«ПАВЕЛ I» — ПОТЕНЦИАЛЬНЫЙ СЮЖЕТ ПУШКИНА^*

АЛЕКСАНДР ОСПОВАТ

Cоставленный Пушкиным перечень драматических сюжетов (см. [РП: 276]), датирующийся, очевидно, 1826 г. (не исключена и более широкая датировка: 1826–1828 гг.; ср. [Там же: 277; Лотман 1982: 15]), включает, как известно, десять пунктов¹. Восемь заглавий из этого списка: «Скупой»; «Ромул и Рем»; «Моцарт и Сальери»; «Д.<он> Жуан»; «Беральд Савойский»; «Влюбленный Бес»; «Димитрий и Марина»; «Курбский» — соотносятся или с завершенными впоследствии произведениями, или с творческими намерениями, позднее утратившими для автора интерес; но еще два заглавия — «Павел I» и «Иисус» — отсылают к темам, разработка которых вообще никогда не могла проектироваться (прежде всего по цензурным мотивам). По всей вероятности, в обоих этих случаях имя собственное кодирует некую сюжетную идею, достойную быть зафиксированной даже без надежды на реализацию². Таким образом, используемый ниже термин «замысел» носит достаточно условный характер.

Запись «Павел I» весьма редко упоминалась в научной литературе, и мнение о том, что здесь подразумевалась трагедия о перевороте 11 марта 1801 г. (см. [Бонди 1941: 399; Благой 1967: 134]), не встретило серьезных возражений³. Этот подход получил развитие в эссе Н. Я. Эйдельмана, единственной специальной работе, посвященной «Павлу I». На взгляд исследователя, пушкинский замысел сложился под влиянием той трактовки убийства императора, которая переходит из оды «Вольность» в X главу «Евгения Онегина»: «<…> Падут бесславные удары… / Погиб увенчанный злодей» [П. II: 47]; «<…> Дружина старых усачей, / Предавших некогда <тирана> / Свирепой шайке палачей» [П. VI: 523]. Соответственно сюжетная схема потенциальной трагедии описана в виде противопоставления: «Тиран ужасен — палачи “бесславные", свирепые. Их вождь — наследник, в сущности, отцеубийца, но притом страна облегченно вздохнет…» [Эйдельман 1981: 15].

Представляется, что ключевым для прояснения этой записи остается вопрос, поставленный при реконструкции аналогичной записи «Иисус» (см. [Лотман 1982: 16]): какое историческое лицо могло выступать в качестве сюжетного антагониста заглавному герою? Строго говоря, дело сводится к выбору между занявшим отцовский трон наследником Александром Павловичем и петербургским генерал-губернатором графом Петром Александровичем фон дер Паленом, искусно направлявшим и контролировавшим весь ход интриги против императора⁴. И скорее Пален должен был выдвинуться на первый план, если бы автор предполагал изобразить столкновение тирана и заговорщиков, ставших его палачами. Весьма показательна в этой связи запись в римском дневнике С. П. Шевырева, сделанная 9 августа 1829 г. под впечатлением от мемуаров графини Софи Шуазель-Гуфье: «На днях же я читал Записки об импер<аторе> Александре, напис<анные> графинею Choiseul-Gouffier, урожден<ною> Тизенгаузен. Здесь в первый раз прочел я подробности смерти Павла: какая трагедия! Пален — какой характер! Все дает история. Мудрено будет для трагика расположить последнюю сцену» ([ОР РНБ. Ф. 850. № 14. Л. 54 об.–55]; ср. [Choiseul-Gouffier 1829])⁵. Однако есть основания предположить, что в пушкинский замысел входило противопоставление именно отца и сына, равно осознающих причины своей вражды.

Здесь надо отметить, что пушкинское восприятие событий 11 марта 1801 г. впитало не только накопленную им обширную и противоречивую информацию (см. [Фейнберг 1969: 401–413; Вацуро 1994: 109–116]), но также бросавшуюся в глаза современникам историческую параллель с убийством Юлия Цезаря. Немедленно после убийства Павла I ассоциация с мартовскими идами 44 г. до н. э. получила письменное закрепление, — например, в стихотворении С. С. Боброва и воспоминаниях Августа Коцебу (см. [Альтшуллер 1964: 236–237; Немировский 1991: 196]), а в позднейших рассказах (в частности, в мемуарах, привлекших пристальное внимание Шевырева) заговорщикам приписывалась непосредственная апелляция к поступку Брута (см. [Шуазель-Гуфье 1999: 247]). В русском общественном сознании начала XIX в. образ Брута, гражданские добродетели которого канонизировала эпоха Французской революции (см. [Highet 1957: 396–397]), стал опознавательным сигналом интенсивно формирующейся тираноборческой темы (см. [Степанов 1975: 96–97]). Этот широкий контекст окружает и пушкинское сопоставление Александра I и Августа — самого прославленного из преемников Цезаря, отправившего в изгнание Овидия (см. [П. XIII: 51, 57]).

