 |
 |
 |
 |
|
РОМАН ЛЕЙБОВ
Тютчев. Письмо А. И. Козловой (1852) [ЛН-1, 520]1
Тема «Тютчев и Жуковский» предполагает три различных аспекта рассмотрения, тесно связанных между собой, но различающихся по задачам и методам анализа. Трудность разведения этих аспектов в исследовании не освобождает от необходимости обозначить специфику каждого из них. Во-первых, это биографический аспект - история взаимоотношений поэтов, личное знакомство которых состоялось, очевидно, еще в 1817 году в Москве, в доме родителей Тютчева и продолжалось до смерти Жуковского. Несмотря на то, что встречи двух поэтов в 20-30-е гг. крайне редки, можно говорить об объединяющем их московском культурном пространстве, связанном с именами А. Тургенева и Киреевских-Елагиных [Осповат, 15-16]. Другой ракурс этого же аспекта - взаимоотношения литераторов (как такое определение ни малоприменимо по отношению к Тютчеву) - связан, прежде всего, с пушкинским «Современником» и историей публикации там тютчевских «Стихотворений, присланных из Германии». Во-вторых, существует историко-типологический аспект темы. При таком повороте темы лирическое наследие обоих поэтов рассматривается в контексте литературных направлений, течений и школ. При этом исследователь оперирует такими понятиями, как «школа Жуковского», «философская поэзия» или «русский романтизм», и сопоставляет такие суммарные стилистические черты наследия двух авторов, как, например, типы словоупотребления, мелодические фигуры или структуры поэтических сюжетов. Традиции такого сопоставления были заложены еще опубликованной в 1830 г. статьей И. Киреевского, причислявшего Тютчева к поэтам «немецкой школы», возникшей под воздействием Жуковского. Наконец, третий аспект темы - интертекстуальный; в центре внимания при таком рассмотрении оказываются связи между отдельными текстами Тютчева и Жуковского и такие явления, как цитаты, аллюзии и реминисценции. В центре нашего внимания будет последний аспект: отражения текстов Жуковского в лирике Тютчева. Такая постановка вопроса в нашем случае требует одновременного обращения к биографическому контексту лирики. Как известно, романтическая эпоха создала новое понимание поэтической биографии, ставшей фактором поэтики. Особенно заметно это в случае Жуковского - его биография (прежде всего, история любви к М. Протасовой-Мойер) представляется своего рода претекстом, без знания которого просто невозможно понимание собственно поэтических текстов. Таким образом, и «биографическое» будет нами рассматриваться как «поэтическое», как источник возможных тютчевских аллюзий.
Итоговая работа Р. Лэйна [Lane] включает список текстов Тютчева, в которых исследователями были отмечены те или иные «влияния» (в терминах Лэйна). Этот список должен быть дополнен с учетом работ последнего десятилетия (прежде всего указанными в статье В. Н. Топорова [Топоров-1990] параллелями между тютчевскими стихотворениями и немецкой романтической лирикой). Однако вопрос о смысле каждого из таких межтекстовых сближений остается открытым. Поэтическая школа 1810-20-х гг. (при всей приблизительности такого определения) предполагала достаточно активное обращение к чужим текстам. Наиболее яркий пример из более позднего времени - ранний Лермонтов. Б. М. Эйхенбаум показал, что юношеская лирика и ранние поэмы Лермонтова перенасыщены аллюзиями и прямыми цитатами [Эйхенбаум, 155-165]. Однако, никому не приходит в голову искать тут «межтекстового диалога» или «чужого слова». Речь идет о «школьном» обращении к loci communes. Такое отношение к «мировому поэтическому тексту» создавало плотный слой общих мотивов, сюжетов, интонационно-ритмических схем, лексических формул, относительно которого сложно говорить о цитатности/аллюзионности отдельного текста. Лирика начала XIX в. знала такие виды диалога текстов, как перевод, подражание (предполагавшее, однако, ориентацию скорее не на отдельный текст, но на суммарную авторскую или «школьную» манеру), обмен посланиями. Все эти случаи не представляют собой межтекстового диалога в том понимании, которое вкладывают в это понятие исследователи лирики XX века. Необходима была новая поэтическая эпоха, характеризующаяся такими явлениями разных уровней, как освобождение от жанрового мышления и соответственно повышение удельного веса отдельного стихотворения; появление сборников типа «Сумерек» Боратынского и пародий, направленных не на суммарный стиль («элегический» или «одический») или авторскую манеру, но на конкретный текст. Только внутри этой эпохи (начало ее можно условно отнести к 1840-м гг.) стали возможны собственно междутекстовые