«ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН» НА ЭСТОНСКОМ ЯЗЫКЕ^(*)

В. Т. АДАМС

Для эстонского историко-литературного процесса переводы из русских классических поэтов имеют огромное значение. Они не только знакомят эстонского читателя с сокровищницей одной из величайших литератур мира, но и воздействуют на развитие национальной поэтической культуры введением в читательский обиход большого числа классических стихов, что не может не стимулировать и оригинальное поэтическое творчество. В этом аспекте крупной победой эстонской поэзии следует считать появление переводов избранных стихотворений М. Ю. Лермонтова¹ и А. С. Пушкина².

Первый из этих сборников содержит 67 стихотворений, второй переводы пяти пушкинских поэм и 43 стихотворения, выполненные на современном уровне. Конечно, переводы поэзии Пушкина и Лермонтова на эстонский язык выходят не впервые, начало переводов из этих классиков относится еще к 80-м годам прошлого столетия, но ввиду быстрого роста эстонской языковой и стихотворной культуры прежние переводы уже не удовлетворяют современного читателя. Однако до сих пор не переведено центральное произведение А. С. Пушкина — «Евгений Онегин». Перевод этой «энциклопедии русской жизни», равно непосильный как для переводчиков, так и для читателей царской провинции, стал настоятельным заданием после революции 1917 года. Цель настоящей работы — в историческом аспекте дать обзор попыток перевести роман Пушкина на эстонский язык, а также и их оценку.

После революции к переводу «Евгения Онегина» приступали четыре раза³, причем эти попытки отражают не только способности того или другого переводчика, но и уровень поэтической культуры данного десятилетия. Формалистическое сопоставление отдельных попыток перевода без учета историко-литературного процесса, как это делалось до сих пор в эстонской критике, неплодотворно. Чтобы правильно понять действительные достоинства и недостатки отдельных переводов, необходимо, прежде всего, определить их место в историко-литературном процессе.

Первый переводчик Пушкина на эстонский язык, Якоб Тамм (1861–1907), в 80-е годы XIX в. давший эстонскому народу, наряду с рядом мелких стихотворений, переводы поэм «Полтава» и «Медный всадник», задался целью ознакомить свой народ с исторической ролью преобразователя России Петра I и возвеличить его реформаторскую деятельность. Эта цель вытекала из русофильской и просветительской позиции Я. Тамма. Он сам объясняет ее в стихотворном предисловии к своему переводу «Медного всадника». Здесь он подчеркивает, что память о Петре не забыта и в Эстонии, что окно в Европу, прорубленное Петром, является окном и для эстонцев, ибо общий луч света ведет к счастью оба народа⁴.

Якоб Тамм прекрасно понимал, что история эстонского народа находится в тесной связи с историей России, и именно поэтому он со своей просветительской точки зрения считал нужным ознакомить свой народ с историческими поэмами Пушкина. При всей продуктивности своего переводческого таланта Я. Тамм и не думал о переводе «Евгения Онегина», все содержание которого было бы непонятно угнетенному крестьянскому народу, единственное литературное объединение которого в русском официальном экземпляре устава именовалось… «Обществом грамотных эстонцев»⁵. В таких условиях это произведение Пушкина не было бы правильно воспринято народом, относящимся отрицательно ко всей дворянской, барской культуре.

После Великой Октябрьской социалистической революции, с исчезновением класса дворян и помещиков, отношение эстонского народа к этим вопросам стало изменяться. Для новых поколений эстонцев «Евгений Онегин» стал уже произведением мировой классики, а реалии и бытовые детали этого романа стали восприниматься уже в литературном и познавательном аспекте. Созрело время для перевода пушкинского шедевра на эстонский язык.

Требования к хорошему переводу просто и четко сформулированы еще эстонским просветителем Ф. Р. Крейцвальдом (1803–1882) в его письме к поэтессе Койдула: «Хороший перевод должен возможно полнее отражать дух и смысл подлинника, но при этом читаться так же плавно, как и поэтическое излияние на родном языке»⁶.