Источником сведений о череде катаклизмов, ознаменовавших конец римской республики, служили Плутарх и Светоний, но, конечно, наиболее полно аллюзионный потенциал цезарианского сюжета раскрыли позднейшие литературные и драматические его переработки, оправдав предсказание шекспировского Кассия: «В незримых нам веках / Не раз разыгран будет этот подвиг / Неставшим языком в неставших странах» («Юлий Цезарь», акт III, сцена 2)⁶. Особое место в их ряду принадлежит второй из «римских трагедий» Вольтера «Смерть Цезаря» («La Mort de César», 1731).

Перед глазами Вольтера был «Юлий Цезарь» Шекспира, и он даже перевел значительный фрагмент этой многоплановой трагедии в пяти актах (вобравшей черты исторической хроники), которая повествует и о гражданских междоусобиях, и о распаде норм общежития в проклятой богами державе. На таком фоне «Смерть Цезаря» выглядит образцом компактной трагедии: в трех актах появляются одиннадцать «говорящих» персонажей (против сорока восьми у Шекспира), местом же действия неизменно остается римский Капитолий. В фокус вольтеровской трагедии попадает лишь обозначенный в ее заглавии конфликт, дополнительно обостренный тем обстоятельством, что (Марк) Юний Брут оказывается сыном Юлия Цезаря от связи с Сервилией. Этот сильный драматический эффект был основан на глухих намеках, циркулировавших с античных времен, — заключительная реплика Цезаря, которая в шекспировской трагедии произносится по-французски: «Et tu, Brute?» (акт III, сцена 1), восходит к Светонию, передавшему ее по-гречески: «И ты, дитя мое?» (Юл., 82).

Вкратце сюжет вольтеровской пьесы таков⁷. (I) Антоний убеждает диктатора принять царский сан; Цезарь соглашается под тем предлогом, что армия, которая идет в поход на парфян, хочет видеть на нем корону. Он просит Антония принять опеку над его детьми, и в этом разговоре выясняется, что у Цезаря есть не только приемный сын Октавиан, но и родной — Брут, который и является его наследником. Брут, однако, воспитан Катоном, защитником древних законов и врагом монархической идеи, и должен ненавидеть будущего царя. Цезарь же не только ценит личную добродетельность и мужество Брута, не только обнаруживает в сыне сходство с самим собой в молодости («J’ai pensé comme lui, dès mes plus jeunes ans; / J’ai détesté Sylla, j’ai haï les tyrans»), но также признается: «Если бы я не был Цезарем, то был бы Брутом» [Voltaire 8: 180]. Входят сенаторы (Долабелла, Брут, Кассий и другие), которые решительно возражают против намерения Цезаря. (II) Когда на сцене остаются только сенаторы, Брут произносит обличительный монолог, в ходе которого зачитывает полученное им письмо: «Брут, ты спишь, а Рим уже в оковах. <…> Нет, ты не Брут» (сцена 2) [Там же: 195]; речь завершается обещанием отмстить тирану. Сенаторы умышляют заговор. Появляется Цезарь, который, удержав Брута, показывает ему письмо Сервилии, открывающее тайну; потрясенный Брут просит отца выбрать одно из двух: умертвить его или отказаться от короны. (III) На сходке заговорщиков Брут рассказывает о том, что только что узнал, и повторяет свою клятву. Цезарь вновь оказывается наедине с Брутом, который умоляет его отказаться от царских амбиций и объявляет о задуманном убийстве. Брут плачет; Цезарь восклицает: «Почему я не могу так любить мою республику!» [Там же: 227]. Получив аналогичное предупреждение от Долабеллы, Цезарь заявляет, что предпочитает умереть, нежели устрашиться смерти. Вслед за этим за сценой слышатся голоса заговорщиков, убивающих Цезаря. Солдаты вносят окровавленное тело. Антоний произносит речь, возбуждающую римлян отмстить изменникам — и в их числе сыну покойного, Бруту, к которому Цезарь обратил свои последние слова: «O mon fils! disait-il» ([Там же: 240]; ср. «Et tu, Brute?»). В финальной сцене Антоний говорит Долабелле, что надо воспользоваться ситуацией, чтобы им обоим сделаться наследниками Цезаря.

