 |
 |
 |
 |
|
«ДЕНЬ ПРАВОСЛАВНОГО ВОСТОКА»* ПЕР-АРНЕ БУДИН Поэтическое наследие Ф. Тютчева традиционно подразделяется на две группы: стихотворения о любви, о природе или на философские темы, с одной стороны, и политические, вернее, политико-религиозные стихотворения, с другой стороны. Критики и литературоведы обычно считают лишь первую группу подлинно творческими произведениями поэта. При этом политические стихотворения либо вообще обходят вниманием, либо рассматривают как часть дипломатической деятельности Тютчева в качестве представителя царской России в различных западноевропейских странах. Дмитрий Мирский в своей истории русской литературы высказывает мнение, что подавляющая часть политических стихов Тютчева - не что иное, как зарифмованная журналистика1. Эти напыщенно-патриотические стихотворения способны вызвать у читателя разве что чувство неловкости. Трудно найти какую-либо связь между этими двумя частями творчества поэта, порой возникает ощущение, что они написаны двумя разными людьми. Однако политические стихотворения Тютчева в некотором смысле наиболее оригинальны и своеобразны - наряду с его поздней любовной лирикой. Многие исследователи справедливо отмечали, что остальные произведения Тютчева несут в себе черты стихотворного перевода - действительно удалось обнаружить немецкие и французские оригиналы, стоящие за многими его натурфилософскими стихотворениями2. С учетом вышесказанного представляется особенно интересным проанализировать произведение, где сталкиваются эти два противоположных начала - глубоко личное и политико-религиозное. Речь идет о стихотворении «День православного Востока», которое написано в 1872 году, незадолго до смерти поэта.
Святись, святись, великий день, Разлей свой благовест широко И всю Россию им одень!
Но и святой Руси пределом
Своею дальнею волною
Тот светлый край, куда в изгнанье
О, дай болящей исцеленье,
Это стихотворение относится к группе политических стихов Тютчева, определяющих место и роль России в судьбах мира. Такова основная тема первой половины стихотворения - т.е. первых десяти строк. В них прежде всего поражает полное отсутствие личных форм глагола. Почти все глаголы стоят в повелительном наклонении. В первой части стихотворения ни прямо, ни косвенно через «ты» или какое-либо другое личное местоимение не выявляется «я» поэта. Вся первая часть - это призывы, обращенные к конкретному дню, пасхальному воскресенью. Безличное начало придает стихотворению сходство с жанром торжественной оды4. Первая строфа действительно напоминает оду XVIII века во славу какой-нибудь военной победы. Традиционная формула «на день» здесь заменяется просто словом «день», которое подчеркивает временное или, вернее, вневременное звучание стихотворения. В нем воспевается не событие во времени, а само наступившее время. В сочетании с отсутствием личных форм глагола это делает первую часть стихотворения как бы устремленной в вечность. Стихотворение написано четырехстопным ямбом, то есть типическим размером русской оды. Оно начинается со спондея, подчеркивающего слово «день», - т.е. объект, который воспевается в стихотворении. Жирмунский в своей работе «Введение в метрику» указывает на то, что этот прием нередко встречается у поэтов XVIII века, например, у Державина5. Метафора облачения в первой строфе также перекликается с жанром оды. Можно сказать, что первые строфы стихотворения (возвышенность темы, обилие призывов и т.д.) представляют собой типичное начало оды XVIII века. Помимо торжественной оды первая часть стихотворения перекликается с текстами пасхальной службы, представляющими собой триумфальные победные песни, где Христос выступает как победитель в борьбе со смертью.