Хронологически первая попытка перевода, или, вернее говоря, приспособление отрывков из «Евгения Онегина», диктовалась потребностями театра. Когда на эстонских сценах впервые ставится опера Чайковского, то Сергей Липп и Петер Грюнфельд переводят кое-как либретто «Лирических сцен в трех актах по A. С. Пушкину». Это либретто (23 страницы) впервые было издано в 1920 году. Формально, конечно, перевод либретто М. И. Чайковского нельзя считать переводом пушкинского «Евгения Онегина», т. к. в нем есть изменения и добавления к пушкинскому тексту.

Творчество эстонских поэтов, особенно 20-х годов нашего века, прочно укрепило в эстонской стихотворной культуре традицию ямба, мало свойственную ранней эстонской поэзии. Поэты и театр все чаще черпают из сокровищницы пушкинского стиха. В 1923 году появляется стихотворный роман Яана Кярнера «Бианка и Руфь»⁷, написанный онегинской строфой. В эти годы молодые литературоведы исследуют теорию эстонского стиха, молодое поколение поэтов вводит в эстонскую поэзию новые формы, размеры, новые рифмы, разговорные интонации — культура стиха обогащается новыми возможностями^*. В этой атмосфере стихотворного экспериментаторства и поворота внимания к вопросам языка, стиля и формы возникает первая, скромная попытка перевести и знаменитый роман Пушкина. Журналист Олаф Роод (псевдоним Георга Наэлапэа) в 1926 г. публикует в литературном приложении к тартуской газете «Postimees» пятую главу «Евгения Онегина», под заглавием «Татьяна». Эта первая попытка перевода «Евгения Онегина» не была продолжена, затерялась на газетных страницах⁸ и не оказала никакого влияния на эстонскую поэзию.

Совершенно иную картину мы видим десять лет спустя. К столетию со дня смерти Пушкина Эстонским Литературным Обществом (Eesti Kirjanduse Selts) издается сборник поэзии Пушкина⁹, в котором помещена и подборка из «Евгения Онегина» в переводе Антса Ораса. Первая глава переведена почти полностью (опущены только последние десять строф), из других глав переведено все необходимое для понимания фабулы романа. Перевод Ораса до сих пор является наиболее полным по объему (2030 стихов). Встреченный панегириками современников, ставивших мастерство переводчика чуть ли не выше пушкинского¹⁰, перевод этот был подвергнут уничтожающей критике в 40-е годы¹¹. Однако в историческом аспекте и неумеренные похвалы и полное осуждение этого первого художественного перевода «Онегина» нуждаются в коррективах. Кроме того, сравнение этого перевода с последующими дает возможность сделать важные теоретические выводы.

Этот перевод, как в зеркале, отражает положение в эстонской поэзии 20-х–30-х годов. К тому времени поэтическая практика уже доказала возможность изображения в эстонских стихах даже сложнейших культурно-эстетических ситуаций. Однако развитие литературного языка еще отставало от новых потребностей. Необходимость приспособить эстонский язык к выражению новых понятий и оттенков, уже выраженных в других европейских языках, приводит к попыткам ускорить этот процесс путем введения (отчасти даже искусственно созданных) неологизмов, фенницизмов и диалектизмов в литературный язык. В двадцатые годы настольной книгой литераторов стал «Словарь новых слов» магистра Иоханнеса Аавика, содержавший более 4000 неологизмов и малоизвестных слов¹². Кроме того, почти каждый автор сам создавал ad hoc недостающие ему слова. Вот тогда и вошел в моду барочный, эстетизированный, сугубо интеллигентский поэтический жаргон, все более удалявшийся от народной речи.

Следует подчеркнуть, что стиль этот являлся не выдумкой отдельных авторов, а результатом исторического развития.