Ранние сведения о рецепции «Смерти Цезаря» на русской почве относятся к екатерининской эпохе. Уже в 1750–1760 гг. был осуществлен первый русский перевод, оставшийся в рукописи (см. [Zum Winkel 1967]): в 1776 г. этот экземпляр был подарен брауншвейгскому профессору Иоханну Иоахиму Эшенбургу, незадолго до того выпустившему немецкий перевод «Юлия Цезаря» (тот самый, по которому трагедию Шекспира перевел Карамзин; см. [Кафанова 1983: 158–163]). В конце 1775 г. трагедия Вольтера разучивалась для представления в петербургском салоне, куда входил французский дипломат де Корберон (см. [Corberon 1901: 108]), и очень скоро вышел в свет первый русский перевод, выполненный артиллерии капитаном Василием Иевлевым («Трагедия Смерть Цесарева». СПб., 1777). Через десять лет Н. И. Новиков осуществил переиздание этого перевода; в 1794 г. — вместе с карамзинским переводом «Юлия Цезаря» — он был запрещен и назначен к сожжению (см. [Тихонравов 1898: 56]).

Понятно, впрочем, что цензурные репрессии против «Смерти Цесаревой» никак не препятствовали знакомству с текстом в подлиннике. Как раз к концу века, с наступлением павловской эпохи, «Смерть Цезаря» распространялась, по-видимому, особенно активно, как будто была создана злобой текущего дня. В материалах т. н. смоленского кружка вольнодумцев сохранилось письмо В. С. Кряжева А. М. Каховскому от 24 августа 1797 г., заканчивающееся цитированной выше репликой из второй сцены второго акта: «Брут, ты спишь, а Рим в оковах»; следующей весной сочлены начали вслух читать эту трагедию, причем Каховский отпустил при этом замечание: «Если б этак нашего!» ([Снытко 1952: 114, 117]; отмечено в [Заборов 1970: 76. Примеч. 64]). В свете этих данных поддается, кажется, расшифровке лапидарная помета в записках А. Х. Востокова под июлем 1799 г: «Читаем Волтера. Негодуем на Павла 1-го» [Срезневский 1902: 16].

Жертвой столь напрашивавшихся применений едва не стал Александр Павлович. Давно — и в двух версиях — известен рассказ о том, как буквально за несколько дней до смерти император неожиданно зашел в комнату наследника. Обнаружив на письменном столе некую трагедию Вольтера, Павел I вернулся в свои апартаменты и отправил графа И. П. Кутайсова с поручением напомнить сыну о судьбе царевича Алексея, казненного Петром I. Обе версии, отличающиеся друг от друга несущественными деталями, но по-разному передающие заглавие трагедии, приведены в фундаментальном труде Н. К. Шильдера (см. [Шильдер 1901: 479]), причем биограф отдает предпочтение анонимному сообщению, где фигурирует Вольтеров «Брут» — трагедия, в которой выведен первый римский консул, обрекающий на казнь своего сына Тита за участие в заговоре Тарквиния (VI в. до н. э.)⁸. Свидетельство же княгини Д. Х. Ливен, упоминающей в этом контексте «Смерть Цезаря» (см. также [Lieven 1925: 247–248]), приведено лишь в примечании (снятом, кстати сказать, в недавнем торопливо-невежественном переиздании книги Шильдера). Между тем не подлежит сомнению, что смысл эпизода сохранен только в записках Ливен (далее она повествует о намерении императора сослать императрицу в монастырь, а старших великих князей в крепость; см. [Там же: 248]), и напротив, как раз трагедию «Брут» можно было бы предъявить Александру Павловичу в целях назидания и устрашения. Понятна и причина невольной подмены одного заглавия другим: в этот исторический момент имя Брут ассоциировалось прежде всего с убийцей Цезаря.

