ОБ АВТОБИОГРАФИЧЕСКОМ ПОДТЕКСТЕ ДВУХ
ЭПИЗОДОВ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ А. С. ПУШКИНА^(*)

И. Л. АЛЬМИ

1. Метод биографического прочтения эпических произведений в современной науке мало популярен. Считается, что он противоречит пониманию художественного текста как эстетического феномена. Литературоведческая практика, однако, демонстрирует факты, опровергающие «правило». В частности — пушкиноведческие работы А. А. Ахматовой, где анализ текстов блистательно реализует общую цель исследователя — воссоздает творческую индивидуальность Пушкина — художника и человека.

2. Сверхъединство авторской личности, стоящее над отдельными произведениями, объективно существует лишь в той мере, в какой оно закреплено художественным текстом. Эпизоды, содержащие прямой автобиографический подтекст, — своего рода сгущения личностного начала, точки непосредственного соприкосновения сфер биографии и творчества, их зафиксированного взаимоперехода.

3. Проблема специфики и разновидностей художественного автобиографизма требует специального теоретического исследования. Пушкинское творчество дает для него богатейший и разнообразнейший художественный материал.

4. В период завершения первой главы «Онегина» и создания «Бориса Годунова», на рубеже перехода от субъективно-романтической к «объективной» манере Пушкин неодобрительно отзывается о творческих принципах Байрона, писавшего поэмы «о себе самом», «распределившего» между своими героями «отдельные черты своего характера». Автобиографизму такого типа (назовем его условно лирическим) противостоит пушкинский протеизм — способность перевоплощения, не лишающая героя его собственного лица, но открывающая в нем родственно-близкие автору черты.

5. «Борис Годунов», выдержанный в духе новой для Пушкина «объективной» манеры, содержит элементы сознательной авторской игры на взаимопереходах подчеркнуто-биографического и исторически-общезначимого. В трагедии, помимо двух прямых родичей автора (выступающих под общей с ним фамилией), скрыто присутствует третий — Рожнов, московский дворянин (указано В. Сосиным — Наука и жизнь, 1975, № 9, с. 104–105). Все эти лица выражают мысли, близкие авторской точке зрения, в том числе достаточно благожелательное мнение о Самозванце. Сказанное позволяет предположить наличие автобиографического подтекста в одном из самых «рискованных» моментов действия. Словесный портрет Григория указывает на «приметы» внешности самого поэта (малый рост, «грудь широкая», «глаза голубые, волоса рыжие»), хотя момент сходства затуманен гротескно-преувеличенным безобразием общего облика «злого еретика»: «одна рука короче другой», «на щеке бородавка, на лбу другая».

6. Б. В. Томашевский находил в эпизоде чтения царского указа в сцене «Корчма на Литовской границе» следы заимствования из популярной оперы Россини, а потому считал его фабульно недостаточно мотивированным. Н. В. Измайлов, соглашаясь с Томашевским, объясняет художественную необходимость эпизода задачей выявления характера Григория. Добавим, внешняя близость между героем и автором, обнаруживающаяся именно в момент побега, намекает на те тайные замыслы, которые Пушкин лелеял в течение 1823–25 годов. Исторический факт самозванства служит гарантией объективной самоценности героя; в то же время его характер неуловимо сближается с пушкинским в свойственной им обоим импульсивной страстности, беспечности, доверии к жизни (А. Слонимский замечает, что в речь Дмитрия «легко входят субъективные авторские мотивы»). Самозванец разделяет ту стихию «импровизаторского» отношения к жизни, которой наделены наиболее близкие Пушкину персонажи — Дон Гуан, Моцарт.

7. Если в побеге пушкинского Отрепьева содержится элемент проигрывания нереализованной автором жизненной ситуации, то один из центральных эпизодов «Капитанской дочки» — разговор Пугачева с Гриневым после захвата Белогорской крепости (гл. VIII) — несет на себе отсвет действительного события — конфиденциальной беседы царя с поэтом в сентябре 1826 года. (Реконструкцию беседы см. в работах Н. Эйдельмана, Л. А. Шеймана). Черты общности здесь, на мой взгляд, таковы:

а/ милость, даруемая на фоне виселиц — тому, кто был или мог быть в рядах «мятежников»;

б/ особое психологическое состояние «прощаемого», осознающее, что противоречие властителю в данной ситуации равнозначно безумию;

в/ мотив присяги, требование «слова», обещания не выступать против утвердившейся власти;

г/ колорит личного дружества, устанавливающегося поверх рангов, вопреки официальному положению говорящих.

8. Разумеется, в глазах Пушкина член царствующей династии ни в коей мере не равен бродяге-самозванцу. Но при существеннейшем этом различии художественную и жизненную ситуацию объединяет утопия «человеческих» отношений с властью, отношений, строящихся на личной чести и ею же гарантированных.

9. Приведенные нами художественные факты получают в конечном итоге различную авторскую оценку. Ситуация «побега» в его «отрепьевском» варианте в целом отвергнута (через показ вытекающих из нее последствий). Позиция Гринева утверждена. Каждый из эпизодов по-своему проявляет те черты пушкинского мироощущения, которые позволили Анне Ахматовой назвать поэта «моралистом». Речь идет не о жесткой нравственной проповеди толстовского типа. Поэт сохраняет способность изнутри понимать положения, приводящие к отклонению от категорического императива, но оценивает он их именно как отклонения. Чувство личной чести, по Пушкину, — мерило всех человеческих поступков. В наличии такого мерила, в его живой активности — одно из самых общих свойств пушкинской индивидуальности — в ее творческой и человечески-повседневной ипостасях.