У ИСТОКОВ «СИМВОЛИСТСКОГО ПУШКИНА»^(*)

З. Г. МИНЦ

1. Начиная с 1840-х гг., каждое значительное явление русской литературы создавало «своего Пушкина». Поэтому контуры «символистского Пушкина» были очерчены и существенно предопределены не только миросозерцанием художников «нового искусства», но и сложившейся в 1880-х гг. общей культурной ситуацией.

2. Предыстория и начальное развитие русского символизма пришлись на годы, когда писаревское «разрушение эстетики» было во многом дискредитировано. С. А. Венгеров писал: «Уже в 70-е годы <…> Михайловский назвал поход Писарева против Пушкина бессмысленным вандализмом. Моментом окончательной ликвидации писаревщины должен считаться всеобщий энтузиазм, вызванный в 1880 году открытием памятника Пушкину»¹. Однако реальная ситуация была сложнее, чем полагал ученый. Хотя яростные споры pro и contra Пушкина прекратились, но идеи, породившие установку на «разрушение эстетики» и принявшие в 1860-х гг. характерную форму опыта «разрушения Пушкина», продолжали существовать и воздействовать на сознание эпохи.

3. Это хорошо видно на истории статьи Н. Минского «Старинный спор» (1884), иногда считающейся первым символистским манифестом. В полемике, развернувшейся в 1884 году в киевской газете «Заря», по поводу оценки концепций цивилизации и искусства в «Исповеди» Л. Толстого², было высказано три точки зрения на вопрос о природе искусства: шестидесятническая (цель искусства — популяризация научных знаний)³, народническая (искусство — учитель нравственности)⁴ и символистская. Две первых рассматривали искусство как распространителя Истины и Добра — третья утверждала самостоятельность феномена искусства, несущего идеалы Красоты. Первые шли от позитивистского «разрушения эстетики», т. е. были потенциально «антипушкинскими» — третья неизбежно сделала критерием оценки искусства творчество Пушкина. Название — неточная цитата из «Клеветникам России» — утверждало, что истоки борьбы за самостоятельность искусства ведут к пушкинской эпохе. Следует подчеркнуть, что «пушкинские начала» не понимались Минским как «чистое искусство»: «Старинный спор» подчеркивал огромную роль литературы в духовной жизни человечества. Отметим и то, что «феномен Пушкина» для символистов уже в статье Минского оказался сопоставленным с поздним творчеством Толстого и противопоставленным ему.

4. Такое осмысление «феномена Пушкина» близко и первой символистской работе о нем — статье Д. С. Мережковского «А. С. Пушкин» (впервые опубл. 1896)⁵. Основной пафос работы — борьба с «проповедью утилитарного и тенденциозного искусства», пришедшего, по мнению автора, к «упадку художественного вкуса, эстетического и философского образования». Далее, однако, оказывается, что Пушкин, гениальный художник, — еще и «великий мыслитель»: Мережковский, как и Минский, уверен, что искусство — особый культурный феномен, но отнюдь не отрицает его связи с другими областями культуры (для Пушкина — с философией, историософией). Полемически статья направлена — явно — в первую очередь против Писарева и Л. Толстого, подспудно — против статьи о Пушкине Вл. Соловьева.

5. Не отрицая роли исторических, социальных и т. д. проблем в миросозерцании Пушкина, т. е., по сути дела, его «тенденциозности», Мережковский, однако, «центрирует» его воззрения философской проблематикой — тем, как поэт отвечает на вопрос об отношении личности к миру. Генезис статьи о Пушкине ведет к Ницше (апология гения как «сверхчеловека»), Вл. Соловьеву — философу (идеи синтеза как высшего итога космического и исторического развития), речи о Пушкине Ф. Достоевского (рассмотрение историософии Пушкина, проблемы «Россия и Запад»). Две первых традиции организуют основные идеи статьи Мережковского и ее композицию.

6. С точки зрения Мережковского, Пушкин — поэт высоко гармонического миросозерцания. В его взглядах органически синтезируются различные непримиримые противоречия внутри культур и человеческого сознания. Отсюда — постоянная параллель между Пушкиным и Гете и устойчивое противопоставление Пушкина Байрону.