После 11 марта 1801 г. «Смерть Цезаря» не утратила своей популярности в России. Несомненно, она подразумевалась в автобиографическом пассаже декабриста М. П. Бестужева-Рюмина: «Первые либеральные мысли почерпнул я в трагедиях Вольтера…» ([ИСД II: 235]; ср. затемненное в русском переводе письмо Никиты Муравьева от мая 1826 г. [Муравьев 2001: 236–237]). В более позднюю эпоху журналы печатали переводные статьи, где «Смерть Цезаря» ставилась в ряд лучших созданий Вольтера в этом жанре и непростое прохождение ее на французскую сцену разъяснялось тем, что автору «вменяли в преступление чувства, развитые в сей трагедии» [Б. п. 1830: 130–131]. Восклицание же «Tu dors, Brutus…» прочно вошло в репертуар самых ходовых цитат, применимых к любым ситуациям; в этом качестве оно использовано, например, в письме П. А. Катенина Н. И. Бахтину от 20 февраля 1824 г. [Катенин 1911: 55].

Эта цитата — тоже в усеченном виде — введена и в письмо Пушкина Вяземскому от 25 февраля 1825 г.: «Ты спишь, Брут!» [П. XIII: 136]. Известно, что его знакомство с Вольтером началось еще в московском доме Сергея Львовича, и безусловно он прочел «Смерть Цезаря» до выхода из Лицея. (Разрезанные страницы соответствующего тома собрания Вольтера, сохранившегося в библиотеке Пушкина, отражают грани гораздо более позднего интереса; см. [Модзалевский 1910: 361–362, № 491].) На рубеже 1810-х гг., когда написано стихотворение «Кинжал», в прецедентуальном смысле трактующее убийство Цезаря «вольнолюбивым Брутом», Пушкин вращается в кругу братьев Тургеневых, и обе «римские трагедии» Вольтера должны были составлять литературный фон для тех дебатов вокруг «Истории» Карамзина, которые включали параллели с Брутом, низвергнувшим последнего царя Тарквиния, и Брутом, воспрепятствовавшим установлению монархии Цезаря (см. [Вацуро 1972: 53–57]).

В 1825 г. написан «Борис Годунов», в значительной степени питавшийся импульсами от шекспировских трагедий. В самом конце этого года, «перечитывая Лукрецию, довольно слабую поэму Шекспира» (т.е. «The Rape of Lucrece»), он представил себе: «что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? Может быть, это охладило его предприимчивость <…>? Лукреция б не зарезалась <…>, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те. Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию <…>» [П. XI: 188]. Оборвем цитирование заметки, в которой дается авторский ключ к «Графу Нулину», и обратим внимание, что сюжет, связанный с героем республиканского Рима, здесь также выводит к теме Цезаря и последней римской вольности. «Бывают странные сближения», — констатирует далее Пушкин, имея в виду, что «Граф Нулин» «писан 13 и 14 декабря» [Там же].

Неожиданная смерть Александра I, вызвавшая династический кризис, которым воспользовались петербургские мятежники, наводила Пушкина на мысль написать историю его царствования (см. запись в дневнике А. Н. Вульфа от 16 сентября 1827 г. [ПВС 1: 450]). В этом контексте мог возникнуть и замысел трагедии о событиях, приведших Александра Павловича на российский престол. И так как «маленькие трагедии», тоже означенные в перечне 1826–1828 гг., радикально порывают с шекспировской традицией, пушкинский замысел позволительно возвести не к «Юлию Цезарю», но к «Смерти Цезаря». Попробуем наметить те характеристики и сюжетные положения Вольтеровой трагедии, которые могли найти отражение в «Павле I».

Брут, воспитанник Катона, — Александр, ученик Лагарпа.

Цезарь, вспоминающий о республиканских симпатиях своей молодости, — Павел I, в молодости испытавший сильное влияние графа Никиты Ивановича Панина, не чуждого конституционным проектам. (Граф Никита Петрович Панин, в котором Пушкин видел идейного руководителя заговора 11 марта 1801 г. — см. [П. XII: 161], приходился племянником графу Никите Ивановичу и тоже был им воспитан. Ср. мнение М. С. Лунина и Никиты Муравьева, выраженное с излишней, может быть, определенностью: «Павел, будучи великим князем, участвовал в намерениях графа Никиты Ивановича Панина <…> и других, желавших ввести в России умеренные формы правления, подобные шведским. <…> В 1801 году Никита Петрович Панин <…> и граф Пален хотели водворить конституцию» [Лунин 1987: 79]).

Брут, замышляющий убийство тирана и одновременно сознающий свое кровное родство с тираном, — Александр, ради (или под предлогом) спасения отечества примыкающий к заговору против отца.

Цезарь, ощущающий угрозу, которая исходит от сына, но ею пренебрегающий, — Павел I, не доверяющий сыну (и вообще никому, кроме Палена), но бессильный против обстоятельств.