Таким образом, в стихотворении говорится о Пасхе, в нем присутствует весть о воскресении как некая специфически русская весть, которую России предназначено распространить по всему миру. Стихотворение датировано Пасхальным Воскресеньем 1872 года. К этому времени представление о том, что страна противопоставляет истинно христианскую весть о воскресении западно-европейскому рационализму и скептицизму, становится составной частью русского национального самосознания. Это представление есть неотъемлемая часть того представления о самих себе, которое складывается в России еще в эпоху романтизма. Александр I продемонстрировал его, велев отслужить пасхальную литургию на площади в Париже по случаю вступления в него русских войск7. Анализируемое произведение Тютчева - один из первых образцов того жанра русской поэзии, которому я дал бы название «пасхальные стихи» и который позже стал очень популярным тривиальным жанром в русской поэзии конца века8. Другой, более ранний пример - стихотворение Хомякова «Кремлевская заутреня на пасху» (1850):
И мощный звон промчался над землею,
<...>
Он с высоты нам песнь одну поет, -
И у Хомякова Пасха политизирована и связана, может быть, как с надеждой на освобождение крестьян, так и с готовящимся походом для спасения австрийских славян от венгерского порабощения, как отмечает комментатор Б. Ф. Егоров в издании стихотворений Хомякова в Библиотеке поэта. Последнее истолкование - совсем в рамках тютчевского мышления10. Пасхальная весть в стихотворении включает в себя образ святой Руси, а также империалистическое представление о державе, переливающейся через свои границы, как и весть о воскресении. В первой части стихотворения часто встречаются слова, означающие этот выход за пределы: «разлей», «широко», «льется». Ощущение выхода из границ создается за счет использования символики воды. Романтическое стремление ко всякого рода безмерности, неудержимости здесь приобретает религиозно-политическую направленность. Почти все выражения первой части стихотворения двусмысленны: они могут быть интерпретированы и в религиозном контексте, как распространение вести о воскресении и как весть о славе Российской империи («День православного Востока», «Святая Русь», «призыв»). В стихотворении по-новому сопоставляются, хотя и не отождествляясь, три понятия: Православный Восток, Россия и Святая Русь. У славянофилов и в более ранних текстах Россия и Святая Русь выступают скорее как антонимы11. В этом стихотворении, в отличие от славянофильских представлений, Святая Русь описывается не как потерянный рай или утопия будущего, а именно как существующая реальность, географически совпадающая с Российской Империей, а еще точнее - отражающая сферу интересов России во всей Европе. Само понятие святости ставит Россию как бы над историей, поскольку святость предполагает отрицание возможности исторического развития. В недрах Святой Руси уже вечная Пасха, только на периферии Империи и за ее пределами существуют время и развитие, и туда должна бы переливаться русская святость. Здесь уместно напомнить, что западное христианство вообще празднует Пасху в другое время, чем Восток. День православного Востока - день Пасхи только для Востока. Святая Русь - утопическое понятие: если Утопия достигнута, время останавливается. В стихотворении формулируется дилемма русской националистической мысли, ведь приписать собственной стране святость означает поставить ее вне времени и вне истории. Рассматриваемое стихотворение подтверждает это как своей грамматической структурой, так и идеологической направленностью. Тема святости и тема воскресенья объединяются в слове «святись». В связи с празднованием пасхи оно неизбежно вызывает ассоциации с глаголом «светися» в одном из самых известных песнопений пасхальной ночи, где кроме того присутствует такое же употребление форм повелительного наклонения, как и в стихотворении Тютчева:
Используя это слово, автор подчеркивает, что святость имеет не только пространственные параметры, но и связана со старым представлением о Москве как о Новом Иерусалиме13. Если ограничиться анализом лишь первой части, то перед нами - политическое стихотворение, в котором политическое и религиозное начала сплетены в характерной для позднего Тютчева манере. Весть о воскресении должна быть разнесена по всему миру, и выполнить это предназначение предстоит России. Первая часть стихотворения напоминает стихотворение Тютчева «Русская география», написанное в 1849 году:
Вот царства русского заветные столицы... Но где предел ему и где его границы - ...14 Объединяющим мотивом в обоих стихотворениях является образ Российской Империи, выходящей из берегов и затопляющей большую часть мира. Первая часть стихотворения напоминает также стихотворение Тютчева, написанное в 1849 г., «Рассвет». Параллели между ними столь многочисленны, что правомерно было бы назвать это произведение прямым прототипом стихотворения «День Православного Востока». Это, пожалуй, наиболее империалистическое стихотворение Тютчева:
И весь Восток им огласися! Тебя зовет и будит он; - Вставай, мужайся, ополчися!