7. Историю культуры, по Мережковскому, составляют вечное противостояние и борьба «языческого» (богоборческого, индивидуалистического, героического, эстетически ориентированного — «эллинистического», гармонического) и «христианского» (богопокорного, народного, жертвенного, этически ориентированного) начал (оба термина поняты как универсалии и имеют мало общего с историческим язычеством и христианством, носителем которого может выступать, например, Старый цыган). Оппозиция эта может принимать разнообразные формы, выступая как контраст «природы» и «цивилизации», «России» и «запада», «маленького человека» и государства и др. Пушкину понятны оба этих мировых начала: он чувствует правду и поэзию и старого цыгана, и близкой народу Татьяны — и «демоническую» героику Клеопатры или Петра I в «Медном всаднике». Мережковский пишет: «Миросозерцание Пушкина <…> шире нового мистицизма <современного христианства. — З. М.>, шире язычества» (22). И ниже: «Поэзия Пушкина представляет собою редкое во всемирной литературе, а в русской единственное явление гармонического сочетания, равновесия двух начал» (44). Оно — как бы обещание того великого «синтеза», который должен завершить мировую историю и историю мировой культуры.

8. Однако сложный характер взглядов Мережковского дал ему возможность увидеть и неоднолинейностъ пушкинского творчества, несводимость его к «синтетическим» устремлениям. Рассматривая антитезы индивидуального и внеличностного, он, в ницшеанском духе, но оставаясь верным и Вл. Соловьеву, не снимает всех противоположностей и оставляет картину мира Пушкина открытой, неразрешимо трагической. Создается тернарная оппозиция:

гений — буржуазная «серединность» — народ,

9. И все же в целом Мережковский считает картину мира Пушкина «синтезирующей», хотя и оговаривается, что этот «синтез» еще «бессознательный», «первичный» (в отличие от созданного в творчестве Гете). За ним должно было бы последовать создание русского искусства как разностороннего, гармонизирующего мир. Однако, считает Мережковский, русская литература не пошла по этому пути. Хотя она «считает себя верною хранительницею пушкинских заветов» (76), но на деле, по Мережковскому, «вся последующая русская литература есть как бы измена тому героическому началу мировой культуры, которое было завещано Петром I и Пушкиным» (60); это — «демократическое и галилейское восстание на <…> гигантского всадника» (66). Само по себе оправданное, оно, определив литературу от Гоголя до Л. Толстого, дошло до «самоубийственной для всякого художественного развития односторонности Льва Толстого» (75). Отсюда в современной литературе — «ущерб, убыль пушкинского духа <…>, безнадежные сумерки демократического равенства и утилитарной добродетели» (86), и торжество «синтезирующих» интенций культуры.

10. Стремление увидеть «нового Пушкина» было не только культурным заданием становлящегося символизма: оно диктовалось и общими потребностями эпохи. Академическое литературоведение и эпигонски-народническая журнальная пушкиниана переживали в конце XIX века кризис. Они уходили от Пушкина. Новым движениям в науке и культуре суждено было родиться «под знаком Пушкина». Так возникли, с одной стороны, опыты целостного философского осмысления Пушкина, а, с другой, — стремление к созданию научной текстологии — «точной науки» о Пушкине. «Новое искусство» стремилось откликнуться на обе потребности. Статья Мережковского, при всей ее полемической дискуссионности, была заявкой на создание целостной философской концепции пушкинского творчества. Установка эта прошла через весь символизм и завершилась «Речью о назначении поэта» Блока (1921). Откликом на вторую потребность станут филологические штудии В. Брюсова и Андрея Белого.

² История этой полемики, как и публикации в «Заре» «Отрывка из неизданной “Исповеди” графа Л. Н. Толстого» (20 июля 1884, № 16) в толстоведении не рассматривались. Как известно, «Исповедь» весной 1884 года была запрещена цензурой, но разошлась во множестве гектографированных списков. Видимо, оттуда она (без заглавия) была в отрывках перепечатана в журнале «Ребус» (1884, 8 июля, № 27, с. 259), а из «Ребуса» (что оговорено в редакционном вступлении газеты) — в «Заре». ^Назад

³ См.: Супин Е. <М. И. Кулишер>. Поэзия и наука. — «Заря», 2 августа 1884, № 180, с. 1. ^Назад

⁴ См.: Обыватель <И. Т. Сильченко — ?> Художник в роли философа (по поводу размышлений Л. Н. Толстого и Максима Белинского). — «Заря», 4 августа 1884, № 174, с. 2; Он же. Художник в роли критика. — «Заря», 15 августа 1884, № 182, с. 2. Впрочем, критик этот хотя и стоит на иных позициях, чем М. Супин, полностью солидаризируется с его точкой зрения (см. там же, с. 2) и высказывает во многом сходные мысли. ^Назад

⁵ Философские течения в русской поэзии... Составил П. Перцов. Спб., 1896. Здесь и ниже ссылки на статью Мережковского даны в тексте; в скобках — страница. ^Назад