ПУШКИН В ВОСПРИЯТИИ ЭСТОНСКОЙ
КУЛЬТУРЫ КОНЦА XIX В.^(*)

Ю. К. ПЯРЛИ

Рецепция поэзии Пушкина в Эстонии конца XIX в. определялась и осложнялась противоречивыми общественными процессами и переходной стадией развития самой эстонской поэзии. Преобладающим остался в ней фольклорно-романтический тип сознания. Индивидуальное начало искусства, ориентация на неповторимость мировосприятия и его поэтического воплощения только начинают утверждаться.

Исторически закономерной была подчеркнутая избирательность переводчиков, особые требования к переводимым авторам. В культуре, которая определяла восприятие «чужих» поэтов, совмещались традиции, во-первых, архаической фольклорной стихии; во-вторых, — позднего фольклора, т. наз. «новой народной песни»; в-третьих, фольклорной ориентации народно-романтической поэзии. Закономерно, что и «чужие» авторы не воспринимались эстонскими переводчиками как яркие индивидуальности, в их творчестве привлекало то, что повторялось, находило отзвук в самой эстонской поэзии. «…Не нуждались в индивидуальном, в более четко вырисованных контурах, в точности чувства. <…> Какое имело значение, что словарь А. Хаавы был так банально изношен: пальмы, ветры, бури, розы, волны, корабль жизни… Он затрагивал общие глубинные струны масс»¹.

«Чужие» поэты воспринимались эстонскими переводчиками и читателями через выработанные национальной поэзией представления о «лирическом», «поэтическом», «народном». Можно говорить об известном стереотипе «лирического поэта» с характерными для него лирическими темами (любовь, воспоминания, родные пейзажи, тема рока, «поэзия мысли», сводимая к утверждению «житейской мудрости», и т. д.), жанрами (песня, элегия — хотя ее жанровая природа выражена несколько неопределенно, — баллада из лиро-эпических жанров), с обязательными повторяющимися мотивами и образами (натурсимволика: цветы, звезда, птицы, волны, ветры, времена года, рассветы, закаты и т. д.; слезы, разбитое сердце, боль, тоска, образ дороги, путника) и формальными особенностями произведений (по данным Я. Пыльдмяэ, 84% всей эстонской поэтической продукции конца XIX века было написано хореем, причем 85% стихотворений состояли из четверостиший, в которых преобладали перекрестные рифмы (70%))².

Творчество различных эстонских поэтов как бы сливалось в некий общий «лирический текст» с произведениями немецких и русских авторов. Поэтому и Пушкин в первых эстонских переводах представлен, прежде всего, не «собственно пушкинскими», а теми сторонами его лирики, которые сближают его с соответствующе интерпретированными Шиллером, Гёте, Гейне, Ленау, Шамиссо, Уландом, Лермонтовым, Кольцовым, Майковым, Никитиным. Органически вписывались в эстонский «лирический» контекст такие произведения Пушкина, как отрывок из «Цыган» «Птичка божия не знает…», опубликованный 9 раз в пяти разных переводах и воспринятый как самостоятельное произведение, «Зимний вечер» (в шести разных переводах), «Зимняя дорога» (четыре разных перевода), «Брожу ли я…» (три перевода), «Птичка», «Телега жизни», «Цветы последние милей…», «Поэт», «Я пережил свои желанья…», «Туча» (известные в двух переводах), а также «Дар напрасный…», «Предчувствие», «Приметы», «Талисман», Я вас любил... , «Я помню чудное мгновенье…» и др. Довольно широко представлен на эстонском языке лиро-эпический пласт поэзии Пушкина («Русалка», «Песнь о вещем Олеге», «Жених», «Песня о Георгии Черном», «Утопленник» и «Бесы», — последнее явно воспринималось как баллада ). Не случайно среди названных произведений целый ряд стихотворений, написанных хореем, у Пушкина часто связанным с фольклорным началом или с традицией элегий Жуковского, восходящей к немецкой поэзии (Шиллер)³.