В словарный состав эстонского языка, по историческим и социальным условиям, в XIX веке входили, главным образом, простые, конкретные, «крестьянские» слова. Не было выработано достаточно возможностей для обозначения явлений интеллектуальных, научных и эстетических. Отдельные вышедшие из народа интеллигенты прибегали в случае необходимости к другим языкам. Так, в переписке классиков эстонской литературы Крейцвальда и Койдула корреспонденты обыкновенно переходили на немецкий язык, когда нужно было выразить более сложные мысли, относящиеся к области интеллектуальной жизни.

После революции 1905 года, в годы роста эстонской интеллигенции и в особенности после Великой Октябрьской социалистической революции, когда эстонский язык стал применяться во всех учреждениях, когда было введено обучение на родном языке в средних и высших учебных заведениях, появилась необходимость приспособить эстонский литературный язык к новым условиям жизни. Поэтому в 10-е и 20-е годы наблюдается бурное, порой скачкообразное развитие эстонского литературного языка. Создание полноценного литературного языка, пригодного для отражения новых условий жизни, стало к тому времени первостепенной потребностью, исторической задачей. Здесь не место давать оценку сложнейшей диалектике тогдашних споров о языке. Однако для углубленного понимания нашей темы в историческом аспекте необходимо все же вспомнить некоторые исторические факты.

В эти годы в Эстонии усиленно осваивалось культурное наследие других народов, появлялись переводы классиков мировой литературы. При этом еще отсутствовала единая языковая традиция и теория перевода. Одни переводили сугубо книжным, искусственным, «обновленным» языком, другие старались пользоваться больше живой, народной речью или же так называемым «официальным языком», третьи искали синтеза между этими направлениями. Под влиянием сторонников т. н. «обновления языка» («Keeleuuendus») стилистическое единство эстонского литературного языка зачастую нарушалось массовым (и часто неудачным) заимствованием иностранной лексики и искусственным изобретением неологизмов и даже новых грамматических форм. Особенно это отразилось на поэтическом языке, а также на большой части тогдашних переводов. Литературовед А. Орас, стоявший близко к Иох. Аавику и движению за «обновление языка», перевел ряд стихотворных произведений мировой классики (некоторые трагедии и комедии Шекспира, ряд произведений Шелли, Китса, Байрона, А. Попа, Э. А. По, Мольера, поэму Гейне «Германия» и мн. др.).

Переводы А. Ораса засорены «авицизмами»¹³, как и неологизмами собственного изобретения. А. Орас создал в своих переводах классиков мировой литературы особый стиль космополитического маньеризма. Этот стиль он внес и в свой перевод «Евгения Онегина». Кроме того, примат формы и эстетических ценностей приближает его метод перевода к культурно-формалистическому. Но  и с т о р и к   не может не отметить, что благодаря этому переводу эстонский читатель уже в 30-е годы получил понятие об «Онегине». А. Орасу, по образованию англисту, по направленности интересов представителю космополитизма, еще не приходилось заниматься вопросами соотношения русской и эстонской языковых систем, когда он взялся за переводы из Пушкина. Слишком свободный подход к переводу русского классика привел А. Ораса к некоторым искажениям пушкинского текста, характеризующим, так сказать, «западничество» переводчика. Так, он дает имя «Евгений» в немецкой форме «Eugen» (очевидно ради достижения метрических удобств в ямбическом стихе), вместо «Зевса» употребляет римскую форму «Jupiter» и т. п. Такие вольности, а в особенности введение неологизмов-модернизмов помешали адекватной передаче колорита эпохи и национальности, но в тридцатые годы в буржуазной Эстонии об этом не очень заботились.