В доспехи веры грудь одень,
Стихотворение кончается тем, с чего начинается анализируемое стихотворение - с большого православного торжества, однако здесь имеется в виду тот день, когда начнется борьба за завоевание Константинополя. Здесь также присутствует связь между Русью и Востоком, как и мотив колокольного звона, разносящегося по свету, но направленного не на Запад, как в нашем стихотворении, а на Восток. Таким образом, политическая риторика в поэтическом языке Тютчева полностью совпадает с его религиозной риторикой. Лишь в конце стихотворения «День православного Востока» сам торжественный день определяется более однозначно как пасхальное воскресенье, и только тогда мы понимаем, что весть, разносящаяся по свету, не имеет прямого отношения к военным или политическим победам. На фоне стихотворений «Русская география» и «Рассвет» амбивалентность первой части стихотворения становится еще явственней. Во второй части стихотворения автор неожиданно переходит с политико-религиозного уровня на личный. Точкой перелома является середина третьей строфы и появление первого глагола в изъявительном наклонении «бьется»с личным субъектом: «мое родимое дитя». Слово «долина» с его смешанной географически-религиозной коннотацией является переходным. Таким понятиям, как «святая», «святиться» во второй части соответствует слово «светлый». Возможно, слово «святись» благодаря сходству звучания потянуло за собой этот эпитет, однако тем ярче подчеркивается противопоставление понятий «светлый» и «святись». Долина не святая, а светлая и теплая («где неба южного дыханье»). Россия - это абстрактная святость, символ воскресения, за пределами России - свет и тепло. Однако пребывание в этой долине - своего рода «изгнание», слово, вызывающее прямые ассоциации с библейским изгнанием из рая16. Это - один из парадоксов поэтического мира Тютчева. «Край» в данном случае означает ограниченное, замкнутое пространство - в отличие от коннотации переливания через край в первой части. Ассоциативная заряженность этого слова, когда оно употребляется в тексте во второй раз, становится особенно отчетливой, если сравнить анализирумое стихотворение с переводом Тютчева из Гете «Kennst du das Land?»:
В последней строфе вновь появляется тема воскресения, возникают глаголы в повелительном наклонении. Это - сокровенная молитва поэта о спасении любимой дочери. Таким образом, в стихотворении делается попытка соединить политический и религиозный пафос с личной просьбой о спасении дочери от смертельной болезни. Одновременно с этим складывается своеобразное разделение мира на Россию и Западную Европу, которую можно схематично изобразить следующим образом18:
Эта парадигма создает непреодолимый конфликт между Россией и Западом, конфликт не только политический, но также экзистенциальный и личностный. Святость и воскресение невозможно соединить с теплом и географической определенностью. Гибридность стихотворения особенно ясно видится в том, что Восток здесь противопоставляется не Западу, но Югу. Политическая дихотомия Восток - Запад смешивается с дихотомией Север - Юг, которая часто встречается в неполитической лирике Тютчева. Гибридность заметна также и в области жанра. Как я уже заметил, первая часть стихотворения напоминает оду, а вторая - интимную молитву отца о здоровье дочери. Если смотреть на целое стихотворение с точки зрения жанра молитвы, тоже чувствуешь некоторый дискомфорт. Как заметил Павел Флоренский в своем исследовании структуры молитвы, молитва начинается с обращения к Богу (Отче наш). В стихотворении это обращение заменено двусмысленным обращением ко дню православного Востока. Бог частично отсутствует, частично скрыт в стихотворении Тютчева. Ссылка на типическую, в Домостроительстве открывшуюся уже деятельность Божию как онтологически характеризирующую