В заключение оговорим, что расстановка действующих лиц и акцентов в «Павле I» могла весьма далеко уводить от той картины событий 11 марта 1801 г., которую сам Пушкин считал наиболее вероподобной. Иными словами, как бы не интерпретировалась им степень причастности реального Александра Павловича к убийству Павла I⁹, концептуальное ядро его ненаписанной трагедии сформировалось не на базе исторического материала. Решающим стал сильный литературный импульс.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Краткий и неполный обзор литературы, посвященной этому перечню см. [Головин 1986: 117–118]. В последнее время выдвигалось предположение, что десять пушкинских пунктов, соответствующих числу вечеров в «Декамероне», обозначают сюжеты его устных новелл (см. [Листов 1984: 110–120]). На уязвимость данной гипотезы обратила внимание М. Н. Виролайнен, которая, в свою очередь, истолковала перечень как «проект грандиозного исторического полотна», удовлетворяющего задачам «исторического самоопределения» [Виролайнен 2001: 229]. ^Назад

² Об «Иисусе» не сохранилось никаких иных свидетельств. О замысле «Павел I», возможно, заходила речь на вечере у Н. А. Полевого 19 февраля 1827 г. (см. [Цявловская 1952: 266]). ^Назад

³ Точка зрения, согласно которой Пушкин «намеревался написать трагедию о незаурядном по своему культурному уровню человеке», доведенном матерью до безумия [Бэлза 1973: 131–132], выглядит малоубедительной. ^Назад

⁴ Обращает на себя внимание разнотипность соседствующих в «Table-Talk» формул, которыми обозначены перевороты в пользу Екатерины II и Павла I: «заговор 1762 <года>» [П. XII: 162] и «заговор Палена» [Там же: 161]. ^Назад

⁵ В недавней публикации этого дневника фамилия мемуаристки воспроизведена в искаженном виде, и данное место осталось не откомментированным (см. [Шевырев 2000: 163; 224. Примеч. 116]). ^Назад

⁶ Перевод А. Величанского, наиболее соответствующий духу и лексике оригинала: «How many ages hence / Shall this our lofty scene be acted over / In states unborn, and accents yet unknown!» ^Назад

⁷ Материал, относящийся к ее генезису, источникам, театральной судьбе и проч., собран в академическом комментарии Д. Дж. Флетчера [Voltaire 8: 5–163]; все параллельные места с «Юлием Цезарем» отмечены в подстрочных примечаниях к тексту трагедии [Там же: 175–242]. ^Назад

⁸ Тит Ливий. II, 3–5. ^Назад

⁹ Ср. остающееся темным место в «<Воображаемом разговоре с Александром I>» [П. XI: 23] и прозрачный намек в дневниковой записи от 17 марта 1834 г. [П. XII: 322]. ^Назад

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

ВПК — Временник Пушкинской комиссии.

ИСД II — Избранные социально-политические и философские сочинения декабристов. М., 1951. Т. II.

ОР РНБ — Отдел рукописей Российской национальной библиотеки.

П. I–XVII — Пушкин. Полн. собр. соч. [Л.,] 1937–1949.

ПВС 1 — А. С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1985. Т. 1.

РП — Рукою Пушкина: Несобранные и неопубликованные тексты / Подгот. к печати и коммент. М. А. Цявловский, Л. Б. Модзалевский, Т. Г. Зенгер. М.; Л., 1935.

ЛИТЕРАТУРА

Альтшуллер 1964: Альтшуллер М. Г. С. С. Бобров и русская поэзия конца XVIII – начала XIX в. // Русская литература XVIII века: Эпоха классицизма. Л., 1964 (= XVIII век. Сб. 6).

Б. п. 1830: Б. п. Литературная и политическая жизнь Вольтера // Галатея. 1830. Ч. IX. № 3.

Благой 1967: Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина (1826–1830). М., 1967.

Бонди 1941: Бонди С. Драматургия Пушкина и русская драматургия XIX века // Пушкин — родоначальник новой русской литературы. М.; Л., 1941.

Бэлза 1973: Бэлза И. Ф. Пушкин и Ян Потоцкий // Искусство слова: Сборник статей к 80-летию <…> Д. Д. Благого. М., 1973.

Вацуро 1972: Вацуро В. Э. «Подвиг честного человека» // Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины»: Из истории книги и прессы пушкинской поры. М., 1972.

Вацуро 1994: Вацуро В. Э. Устная новелла Пушкина // Вацуро В. Э. Записки комментатора. СПб., 1994.