После воссоединения Эстонии с СССР потребности советской школы заставили взяться за новый перевод «Евгения Онегина» живым народным языком, очищенным от эстетизирующего жаргона уже устаревшего языка 30-х годов. Этой потребности удовлетворяет новая попытка перевода «Онегина», предпринятая поэтом Яаном Кярнером. В конце 1945 и начале 1946 года был опубликован перевод первой главы в журнале «Лооминг»¹⁴, а затем и в школьных хрестоматиях 1946 и 1948 г. издания¹⁵. Яан Кярнер обладал значительными предпосылками для успешного перевода пушкинского романа. Он освоил онегинскую строфу еще в вышеупомянутом романе «Бианка и Руфь», он изучил и подверг переводы А. Ораса уничтожающей и обоснованной критике¹⁶, он имел и некоторый опыт в работе над русской классикой (перевод «Горя от ума» в 1944–1945 гг., весьма, впрочем, посредственный). В конце 30-х и начале 40-х годов развитие эстонского литературного языка привело к некоторой устойчивости и нормативности, чему весьма способствовало появление большого орфологического словаря И. В. Вески (ч. I — 1925, ч. II — 1930, ч. III — 1937), а в особенности распространение в повторных изданиях (1933 и след.) «Малого нормативного словаря» эстонского языка, известного под аббревиатурой VÕS. Перевод Кярнера был встречен более чем доброжелательно. В изданном к юбилею в 1949 г. Литературным музеем Академии наук ЭССР сборнике «Пушкин на эстонском языке» отмечается, что перевод «близок к поэтическому ладу Пушкина» и сообщается, что Я. Кярнер «с успехом перевел три первые главы “Онегина”»¹⁷. Действительно, нельзя не признать, что перевод Кярнера устраняет маньеризм Ораса и все его ненужные неологизмы. Однако более углубленный филологический анализ этого перевода обнажает другие недостатки, снижающие его ценность. Яан Кярнер подменяет требование адекватности стремлением перевести дословно во что бы то ни стало. Буквалистский метод перевода жертвует изумительной ритмикой пушкинского стиха. Привязываясь не к духу, а к слову подлинника, Я. Кярнер принужден прибегать к ненормальной для эстонского языка, неестественной расстановке слов; читателю при чтении приходится все время брать досадные барьеры инверсий. Естественное течение пушкинского стиха в переводе Я. Кярнера прерывается то неуклюжими строчными переносами (enjambement), то пустыми словами-«затычками», необходимыми переводчику для заполнения метрической схемы.

Вот как Кярнер переводит, например, известное место об отношении Онегина к стихам (I гл., VII строфа):

Tal polnud õiget kirge,
anda või elu heli eest,
ja sest trohheuseid ei eraldand ta,
kuis püüdsimegi, jambidest.

Точный обратный перевод:

У него не было настоящей страсти, дать/
или (вместо kasvõi — хоть) жизнь за звук, и потому/
хореев не отличал он,/
как мы стремились даже, от ямбов/.

Односложные слова-«затычки» (see, siin, just, nii, siis, seal, ka и т. п.) — постоянные спутники этого перевода.

В. Г. Белинский в одном из своих разборов перевода «Гамлета»¹⁸ указывал: «Близость к подлиннику состоит в передании не буквы, а духа создания […]. Надо, чтобы внутренняя жизнь переводного выражения соответствовала внутренней жизни оригинального». Вот этой внутренней жизни пушкинских стихов мы не ощущаем в переводе Яана Кярнера.

Стремление к мнимой точности, неспособность к переводу образа образом¹⁹ местами ведет к неуклюжему осложнению гениально-простого пушкинского слога. Понимая адекватность перевода лингвистически, Я. Кярнер не смог дать живого перевода, не смог создать запоминающихся и волнующих эстонских стихов!

Ради полноты обзора следует еще упомянуть, что пять строф из «Путешествия Онегина» были переведены поэтом Феликсом Котта для эстонского издания книги В. Вересаева «Александр Сергеевич Пушкин», вышедшей на эстонском языке в 1948-м году (см. стр. 66–68 указ. соч.).

Подводя итог, скажем, что перевод О. Роода вообще не стал фактом нашей литературной жизни, а переводы А. Ораса и Я. Кярнера неадекватны: в переводе Ораса «Евгений Онегин» вызывает у современного читателя недоумение, в переводе Кярнера — скуку.