всякую силу (слова Флоренского), дана в смешанной политико-религиозной риторике, а не в утверждении милости Бога к человеку19. Однако вторая часть стихотворения совпадает с жанровыми требованиями молитвы, то есть с самим прошением. У Тютчева в его политико-религиозных стихах мы почти не встречаем употребления местоимения «я». В наследии Тютчева, однако, встречаются несколько стихотворений, где употребление первого лица единственного числа связано с религиозным мотивом. Однако «я» в этих стихах Тютчева выполняет особую роль, ускользает от читателя, маскируется или раздробляется. В этих стихах мы находим сомнения, тоску по вере в Бога, но никогда не прославление или утверждение веры. Ярким примером такого амбивалентного отношения является стихотворение «О вещая душа моя!..», где говорится о душе и теле, стремящихся пойти разными путями:
Волнуют страсти роковые - Душа готова, как Мария, К ногам Христа навек прильнуть20. Более ранний пример - стихотворение «Я лютеран люблю богослуженье...» с его нападками на лютеранский рационализм, где автор одновременно выражает свою симпатию к лютеранской службе. В другой «молитве» Тютчева - «Наш век» - «я» выступает закамуфлировано, является выражением обобщенно-личного значения, кроме того, нагромождение отрицаний приводит к тому, что сама молитва и ее искренность подвергаются сомнениям. Связь с «я» самого поэта отсутствует. В этом стихотворении говорится о современном человеке, который даже не хочет просить Бога дать ему веру:
Как ни скорбит пред замкнутою дверью: «Впусти меня! - Я верю, Боже мой! Приди на помощь моему неверью!..»21 Если в религиозно-политических стихотворениях местоимение первого лица совсем не употребляется, то в этих стихотворениях «я» ускользает. В одном из самых последних произведений, написанных Тютчевым, а именно, в переводе ексапостилария Великого Четверга, тоже присутствует сомнение и такое же ощущение непричастности, оторванности, как и в процитированном выше стихотворении:
Но одежд не имею, да вниду в него22. Еще раз мы можем наблюдать, что тютчевское «я» само вне святости, оно экстерриториально в отношении к географической или трансендендальной святости. В стихотворении «День Православного Востока» происходит следующее - политико-религиозные декларации дают автору возможность выразить надежду, связанную с днем воскресения, и утешение, обращенное к больной дочери. При этом стихотворение как бы распадается на две части, поскольку различия между первой и второй частью как по форме, так и по содержанию непреодолимы. Декларативный стиль оды противоречит переживаниям отца и страданиям дочери. В стихотворении сделана попытка объединить личные чувства с религиозными декларациями, что в принципе невозможно в поэтическом универсуме Тютчева. Для поэта более характерно сочетание глубоко личного с сомнениями, но в данном случае это исключено, поскольку стихотворение задумано как утешение, а утешение требует веры. Вера у Тютчева, в свою очередь, тесно связана с политикой. Несоединимость политической и личной сфер в поэзии Тютчева еще раз подтверждается попыткой соединить их. Стихотворение скорее демонстрирует, что эти две части тютчевской поэзии не находятся между собой в каких-либо иерархических отношениях. Они для Тютчева равноценны, равнозначны и несоединимы. «Я» не может органично сливаться с провозглашением веры в Бога, ему нет места в Святой Руси. Поэтому «я» исчезает, как только появляется понятие Святая Русь. В первой части стихотворения вообще нет «я», а во второй части присутствует имплицированное «я», никак не определенное в пространстве. «Я» не существует ни в одном из двух измерений - ни в Святой Руси, ни на Западе. «Я» экстерриториально в стихотворении. Один американский исследователь высказал мнение, что поздние политические стихотворения Тютчева