Характерен и облик самих публикаций: произведения Пушкина часто печатались на страницах эстонских журналов и газет и в сборниках стихов самих переводчиков рядом с переводами из других авторов. Объединяющим было не творчество переводимого поэта, а тема, жанр или переводчик. В качестве примера можно указать на стихотворение Пушкина «Поэту», вошедшее в сборник стихов Г. Луйга и окруженное там переводами из Ленау, Гейне и стихотворениями о поэте самого переводчика. Баллады Пушкина нередко печатались вместе с балладами Гёте, Шиллера, Уланда (Гёте и Шиллер воспринимались именно как авторы баллад). Лирические же стихотворения Пушкина чаще всего соседствовали с переводами из Лермонтова и Гейне. Гейне, один из самых переводимых поэтов конца XIX в., привлекал эстонских переводчиков почти исключительно как автор сборника «Книга песен». Разнообразные формы стилизации народных песен с характерной для них образностью были близки эстонским авторам, чье собственное творчество часто тяготело к жанру песни. Органически близкой представлялась и романтическая образность лирики Гейне — «das Herz», «Träumen», «Schmerz», «die Rozen», «blühende Blumen». Именно такой Гейне соотносился с Пушкиным и Лермонтовым, популярность которого определялась такими стихотворениями, как «Молитва», «Парус», «Из Гёте», «Утес» и др. Сближало и нивелировало разные тексты и то, что они, как правило, переводились в одном стилистическом ключе. Отдельные сборники избранной поэзии «чужих» авторов не издавались (исключением была лишь книга басен Крылова). Отсутствие интереса к авторской индивидуальности приводило к тому, что переводы сравнительно редко печатались рядом с биографией писателя. Биография Пушкина и переводы его произведений, например, существовали как бы отдельно. В биографических обзорах о творчестве говорилось мало, отдельные произведения воспринимались не в контексте творческого пути поэта, а в контексте «лирики» вообще.

Показательно и то, что едва ли не большинство переводов из Пушкина было снабжено указанием «По Пушкину», как переводы, например, из Гёте — «По Гёте» и т. д. Таким образом, автор оригинала «присутствовал» в тексте перевода, но переводчик оставлял за собой право на известную долю вольности по отношению к оригиналу. В дальнейшем будет акцентироваться имя автора оригинала, имя переводчика как бы отодвинется на второй план или может даже опускаться.

Таким образом, начало рецепции в Эстонии поэзии Пушкина связано с ее известной «эстонизацией», причем «эстонизацию» следует понимать не просто как проникновение в разные уровни перевода не соотнесенных с поэтикой оригинала элементов, а как общий подход к переводимым произведениям, к автору. В то же время довольно ярко выраженный «эстонский облик» Пушкина — не уникальная черта только эстонской литературы (хотя, перефразируя В. М. Жирмунского, и можно утверждать, что проблема эстонского Пушкина есть проблема эстонской литературы). Первые эстонские переводчики раскрывали такие объективно значимые стороны пушкинского творчества, как народность, простота, эмоциональность. Восприятие Пушкина в Эстонии конца XIX века можно сопоставить с восприятием его в прошлом столетии в русской народной среде.

Вопрос имеет и другую сторону. Из названных немецких и русских авторов именно произведения Пушкина оказывали существенное «сопротивление» эстонской традиции. По сравнению с немецкими романтиками, лирика зрелого Пушкина оказалась более далекой для эстонского восприятия, и именно поэтому она могла плодотворно воздействовать на эстонскую поэзию, перестраивать традицию, способствовать возникновению в эстонской поэзии психологизма, утверждению реализма.

¹ Tuglas Fr. Märkmeid luulest // Keel ja Kirjandus. — 1964. — № 2. — Lk. 76–77. ^Назад

² Põldmäe J. Eesti silbilis-rõhulisest värsisüsteemist aastail 1917–1929 // Keel ja Kirjandus. — 1968. — № 9. — Lk. 533. ^Назад

³ Томашевский Б. В. Строфика Пушкина // Пушкин. Исследования и материалы. — Т. 2. — С. 98. ^Назад