И вот, пятидесятые годы дали эстонцам, наконец, первые три главы «Онегина» в переводе, удовлетворяющем современным требованиям. Появление этих глав в журнале «Лооминг»²⁰ критика²¹ справедливо считает замечательнейшим событием нашей литературной жизни. Новый перевод Бетти Альвер сделан по реалистическому методу. Влияние пушкинского стиха ощущалось уже в ранней поэме Бетти Альвер «Рассказ о белой вороне»²². Большое количество безупречных ямбов в лирике Б. Альвер, а также и ее ранние переводы из Пушкина²³ явились хорошей подготовкой к выполнению такой ответственной задачи, как перевод «Евгения Онегина». В результате долгого, упорного труда Б. Альвер удалось средствами эстонского стиха в значительной мере передать поэтическую атмосферу пушкинского романа. В отличие от предыдущих переводчиков ей свойственен самокритический подход к своей работе, она вдумчиво учла и комментарий к «Евгению Онегину» Н. Л. Бродского, и I том Словаря пушкинского языка, и консультации специалистов, и опыт прежних переводчиков. Но подойдя к тексту с кропотливостью ученого, она при выполнении работы опирается на хорошее знание развившегося эстонского литературного языка, вследствие чего ее стихи производят впечатление действительно эстонских (вспомним требование Ф. Крейцвальда), чего нельзя сказать о стихах предыдущих переводчиков. Порой суверенитет переводчицы даже слишком «обэстонил» Пушкина, напр., в LV строфе первой главы, где Б. Альвер, пожалуй, напрасно заменила лиру («голос лирный») старинным эстонским инструментом типа гуслей — «каннель». Однако таких перегибов немного. Реалистический метод перевода Б. Альвер счастливо избегает как эстетического формализма А. Ораса, так и буквализма Я. Кярнера.

Эстонские литературоведы от всего сердца приветствуют столь нужную работу Бетти Альвер над переводом «Евгения Онегина» и с нетерпением ждут появления следующих глав. Пробел отсутствия адекватного перевода этого произведения в нашей поэзии должен быть заполнен в «ударном» порядке. Перевод Бетти Альвер несомненно лучше всех предыдущих, хотя — оговоримся — и он не является пределом ни для самой Б. Альвер, ни для эстонской поэзии.

При переводе такого сложного в лексическом и стилистическом отношении произведения, каким является «Евгений Онегин», эстонскому переводчику приходится преодолевать немало трудностей. В живом, народном языке, а также и в наследии эстонских классиков не было в достаточной мере лексических средств для адекватной передачи целого ряда понятий «светского», дворянско-интеллигентского быта. Эстонская дореволюционная литература не создала таких лингвистических, версификационных и стилистических средств, которые были бы безоговорочно приложимы к переводу «Евгения Онегина». Такие средства и приемы отчасти создавались в позднейшем творчестве поэтов 20-х и 30-х годов нашего столетия — однако это происходило в своеобразных условиях, очерченных выше. Поэтому переводчик должен относиться необычайно критически к имеющимся уже в эстонском литературном языке средствам, чтобы не нарушить пушкинский стиль высокой простоты и не пропустить в этот стиль неадекватных и даже антиструктуральных для эстонского языка средств, которые не могут выдержать проверки временем (как это случилось с прежними переводами).

Другая трудность — бедность эстонского языка р и ф м а м и  вообще и мужскими, рифмами в частности. Это — немалое препятствие при связанности переводчика онегинской строфой. Переводить же «Евгения Онегина» стихами с неточными рифмами было бы недопустимым искажением пушкинской формы. Б. Альвер не сумела до конца преодолеть эту трудность и пошла на ряд компромиссов в системе рифмовки, что привело к нарушению требований эквиритмии.

Учет фонологической структуры эстонского языка не разрешает, строго говоря, считать полноценными такие «созвучия» как tuum: müst'eerium (VII), id'eed: t'eadused (XVI), invaliid: s'õja-l'ugusid и suust: k'irep'ihtimust (XVIII), ees: romaanides (XXIII), mees: pant'uhvlites (XXXIII)²⁴.