свидетельствуют об инфантильной регрессии23. Однако правильнее было бы рассматривать эти стихотворения и в особенности «День Православного Востока», как проявления неразрешимой дилеммы образованного русского человека XIX века. Человека, который желал, но не находил в себе сил поверить в Бога и который провозглашал свою приверженность Российской Империи как единственной существующей константе в быстро меняющемся мире. Однако это константа, за которой - пустота, в ней нет никаких положительных черт, кроме огромных размеров и голой декларативной святости. Мечта о непобедимой империи и надежда на воскресение - одинаково декларативные понятия. Изгнание дочери - это изгнание ниоткуда, из Святой Руси, существующей лишь на уровне риторики. Вера в саму идею империи здесь очень напоминает «византизм» Константина Леонтьева. Картина веры, неверия и мечтаний о великой империи, которую мы видим у Тютчева, еще очень напоминает ту, которую можно обнаружить у его младшего современника Федора Достоевского. Однако понятие «Святая Русь» нельзя воспринимать, как утопию, особенно в данном стихотворении. Оно как бы уже существует в настоящем времени, но ни читатель, ни сам поэт не могут исследовать его на онтологическом уровне. В том поэтическом мире, который создается творчеством Тютчева, такие понятия, как «сомнение» и «неверие» входят в самую интимную сферу вместе с природой и любовными переживаниями, в то время как политика и религиозные убеждения противопоставляются этой сфере и связаны с понятием «Святая Русь». Это константа для Тютчева равнозначна христианской вере, более того, она может сама выступать в качестве объекта этой веры; как сказано в одном из наиболее известных политических стихотворений Тютчева:
В стихотворении «День православного Востока» отражена личная дилемма Тютчева, которую можно назвать также дилеммой эпохи и всей русской империалистической и националистической идеологии.
1 Mirsky D. S. A History of Russian Literature From its Beginnings to 1900. New York, 1958. P. 135. Назад 2 Gregg R. A. Feodor Tiutchev, The Evolution of a Poet. New York, 1965. Назад 3 Цит. по: Тютчев Ф. Полн. собр. стихотв. Л., 1957. С. 394. Назад 4 Об отсутствии личного элемента в оде см.: Серман И. З. Русский классицизм. Поэзия, драма, сатира. Л, 1973. С. 80. Назад 5 Жирмунский В. Введение в метрику. Л., 1975. С. 44. Назад 6 Канон пасхи. Песнь 1. Ирмос. Назад 7 Billington J. The Icon and the Axe. New York, 1970. P. 283. Назад
8 О жанре пасхальных стихотворений см.: Bodin P.-A. Nine Poems from Doktor 9 Хомяков A. C. Стихотворения и драмы. Л., 1969. С. 129-130. Назад 10 Там же. С. 567. Назад 11 Cherniavsky M. «Holy Russia»: A Study in the History of an Idea // The American Historical Review. Vol. 1, LXIII, 3, April 1958. P. 617-637. Назад 12 Канон Пасхи. Песнь 9. Ирмос. Назад 13 Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Отзвуки концепции «Москва - Третий Рим» в идеологии Петра Первого // Успенский Б. А. Избр. труды. М., 1994. Т. 1. С. 62-63. Назад 14 Тютчев Ф. Указ. соч. С. 263. Назад 15 Там же. С. 168-169. Назад 16 См. это слово, например, в: Езд. 7: 26, Плач. 2: 14 и 2 Кор. 6: 5. Назад 17 Тютчев Ф. Указ. соч. С. 189. Назад 18 См.: Лотман Ю. Семиотика пространства // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. Т. 1. Статьи по семиотике и типологии культуры. С. 386-406. Назад 19 Флоренский П. Словесное служение // Молитва. Богословские труды. М., 1977. Сб. 17. С. 178. Назад 20 Тютчев Ф. Указ. соч. С. 202. Назад 21 Там же. С. 185. Назад 22 Там же. С. 295. Назад 23 Conant R. The Political Poetry and Ideology of F. I. Tiutchev. Ann Arbor, 1983. P. 73. Назад * Тютчевский сборник II. Тарту, 1999. С. 56-67. Назад © Пер-Арне Будин, 1999 |
ivago. A Study of Christian Motifs in Boris Pasternak's Poetry. Stockholm, 1976. 