СЕМАНТИЧЕСКИЙ ОРЕОЛ ПУШКИНСКОГО 4-СТОПНОГО
ХОРЕЯ^(*)

М. Л. ГАСПАРОВ

4-ст. хорей — размер широкого применения, но не столь нейтральный семантически, как, например, 4-ст. ямб. Он сохраняет устойчивую связь с песней, вариируя ее приблизительно так: а) народная песня (и эпос), б) просто песня (и лирика), в) легкая песня (и шутка), г) анакреонтическая песня (и античная тема). На фоне этих ассоциаций Пушкин разрабатывал свой 4-ст. хорей. Единственная пока попытка разобраться в его семантике — статья В. Чудовского («Аполлон», 1917, № 4–5, с. 63–65). Мы пытаемся продолжить эту попытку более систематичным обследованием; материал — 90 произведений 1813–1836 гг. (недоработанные наброски по большей части не учитывались).

Первый период работы Пушкина над 4-ст. хореем — 1813–1821 гг.: это сплошь традиционная «легкая лирика», от «К Наталье» до «Я люблю веселый пир»: при ней состоит эпиграмматическая лирика, от «Есть в России город Луга» до кишиневских куплетов (половина всех хореических эпиграмм относится к этим годам). В стороне стоят опыты эпических сказок: «Бова» при начале и «Царь Никита» при конце периода. Затем в 1822–23 гг. — пауза, ни одного 4-ст.-хореического стихотворения (отмечено еще Чудовским).

Второй период начинается раздвоением основной струи «легкой лирики»: стихотворения, продолжающие «легкую» тематику обрастают приметами быта, становятся менее условны («Из письма к Вульфу», «Город пышный…», «Подъезжая под Ижоры…» и др.); а рядом с ними появляются стихотворения грустные, тревожные и медитативно-сентенциозные («Дар напрасный…», «Предчувствие», «Золото и булат», «Стихи, сочиненные ночью…»; в начале и конце этого ряда стоят амбивалентно звучащие «Птичка божия…» из «Цыган» 1824 г. и «Цыганы» /«Над лесистыми брегами»/ 1830 г.). Линией соприкосновения этих двух струй становятся стихи о зиме и дороге (от «Зимнего вечера» и «Зимней дороги» через «Бесов» к «Похоронной песне Иакинфа Маглановича» и «Если ехать вам случится…»): 4-ст. хореем у Пушкина написаны все стихотворения о дороге и половина стихотворений о зиме. В эпиграмматической лирике хорей ослабевает и фактически обрывается в 1832 г. (одинокий рецидив «На Дондукова» — 1835).

Приметы русского быта переходят из лирики в эпос (приобретая при этом черты «простонародности»: такова баллада «Утопленник», а за ней большие сказки «О царе Салтане» «О мертвой царевне» и «О золотом петушке», с придатками к ним «Сват Иван…» и «Царь увидел пред собой…». Это означает, что национальная окраска 4-ст. хорея ощущается Пушкиным все сильнее — особенно на эпическом материале. Начиная с 1828–1829 гг. эпические произведения все более теснят лирику в 4-ст. хорее и все более отчетливо несут национальную («экзотическую») окраску, порой перекидываясь ею и в лирику. Таких национальных колоритов можно различить пять.

(1) Восточный: первая проба в лирике «Вертоград моей сестры» (1825), кульминация в «Делибаше» и смежных стихах 1829 г., поздний отголосок — в «Подражании арабскому» («Отрок милый…») и «От меня вечор Лейла» (1835–36). (2) Испанский: первая проба в лирике «Там звезда зари взошла» (1825), затем — «Жил на свете рыцарь бедный» и «Пред испанкой благородной» (1829–30), кульминация в стихах о Родриге («На Испанию родную» и «Чудный сон мне бог послал»). (3) Шотландский, сильно стушеванный: в балладе «Ворон к ворону летит» (1828) и в лирической песне Мери из «Пира во время чумы» (1830). (4) Славянский: польский «Воевода» (1833), южнославянские «Бонапарт и черногорцы», «Вурдалак» и «Конь», в лирику они переплескиваются в «Похоронной песне Иакинфа Маглановича» и «Соловье». (5) Античный: первая проба еще в «Прозерпине» (1824), вторая — в «Рифме» (1828), еще окрашены условной «античностью» раннего периода (напр., «Гроб Анакреона», 1814); кульминация — в цикле переводов и подражаний 1832–35 («Мальчику», «Бог веселый винограда», «Из Анакреона»), — т. е., в порядке исключения, в лирике, а не в эпосе. Античный колорит опирается на традицию «анакреонтического» безрифменного 4-ст. хорея; испанский колорит — на традицию «романсного» безрифменного 4-ст. хорея.

Таким образом, после 1828–30 гг. 4-ст. хорей для Пушкина становится носителем экзотики (русской простонародной или иноземной), носителем «чужого голоса»; единичные исключения вроде «Пира Петра I» только подтверждают правило. Было бы интересно проверить, нет ли подобных тенденций (пусть ослабленных) — или, наоборот, противоположных, — в других его размерах.