Хотя их и можно отнести к условно-точным средствам рифмовки, однако несовпадение главного ударения и рифмовка корня слова с суффиксами и флексиями, а также большое различие в фонетической долготе гласных²⁵ делает такие созвучия плохо приемлемыми для эстонского слуха.

* * *

В предназначенной для русского читателя статье не место давать подробный сравнительный анализ переводов, не место и разбирать недостатки частного характера.

Важнее для дальнейшей работы над переводом «Онегина» следующее принципиальное пожелание, которое мы проиллюстрируем одним только типичным примером. Надо преодолеть буквализм и при переводе реалий. Концовка XV строфы

Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед

переведена у Бетти Альвер примерно так: «пока прилежный брегет ударит звоня к обеду»:

… Kuni virk bregee
lööb kõlisedes lõunale.

Конечно, у Пушкина «брегет» налицо, но мне все же кажется более удачным, как это и сделано в переводах Ораса и Кярнера, воспользоваться понятием «часы» (kell, tunnikell, uur).

Надо все более демократизировать перевод этого романа, выкидывая «брегеты», «васисдасы»²⁶ и т. п., ставшие для нас архаизмами. Надо демократизировать перевод, чтобы он был понятен без комментария, чтобы он вошел в широкий читательский обиход эстонского народа. Литературоведы же все равно будут знакомиться с Пушкиным по оригиналу.

Перевод «Евгения Онегина» на эстонский язык имеет огромное значение, далеко выходящее за пределы филологии. В то время как мечта о мировой литературе (Weltliteratur) до сих пор осталась мечтою, дружба народов Советского Союза создает своеобразный «литературный интернационал» социалистических наций. Никем неоспоримая и не оспариваемая популярность Пушкина (ср., напр., разнобой в оценке Достоевского!) играет тут роль связующего звена большой силы. А между тем в переводах произведений Пушкина Эстония значительно отстала от других прибалтийских народов — своих соседей. В то время как у латышей и литовцев давно уже имеются полные переводы «Евгения Онегина», у нас он еще за горами. Это, конечно, объясняется объективными причинами (близость языковых систем; культура, опирающаяся на большее количество населения). Русские культурные влияния на латышское и литовское искусство всегда были значительнее, чем влияния на эстонское. Правда, полные переводы «Евгения Онегина» на языки национальных меньшинств нашей Родины появляются, как правило, только после революции. Но традиции контакта с русской литературой были в Латвии и Литве глубже, чем в Эстонии. Уже задолго до классического перевода Антонаса Венцловы литовская интеллигенция имела живой контакт с романом Пушкина. Отрывки из романа переводились уже начиная с конца XIX века. М. Добужинскис писал декорации к популярным в Литве операм на сюжеты Пушкина, а популярнейший литовский певец К. Петраускас неоднократно исполнял в них главные роли. Уже в буржуазной Литве Пушкина знал каждый образованный литовец. Аналогичное развитие контактов мы можем наблюдать и у латышей. Они давно уже имеют полное собрание сочинений Пушкина и Тургенева на родном языке, в то время как у нас переведены лишь отдельные,  с р а в н и т е л ь н о  немногие произведения этих классиков²⁷. В нашей литературе до последнего времени на первое место выдвигались влияния других народов.

Лишь Великая Октябрьская социалистическая революция теснее приобщила нас к сокровищнице русской литературы. Преодолевание отсталости в переводческой работе над произведениями Пушкина имеет государственное и историческое значение. Эту нелегкую, хотя и необычайно увлекательную работу следует ускорить и улучшить. Первая глава «Евгения Онегина» в переводе Б. Альвер звучит значительно лучше второй. Это вполне понятно. Чем дальше в лес, тем больше дров. Перевод дальнейших глав требует не только глубокого понимания всех реалий, но и адекватного истолкования сложного пушкинского замысла, вскрытого советским литературоведением. Уже в переводе второй главы наряду с волнующе-удачными строфами (напр. стр. XXXVIII) ощущается некоторая утрата пушкинской атмосферы и отдельные стилистические нечуткости и ошибки²⁸ (во II, XI, XIV, XXV, XXXI строфах).

