усилено тем, что она включена в противопоставление гения и ремесленника и соотнесена с проблемой зависти. Однако у Достоевского, в его трактовке проблемы зависти, акценты резко смещаются. Завистливым оказывается «гений», а не «ремесленник», причем парадоксально уже то, что гений завидует менее талантливому, в то время как ремесленник, зная о своих меньших способностях и большем трудолюбии, не знает зависти. Происходит своеобразная подмена: гениально одаренный герой, живущий по законам вдохновения, оказывается гордецом, презирающим уличных скрипачей и ратующим за мнимую серьезность в искусстве, тогда как другой, менее талантливый, поднимается до логики гения моцартовского типа, не соизмеряя себя ни с гением, ни с уличным скрипачом и принимая оправданность существования и того, и другого. Более того, именно ремесленник, «стремящийся к своей цели упрямо, систематически, с совершенным сознанием сил своих и почти рассчитав заранее, что из него выйдет» (Д., с. 148), призывает гения к пути, абсолютно противоречащему, казалось бы, логике «чернорабочего в искусстве»: «Смелей же, подожди, поучись, и если не надеешься на силы свои, так иди на авось; в тебе есть жар, есть чувство. Авось дойдешь до цели, а если и нет, все-таки иди на авось: не потеряешь ни в коем случае, потому что выигрыш слишком велик. Тут, брат, наше  а в о с ь  — дело великое!» (Д., с. 152) <курсив Достоевского>.

В то же время параллель Ефимов-Сальери осложнена введенной в текст цитатой из «Евгения Онегина». При этом выясняется, что слово «гордость» применено к герою Достоевского в двух различных значениях. Если аналогия с пушкинским Сальери связывает гордость героя с гордостью (то есть гордыней) Сальери, то формула: «… ты часто некстати горд и можешь оскорбить самолюбивую ничтожность» (Д., с. 152) <подчеркнуто мною — Н. О.>, — соотносится со строками IX строфы Восьмой главы «Евгения Онегина»:

Что пылких душ неосторожность
Самолюбивую ничтожность
Иль оскорбляет, иль смешит…
                                                (Пушкин, т. 6, с. 169).

Такого рода отсылка разбивает прямолинейность сопоставления героя с Сальери и создает новую оценку его, расширяет его характеристику, вызывая мысль об относительности, ложности слишком однозначных суждений о нем.

Вместе с тем Ефимов, охарактеризованный в повести как герой «неподвижной идеи», тем самым соотнесен с Германном из «Пиковой Дамы». Значимость подобного сближения подтверждается уже тем, что выражение Пушкина «неподвижная идея» употребляется в тексте «Неточки Незвановой» применительно к герою несколько раз (см.: Д., с. 149, 155, 157, 175). Понятие это раскрывается Достоевским как стремление Ефимова «вдруг», «за один раз» прославиться и связывается с мотивом безумия и упоминанием о «трех преступлениях», лежащих на совести героя. «Три преступления» Ефимова хотя и получают у Достоевского иное, отличное от Пушкина, более прозаическое объяснение, не могут не ассоциироваться с «тремя злодействами» Германна уже потому, что соседствуют в «Неточке Незвановой» с другими отсылками к «Пиковой Даме». Параллель с Германном усиливается и тем, что герой Достоевского — скрипач, почти не берущий в руки скрипки, так же как Германн — «игрок в душе», не участвующий (до времени) в игре.

В литературе романтизма изображение скрипача допускает трактовку игры на скрипке как азартной игры. Ей могут быть приписаны свойства азартной игры, и она может мыслиться как игра с партнером-чертом. В этом смысле игра на скрипке приобретает добавочную семантику, позволяющую сопоставить ее с игрой в карты, а скрипача Ефимова рассматривать как двойника игрока Германна (ср. в романтической прозе Э. Т. А. Гофмана и др. подстановку скрипачей и азартных игроков во взаимозаменяемые ситуации).

В этой связи приобретают новый смысл и рассуждения скрипача Б. о своем пути в искусстве. Если первоначально, соотносясь с «Моцартом и Сальери», они воспринимались как рассказ о пути «ремесленника в искусстве», то по отношению к «Пиковой Даме» путь Б. может быть переосмыслен как логический, последовательно ведущий к цели и противопоставленный стремлению Ефимова «вдруг, каким-то чудом, за один раз, стать знаменитейшим человеком в мире» (Д., с. 175).