диалоги. Манера Тютчева формируется внутри школы 1810-20-х гг. Это означает ориентацию на контекст, а не на конкретный текст. Это определяет и характер отношения раннего Тютчева к чужим текстам: не непосредственный отклик на текст, но ориентация на поэтическую манеру. Однако довольно рано в лирике Тютчева появляются межтекстовые связи иного рода. Речь идет о механизмах, связывающих «фрагменты» Тютчева между собой в некоторые подобия циклов. (См. об этом: [Пумпянский, 18-19], [Грехнев].) Действие этих механизмов межтекстовых связей тем примечательней, что реальных циклов Тютчев не создает (это связано не в последнюю очередь с хорошо известной «дилетантской» позицией поэта). О каких связях здесь идет речь, каковы признаки, позволяющие делать заключение о соотнесенности двух или нескольких тютчевских текстов? Прежде всего, переклички между текстами должны захватывать явления различных уровней, среди которых могут быть:
2. Лексическая смежность; 3. Строфическая смежность; 4. Метрико-ритмическая смежность; 5. Фоническая смежность; 6. Рифменная смежность (совмещающая уровни 2., 4. и 5.). Последний случай представляется особенно значимым для Тютчева. Мы пытались показать, как мотивные переклички между двумя поздними тютчевскими стихотворениями (тематически не связанными, но связанными сюжетно в смысле Ю. И. Левина [Левин]) сопровождаются усилением рифменной смежности между текстами [Лейбов-1992, 147]. Можно утверждать, что кросстекстуальные рифмы - явление достаточно значимое для Тютчева (учитывая немецкие источники его поэтики и известную ориентацию романтиков на музыкальность; к этой теме см.: [Топоров-1990, 63-65]). При этом, как показал Пумпянский, тютчевские дублеты далеко не всегда тематизированы [Пумпянский, 9-11]. Рискнем предположить, что сходные механизмы действуют и при взаимодействии лирики Тютчева с чужими текстами. В качестве примера приведем случай, совмещающей «внутренние» и «внешние» связи. Рифмы первых двух и последней строф стихотворения «Пошли, господь, свою отраду...» (1850) связывают этот текст с лермонтовским стихотворением «Над бездной адскою блуждая...» (<М. П. Соломирской>, 1840):
Налицо, помимо рифменной смежности, смежность тематическая (ключевые слова здесь - повторяющиеся в обоих текстах «ограда» и «отрада»). Интересно в связи с этим, что эта ключевая рифма отзывается в 1860 г. в стихотворении «Хоть я и свил гнездо в долине...»:
Смотрю по целым я часам, - Какие росы и прохлады Оттуда с шумом льются к нам! (I, 183) При этом, хотя рифменно-лексическая смежность здесь гораздо слабее, чем в первом случае (ср. однако примечательный параллелизм стихов «За непреклонную ограду» и «На недоступную прохладу»/«На недоступные громады», а также звуковые переклички: «душа преступная порой» - «воздушная струя», «удушливо-земное»), более позднее тютчевское стихотворение проясняет лермонтовскую тему земного/инфернального vs. небесного/ангельского, осложненную в стихотворении «Пошли, господь, свою отраду...» в характерном для Тютчева ключе другими рядами значений2. (Отметим в связи с этим «тютчевскую» двухчастность лермонтовского стихотворения.) Учитывая, как мало мы знаем о тютчевской рецепции современной литературы, не следует пренебрегать реконструкциями подобного рода, сколь бы гипотетическими и фрагментарными они ни были. В связи с этим можно высказать предположение о наличии некоторого «лермонтовского комплекса» (психоаналитическая терминология здесь неслучайна), актуального для Тютчева и действительно представляющего собой один из семантических центров лирики Лермонтова (Ад и Рай, Ангел и Демон, очевидно, сюда же следует отнести и «кавказскую» тему). Если придерживаться широко распространенной гипотезы, согласно которой экспрессивный ореол размера и первый стих стихотворения «Накануне годовщины 4 августа 1864 года» отсылают к лермонтовскому «Выхожу один я на дорогу», эту аллюзию легче объяснить, соотнося тютчевское стихотворение не только с лермонтовским «претекстом», но и с описанным «лермонтовским комплексом» (тема посмертной встречи двух «разноприродных героев», лейтмотивное обращение «ангел мой!»). Описанный здесь механизм можно назвать индексальной аллюзией, суть его в том, что текст Тютчева может отсылать не только к претексту, аллюзии на который содержит, но и к более широкому кругу текстов того же автора (аналогией может служить тютчевское словоупотребление - ср. идеи Пумпянского о «иератической», колеблющейся семантике Тютчева и продолжающие их идеи Лотмана о совмещении разных культурно-семиотических кодов в лирике Тютчева [Пумпянский, 52-55], [Лотман-1982]).