Этим до некоторой степени снижается познавательная ценность и эмоциональная адекватность перевода. А в конечном счете уменьшается и глубина идейно-эмоционального воздействия великого классика на развитие эстонской культуры. Конечно, все это сугубо невесомые явления, но и ими нельзя пренебрегать, если речь идет о драгоценном наследии Пушкина.

Думается, что не следует трудоемкое и ответственное дело создания полного перевода «Евгения Онегина» возлагать на плечи одной, хотя и весьма талантливой, переводчицы, а нужно поддержать эту работу, организовав ей в помощь коллектив из лучших переводчиков ЭССР, чтобы эстонский читатель получил возможно скорее полноценное во всех отношениях воспроизведение этого перла пушкинского творчества на своем родном языке.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ M. J. L e r m o n t o v, Valik luuletusi, Tallinn, 1955. (M. Ю. Л е р м о н т о в, Избранные стихотворения, Таллин, 1955). ^Назад

² A. P u s k i n, Luulevalimik, Tartu, 1949. (А. П у ш к и н, Избранная поэзия, Тарту, 1949). ^Назад

³ Не считая перевода либретто оперы Чайковского (см. ниже). ^Назад

⁴ Jakob Tamme lugulaulud, Tartu, 1914, стр. 220–221. „See linn on Eesti aknaks ka […]. Nüüd sellest aknast välja vaatab/ Nii Vene kui ka Eesti vaim:/ Kiir ühine meil õnne saadab,/ Sest ühine ka meie aim». ^Назад

⁵ Об этом см. в кн.: F r i e d e b e r t  T u g l a s, Eesti Kirjameeste Selts, Tartu, 1932, стр. 52. ^Назад

⁶ Kreutzwaldi ja Koidula kirjavahetus II, [Tartu], 1911, lk. 48. Письмо Крейцвальда от 9 апреля 1870. «Eine gute Übertragung soll soviel wie möglich den Geist und Sinn des Originals wiederspiegeln; zugleich aber auch so fliessend sich lesen lassen als ein dichterischer Erguss in der eigenen Muttersprache». ^Назад

⁷ Bianka ja Ruth, romaan värssides, Tartu, 1923, lk. 157. (Бианка и Руфь, роман в стихах, Тарту, 1923, 157 стр.). Онегинская строфа была тогда у нас в моде: так, напр., проживавший в Эстонии Игорь Северянин написал в 1925 году этой строфой роман «Рояль Леандра». ^Назад

^* Любопытно вспомнить, что против этой новой поэтики критика «стариков» боролась злопыхательскими доносами на… русское происхождение новой рифмы и стихотворной техники, впервые примененной в книге B. Адамса «Suudlus lumme». Атмосфера и библиография этих споров отражена в полемической монографии: I n n o  V a s k, Meie kirjandusliku kriitika pankrott («Банкротство нашей литературной критики»), Tartu, 1925, 112 стр. ^Назад

⁸ Tatjana. Päätükk A. Pushkini romaanist «Eugen Onegin». Tlk. Olaf Rood. — «Sädemed», 1926, Nr. 47, стр. 372–373; Nr. 48, стр. 380–382; Nr. 49, стр. 388–390. ^Назад

⁹ A l e k s a n d e r  P u s k in, Valik luulet. Lüürika-Eepika-Draama. Tõlkinud A. Oras, B. Alver, H. Talvik, P. Viiding. Tartu, Eesti Kirjanduse Selts, 1936. ^Назад

¹⁰ См. рецензии Эрнста Раудсеппа в журнале «Eesti Kirjandus», 1936, № 6 и X. Пауксона в литературном приложении к газете «Päevaleht» — «Kunst ja Kirjandus», 1936, nr. 18. ^Назад

