СВОЕОБРАЗИЕ РЕШЕНИЯ ТЕМЫ БЕЗУМИЯ
В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ПУШКИНА 1833 ГОДА^(*)

Е. М. ТАБОРИССКАЯ

Творчество Пушкина 1833 г. отмечено тройным обращением к теме безумия, которая реализуется в лирическом стихотворении «Не дай мне бог сойти с ума…», лиро-эпической поэме «Медный всадник» и фантастической повести «Пиковая дама». В лирической миниатюре Пушкин предлагает две версии безумия: в первой из них утративший разум остается на свободе, во второй — оказывается в неволе. Состояние вольного безумца близко к предгармоническому хаосу, предшествующему творческому акту (ср. стихотворение «Поэт»); впечатления обитателя дома умалишенных неотличимы от впечатлений заключенного. Пушкин отделяет свое «я» от статуса безумца: безумие выступает как модальность предположения, но не факт.

В «Медном всаднике» и «Пиковой даме» (далее cоответсвенно — «М. в.» и «П. д.») автор развивает версии, намеченные в лирическом стихотворении: Евгений — мирный сумасшедший, скитающийся по площадям и улицам столицы; Германн — обитатель 17-ого номера Обуховской больницы. Пушкина в поэме привлекают моменты переходов от обыденной жизни к безумию, потом к просветлению и бунту, за этим следуют новый приступ безумия и смерть героя. Переломы в судьбе Евгения и систематика фабульных случайностей во многом определяют поэтику и семантику «М. в.», создавая определенную близость с романтическим каноном. В «П. д.» в центре повествования — история «схождения с ума». Идея-фикс, завладевающая Германном, коренится прежде всего в нем самом. Для того, чтобы сошел с ума Евгений, необходимы стихийная катастрофа и гибель возлюбленной; для того, чтобы разумом Германна овладела мысль о верном обогащении с помощью трех карт, достаточно анекдота Томского, расцененного самим Германном как сказка.

Личность Евгения в «М. в.» ничем не выделена до катастрофы: он один из «малых сих». О его окружении Пушкин умалчивает. Германн с первой страницы повести резко выделен из своего окружения: немец среди русских, инженер среди гвардейцев, неаристократ в кругу аристократов, он отроду не брал карты, вращаясь среди игроков. Германн внутренне противоречив и подчеркнуто индивидуален. Евгений целен. Ценности, которые важны для героя «М. в.», носят внеличностный, внеклассовый, внесословный — родовой характер. Евгений в принципе доволен тем, что у него есть («Живет в Коломне и не тужит…»), и не жаждет большего («И станем жить, и так до гроба Рука с рукой дойдем мы оба, И внуки нас похоронят»). Германна явно не устраивает его положение, он жаждет «утроить, усемерить» свое состояние, чтобы обрести независимость. Коренное отличие Германна от романтических индивидуальностей состоит в том, что те вольно или невольно становились или стремились стать вне общества, тогда как мечта героя «П. д.» — стать равным в том кругу, где его пока лишь терпят. Его ценности неотличимы от ценностей Томского и Нарумова, но то, что для них — данность, для Германна — цель.

Если сознание Евгения до катастрофы внутренне цельно, «независимость и честь» (credo, близкое автору в 1830-е гг. ) — понятия для него почти тождественные, то сознание Германна, вопреки мономании, столь же двойственно, как и его социальный статус: стремление к богатству, с одной стороны, и нежелание «жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее» — с другой. В лексиконе Германна нет слова «честь», столь важного для патриархального сознания Евгения. Оттенки гражданских добродетелей и сословных предрассудков, создающие ореол слова «честь» в творчестве Пушкина, сродны самодостаточности Евгения, чье родовое прозванье «блистало и под пером Карамзина», но чужды межумочному сознанию Германна. В глазах последнего «независимость» сближается с «покоем», т. е. личностным и социальным равновесием, обретаемым путем легализации в социуме гвардейцев-аристократов. В идиллических мечтах Евгения на первом месте оказывается семья, продолжение рода. С трудом заснувшему Германну снятся зеленые столы, выигрыши: он «загребал золото и клал ассигнации в карман». О семье и детях он вспомнит, умоляя старую графиню открыть тайну трех карт. В мечтах героев «М. в.» и «П. д.» по-разному раскрываются представления о счастье: для Евгения это труд и семейное согласие, продолженные в вечность, для Германна — «поворот фортуны», дарующий деньги и доступ в высшие слои общества. Где у Германна игра и даже торг с судьбой (тайну верного выигрыша он готов купить ценой фальшивой страсти к 87-летней старухе), там у Евгения самозабвенная любовь.