Возможность такой трактовки обусловливается также и самой характеристикой героя, в которой, наряду с «стремлением к своей цели упрямо, систематически, с совершенным сознанием сил своих и почти рассчитав заранее, что из него выйдет» (Д., с. 148), особое значение получает формула «прежде всего немец», позволяющая увидеть в нем также и одну из ипостасей Германна. Таким образом, противопоставление гения ремесленнику в духе «Моцарта и Сальери» перерастает в противопоставление двух резко отграниченных сторон характеристики единого пушкинского героя, причем один из персонажей Достоевского становится носителем «немецкой», рассудочной стороны характера пушкинского героя, в то время как другой соотнесен с Германном-игроком. Из приведенных выше примеров видно, что одни и те же цитаты одновременно восходят к нескольким различным пушкинским текстам, причем значение их для повести Достоевского возникает на пересечении ассоциаций этих текстов. Подобное явление как особый, несущий повышенную смысловую нагрузку прием, рассматривалось в литературоведении применительно к творчеству Ал. Блока и получило название «полигенетичностъ»³. Понятие полигенетичности цитат не в меньшей мере приложимо и к Достоевскому, в текстах которого, как ранних, так и зрелых, полигенетичные цитаты встречаются чрезвычайно часто.

Можно отметить также неодноплановость использования Достоевским пушкинской традиции. Если значимость ряда пушкинских цитат усилена в повести многочисленными ассоциациями с Пушкиным, сходными мотивами, параллелями в характеристиках персонажей и др., то в некоторых случаях употребление пушкинской словесной формулы не дает основания для прямых аналогий с произведениями Пушкина. Такая цитата выполняет функцию определения, наиболее точной оценки героя или понятия и связывается с пушкинскими текстами (часто значительно переосмысливаясь при этом) лишь в плане общей проблематики.

Такова роль упоминавшейся уже цитаты из IX строфы Восьмой главы «Евгения Онегина», не дающей возможности для сопоставления героя Достоевского с Онегиным, но соотносимой с проблемой подлинного понимания героя через множественность его характеристик и оценок как таковой. Подобный характер носит и применение формулы «неподвижная идея» к воспитательнице Неточки Александре Михайловне, стоящее особняком по отношению ко всем рассмотренным выше примерам с этим выражением. Здесь нет достаточного основания для прямолинейных аналогий. «Неподвижная идея» в данном случае не родственна идее Германна: это постоянное сознание героиней своей греховности. Соотнесенность с пушкинским текстом возникает здесь в связи с проблемой власти посторонних сил над душой человека, чрезвычайно важной для Достоевского, и может быть понята лишь расширительно, т. е. как проблема «неподвижной идеи», владеющей душой человека и ведущей его к безумию и гибели.

Обращение молодого Достоевского к Пушкину отлично по своей сути от использования им иных литературных традиций и, в первую очередь, традиции Гоголя. Ориентация на Гоголя в ранних произведениях Достоевского часто носит декларативный характер. Отсылки к Гоголю обычно резко выделяются в тексте. Это явные реминисценции, прямые адресаты, аналогии. Пушкинские цитаты растворяются в тексте Достоевского, сливаются с ним, становясь почти незаметными для читателей. «Слово Пушкина» осознается Достоевским как свое, органически сливаясь в «Неточке Незвановой» со «словом автора».

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Текст повести «Неточка Незванова» приводится по изд.:  Ф.  М.  Д о с т о е в с к и й.  Полн. собр. соч. в тридцати томах. Т. 2, Л., «Наука», 1972. В дальнейшем все ссылки на этот том даются в тексте. В скобках после цитаты указывается страница. ^Назад

² Текст «Евгения Онегина» приводится по изд.:  А.  С.  П у ш к и н.  Полн. собр. соч., т. VI, изд. АН СССР, 1937. В дальнейшем ссылки на это издание даются прямо в тексте. ^Назад

³ Термин введен в научный обиход В. М. Жирмунским в его работе «Драма Александра Блока “Роза и крест”» (Л., 1964, с. 77).

Наиболее подробно понятие полигенетичности цитат рассмотрено в статье  З.  Г.  М и н ц  «Функция реминисценций в поэтике А. Блока». — Труды по знаковым системам, т. VI. Уч. зап. Тартуского ун-та, вып. 308. Тарту, 1973, с. 402–409. ^Назад