Виролайнен 2001: Виролайнен М. Н. Генеалогический принцип в истории и пушкинский проект из десяти названий // Поэтика русской литературы: К 70-летию Ю. В. Манна. М., 2001.

Головин 1986: Головин В. В. Недошедшие произведения Пушкина // ВПК. Л., 1986. Вып. 20.

Заборов 1970: Заборов П. Р. Вольтер в России конца XVIII – начала XIX века // От классицизма к романтизму: Из истории международных связей русской литературы. Л., 1970.

Катенин 1911: Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину (Материалы для истории русской литературы 20-х и 30-х годов XIX века) / С вступит. статьею и примеч. А. А. Чебышева. СПб., 1911.

Кафанова 1983: Кафанова О. Б. «Юлий Цезарь» в переводе Н. М. Карамзина // Русская литература. 1983. № 2.

Листов 1984: Листов В. С. К истолкованию пушкинского автографа с десятью темами / Болдинские чтения. Горький, 1984.

Лотман 1982: Лотман Ю. М.. Опыт реконструкции пушкинского сюжета об Иисусе // ВПК. 1979. Л., 1982.

Лунин 1987: Лунин М. С. Письма из Сибири / Изд. подгот. И. А. Желвакова, Н. Я. Эйдельман. М., 1987.

Модзалевский 1910: Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина (Библиографическое описание). СПб., 1910 (= Пушкин и его современники. Вып. IX–X).

Муравьев 2001: Муравьев Никита. Письма декабриста: 1813–1826 гг. / Изд. подгот. Э. А. Павлюченко. М., 2001.

Немировский 1991: Немировский И. В. Идейная проблематика стихотворения Пушкина «Кинжал» // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1991. Т. XIV.

Снытко 1952: Снытко Т. В. Новые материалы по истории общественного движения конца XVIII века // Вопросы истории. 1952. № 9.

Срезневский 1902: Срезневский В. И. Заметки А. Х. Востокова о его жизни // Сборник Отделения русского языка и словесности Имп. Академии наук. 1902. Т. LXX. № 6.

Степанов 1975: Степанов В. П. Убийство Павла I и «вольная поэзия» // Литературное наследие декабристов. Л., 1975.

Тихонравов 1898: Тихонравов Н. С. Новые сведения о Н. И. Новикове и членах компании типографической // Тихонравов Н. С. Сочинения. М., 1898. Т. III. Ч. 2.

Фейнберг 1969: Фейнберг Илья. Незавершенные работы Пушкина. М., 1969. Изд. 5-е.

Цявловская 1952: Цявловская Т. Пушкин в дневнике Франтишека Малевского // Литературное наследство. М., 1952. Т. 58.

Шевырев 2000: Шевырев С. П.. Дневник / Подгот. текста, публикация и примеч. М. И. Медового // Russian Studies. СПб., 2000. Т. III. № 3.

Шильдер 1901: Шильдер Н. К. Император Павел Первый: Историко-биографический очерк. СПб., 1901.

Шуазель-Гуфье 1999: Шуазель Гуфье С. Исторические мемуары // Державный сфинкс. М., 1999 (= История России и дома Романовых в мемуарах современников: XVIII–XX вв.).

Эйдельман 1981: Эйдельман Н. «Маленькая трагедия»: Об одном пушкинском замысле // Пушкинский праздник: Спец. выпуск «Лит. газеты» и «Лит. России». 1981, 31 мая – 8 июня.

Choiseul-Gouffier 1829: Mémoires historiques sur l’emp Alexandre et la cour de Russie, publiés par M-me la Csse de Choiseul-Gouffier (nee Comtesse de Tisenhaus). Paris, 1829.

Corberon 1901: Un diplomat français á la cour de Catherine II, 1775–1780: Journal intime du Chevalier de Corberon. Paris, 1901. T. 1.

Highet 1957: Highet Gilbert. The Classical Tradition: Greek and Roman Influences on Western Literature. New York, 1957.

Lieven 1925: The Unpublished Diary and Political Sketches of Princess Lieven <…>. Edited <…> by Harold Temperley. London, 1925.

Voltaire 8: Les Œuvres completes de Voltaire / The complete Works of Voltaire. Oxford, 1988.  8.

Zum Winkel 1967: Смерть Цезаря / Der Tod Cäesars: Eine anonyme frühe rissische Übersetzung von Voltaires Tragödie <…> Mit einer Einleitung von Hans-Jürgen Zum Winkel. München, 1967 (= Slavische Propyläen. Bd. 19).