¹¹ См. рецензию Яана Кярнера в журнале «Varamu», 1940, № 5, стр 524–525. ^Назад

¹² J o h a n n e s  A a v i k, Uute sõnade sõnastik, Tartu, 1919 («Словарь новых слов»). Второе, дополненное издание вышло в 1921 году под заглавием «Uute sõnade ja vähem tuntud sõnade sõnastik» («Словарь новых и менее известных слов»); в нем число слов превысило 4000. Такие словари выходили и позже, напр., еще в 1936 году был выпущен словарь новых слов магистра А. В. Кырва (компиляция). ^Назад

¹³ Т. е. новыми словами и оборотами, предложенными Иох. Аавиком. ^Назад

¹⁴ «Looming», 1945, nr. 12, стр. 1208–1222 и 1946, nr. 1, стр. 13–23. ^Назад

¹⁵ В кн.: Sööt, B. ja Väinaste J., Kirjanduslooline lugemik. Keskkooli 8. klassile, I. osa, Tallinn, 1946, стр. 121–129 и в кн. тех же авторов: Kirjanduslooline lugemik 8.–9. klassile. Vene kirjandus. Tallinn, 1948, стр. 188–197. ^Назад

¹⁶ Статья «Moonutatud Puskin» («Искаженный Пушкин») в журнале «Varamu», 1940, № 5. ^Назад

¹⁷ Статья Алис Хаберман «Puskini loomingust eesti keeles» в кн.: Puskin eesti keeles, Tallinn, 1949, стр. 60 и 62. Кроме вышеупомянутой первой главы опубликована еще только вторая, («Looming»,1949, № 6, стр. 664–671). ^Назад

¹⁸ Статья «Гамлет, принц датский — перевод Николая Полевого», Полное собрание сочинений В. Г. Белинского под ред. С. А. Венгерова, т. III, стр. 341. ^Назад

¹⁹ Об этом см. в статье Л. Н. Соболева «О переводе образа образом» в кн.: Вопросы художественного перевода, М., Советский писатель, 1955, стр. 259. ^Назад

²⁰ «Looming», 1956, nr. 2; 1957, nr. 2; 1958, nr. 2. ^Назад

²¹ См. напр., обзорную статью О. Йыги в газете «Sirp ja Vasar» от 27. 07. 1956. ^Назад

²² В e t t i  A l v e r, Lugu valgest varesest. Tartu, 1931. ^Назад

²³ Медный всадник, 1936; Цыганы, Полтава и ряд стихотворений, 1949. ^Назад

²⁴ Все примеры взяты мной из второй главы, римской цифрой обозначена строфа. ^Назад

²⁵ На необходимость считаться с долготой эстонских гласных обратил недавно внимание А. Каалеп в ст. «Luulekeel ja emakeel» («Поэтический язык и родной язык») в ж. «Noorus», 1957, nr. 7, стр. 41. ^Назад

²⁶ Ведь даже переводчик «Онегина» Я. Кярнер не понял этого слова. В его переводе «васисдас» (у Пушкина в смысле «маленькая дверка, или оконце в двери» с франц. «vasistas», «vasisdas») «переведено» так: «was-ist-das», отчего весь стих стал нелепым. ^Назад

²⁷ Напр., «Записки охотника» были широко известны в Латвии уже в семидесятых годах прошлого столетия и оказали огромное влияние на латышскую литературу, чего нельзя сказать о литературе эстонской. Полное издание в латышском переводе вышло в 1937 году, еще в буржуазной Латвии, между тем как эстонский перевод «Записок охотника» появился лишь в 1950 году. (См. библиографическую справку Карлыса Эглэ в кн. «Записки охотника И. С. Тургенева (1852–1952)», Орел, 1955, стр. 318–330). ^Назад

²⁸ О них см. мою статью в журнале «Looming», 1958, № 6. ^Назад