Исходным пунктом нашего анализа будет тютчевское стихотворение «Как хорошо ты, о море ночное...» (далее - КХТ). На переклички КХТ и элегии Жуковского «Море» (1821) обратил внимание А. С. Янушкевич [Янушкевич, 134]. Эти переклички захватывают тематический, лексико-семантический, фонетический и метрико-ритмический уровни (Ам4 у Жуковского и Д4 у Тютчева при известной суммарности экспрессивных ореолов этих размеров) сопоставляемых текстов, ср.:
При сопоставлении этих стихотворений бросается в глаза странность, «далековатость» такого сближения. С одной стороны, мощность тематических, лексико-семантических (даже если исключить из рассмотрения единицы, автоматически связанные с морской темой), синтаксически-интонационных («вопросы к морю») и фонетических перекличек делает связь между текстами ощутимой. С другой - все эти переклички могут показаться абсолютно случайными, столь разнятся стихотворения по жанру и концепции. Жуковский предлагает аллегорию, построенную на парах четких дуальных оппозиций:
«звук» vs. «свет» «движение» vs. «покой». Море, бьющееся в «земной неволе», конечно, аллегория человеческой души (в этом смысле Жуковский отвечает на вопрос «мужа-юноши» из упомянутого нами перевода Тютчева из Гейне). Стихотворение Тютчева подобному аллегорическому прочтению не поддается, вопросы к морю остаются без ответов. Лирическое «я» у Жуковского выступает в роли интерпретатора смыслов природы; эта интерпретация оказывается экстраполяцией самоощущения героя - море превращается в его двойника. Такая экстраполяция смягчается вопросительной конструкцией («Иль тянет тебя из земныя неволи...»), но эти колебания не предполагают других ответов на вопрос; да и вопрос, понимает читатель, не о море, а о себе, о человеческой душе. У Тютчева «я» и «море» - не интерпретатор и интерпретируемое, они находятся в одном семантическом пространстве и сталкиваются как равновеликие единицы поэтического сюжета, скорее противо-, чем со-поставленные (ср. нарастание перволичных форм в финале тютчевской пьесы и вытеснение местоимения 1-го лица и перволичных форм глагола вторым лицом в стихотворении Жуковского). Характерным образом «небо» и «море», «звезды» и «волны» у Тютчева - не манифестации аллегорической оппозиции «небесного» и «земного», но соединенные «симпатией» близнецы (ср. аналогичную - но с противоположной оценкой - синонимию «верхнего» и «нижнего» миров в стихотворении «Два голоса»); звук и свет не противопоставлены (как обычно у Тютчева), а слиты в этом уникальном, по замечанию исследователей, тютчевском тексте [Гаспаров, 17], [Левин, 174]. Означает ли это, что отмеченные переклички КХТ с «Морем» случайны и не имеют значения для понимания смысла тютчевской пьесы? Если предположить, что и тютчевские аллюзии на «Море» Жуковского являются своего рода «индексами», отсылающими к некоему лейтмотивному «комплексу», следует, во-первых, попытаться найти подтверждение этой гипотезе в виде аналогичных случаев и, во-вторых, определить, какие именно смыслы вкладывались Тютчевым в этот комплекс значений.