Сойдя с ума, Евгений окончательно утрачивает черты индивидуума: он — «ни зверь, ни человек…, ни житель света, ни призрак мертвый», но он единственный хранит память о бедствии, которое столица забыла на следующий же день («мятежный шум Невы и ветров раздавался в его ушах»). Между безумным Евгением и разбушевавшейся стихией можно обнаружить сходство, подобное связи Петра-созидателя с его творением, но логика развития этих связей контрастна: мысль и воля Петра творят город, разгул стихий порождает и закрепляется в безумии Евгения. Бунт Евгения — это бунт крови, а не разума: в момент своей угрозы Евгений обуян «силой черной». Внеличностность безумия как бы уравнивает Евгения-бунтаря с внеличностной же сутью идеи государственности, олицетворением которой выступает Медный всадник. Диалектика Петра-личности и Петра-государя, ставшего моделью монумента, диалектика статуи Фальконе, воплотившей величие гения Петра и слепую мощь имперской власти, существуют для Пушкина и его читателей. Безумец же бунтует против гениального произведения искусства, видя в нем виновника своих бед, врага. Бунт Евгения не только социально насыщен, высоко человечен, исполнен символической мощи, но и бесцелен, лишен непосредственной осознанности с точки зрения самого персонажа.

Среди действий Евгения целенаправлено и осознанно лишь одно — поиски Параши. В «П. д.» событийный ряд выстраивается как цепь волеизъявлений и поступков Германна, преследующего одну цель и на пути к ее достижению заступающего границу реальных возможностей. Путь героя к тайне трех карт — по видимости путь обретений, а по существу дорога утрат — отцовского наследства, любви Лизы и, наконец, разума.

Единственный фантастический элемент в сюжете «М. в.» — погоня — внешне мотивирован безумием Евгения, но тональность этой поразительной сцены в значительно большей степени обусловлена масштабностью всей поэмы, тяготеющей, с одной стороны, к разомкнутости в вечность, а с другой, — к установке на фактографичность. В сцене погони символические смыслы, идущие от автора, не менее важны, чем патопсихологические мотивации «от Германна».

«Неподвижная идея» Германна, до последней страницы балансирующего на грани безумия, становится фактором, порождающим фантастические мотивы и эпизоды повести. Но в «П. д.» есть иной источник фантастики: предания и молва, проявляющиеся прежде всего в анекдоте Томского. Мерцание смыслов, ведущих к неразделенности реального и фантастического в «П. д.», имеют два истока: гаснущее сознание Германна и авторское видение, которое учитывает и специфику сознания героя, и нормальный взгляд на жизнь и как бы не отделяет одно от другого.

Когда в творчестве Пушкина произведения с автономными проблемами, сюжетами, героями сближаются по какому-либо второплановому признаку, эти сближения могут стать ключом к углубленному пониманию имманентных смыслов отдельного произведения и к отысканию общих закономерностей творческого мышления поэта. В стихотворении «Не дай мне бог сойти с ума…», в «М. в.» и «П. д.» безумие предстает и как особое явление жизни, и как своеобразный инструмент, с помощью которого автор исследует более общие явления современных ему социальных отношений и человеческого бытия. Безумие в «М. в.» стилистически подчинено грандиозности поэмы о великом городе, а безумие Германна становится порождающим фактором стилистики «П. д.», ферментом, определяющим образ жанра фантастической повести.