Весьма сходным с описанным для КХТ и «Моря» образом взаимодействуют тютчевское «Я знал ее еще тогда...» (1861; далее - ЯЗ) и «Утренняя звезда» Жуковского (1818, пер. из Гебеля). Здесь мы вновь отмечаем, с одной стороны, обилие межтекстовых пересечений и, с другой, - жанровую контрастность текстов. Тютчев подхватывает ритмико-строфическую форму Жуковского, заимствованную последним из немецкого оригинала (Я4 со сплошными мужскими окончаниями; 6-стишия с парной рифмовкой у Жуковского, виртуозные 5-стишия aabab с подхватом основной рифмы 1-й строфы на ключевое слово в 3-й строфе - у Тютчева). Не менее значимы пронизывающие тютчевский текст лексические, синтаксические и фонетические переклички с «Утренней звездой»:
Как и в случае с «Морем» очевидная тематическая смежность текстов контрастно высвечивает жанровые различия. Тютчев игнорирует идиллию Жуковского-Гебеля, в которой человеческий «дневной» мир снимает трагическую тему «звездной» аллегории (она оказывается опровергаемой человеческим миром частью параллелизма:
И будь на тверди голубой, Моя звезда-подружка, ты, И мне сияй из высоты - О, звездочка-душа моя, Не испугался б солнца я). Сама же аллегория, попадая в тютчевский текст, теряет однозначность, превращаясь в сложную и динамичную последовательность тропов: от «первоначальных дней звезды» первой строфы (ни с чем у Жуковского не коррелирующая метафора возраста) до сравнения, где слову «звезда» приписывается совершенно иное значение («мнится, … она ушла, … как звезда»)3. Подробно и любовно изображенный в «Утренней звезде» «дневной» солнечный мир может быть контрастно соотнесен с единственным стихом тютчевского стихотворения: «И так среде земной чужда». Тютчев вычленяет из идиллии трагическую тему утренней звезды и строит свой фрагмент на семантическом варьировании этого ключевого тропа. Такие трансформации представляются неслучайными. По сути дела Тютчев контаминирует «Утреннюю звезду» с другим текстом Жуковского, не публиковавшимся, но известным и ключевым в биографическим смысле. Речь идет о знаменитом «19 марта 1823». Особенно это заметно в первой редакции тютчевского стихотворения с ее заключительными стихами: «Что мнится, и она ушла, / А не погибла, как звезда». В. Н. Топоров указал, что «19 марта 1823» послужило претекстом для ряда стихотворений Тютчева со «стоящей героиней» (от «Сей день, я помню, для меня...» до «Я помню время золотое...») [Топоров-1977, 58]. В этот ряд включается и «Я знал ее еще тогда...» (ЯЗЕ), и, очевидно, перекликающееся с ним «Двум сестрам» (ДС) (1830), со «звездной» темой не связанное:
(Курсивом выделены лексико-семантические проекции ЯЗЕ, жирным шрифтом - проекции «19 марта…».) Как и в случае с «Морем», обращение к «Утренней звезде» служит знаком обращения к центральной теме Жуковского - теме любовной утраты4. При этом тютчевский аллюзивный бриколаж делает опубликованный текст Жуковского («Море» или «Утреннюю звезду») планом выражения, за которым скрывается отсылка даже не к конкретному тексту («19 марта...»), но к воплощенной в нем этой центральной теме.
Возвращаясь к КХТ, напомним, что это стихотворение написано в 1864 году в Ницце после смерти Е. А. Денисьевой и было включено Тютчевым в цикл стихотворений, посвященный ее памяти5. Вспоминая позже об этом времени, Тютчев писал дочери Анне Федоровне из Парижа (письмо от 17/29 марта 1865):
Первой «великой скорбью» была смерть Элеоноры Федоровны Тютчевой, скончавшейся 28 августа/9 сентября 1838 года в Турине. 6/18 октября 1838 года Тютчев обратился с письмом к Жуковскому, находившемуся в Комо в свите наследника:
Проездом через Милан6 вы известились, может быть, о моем несчастии, о моей потере?.. И та, которой нет... сколько раз по возвращении своем из Петербурга и рассказывая мне про свою тамошнюю жизнь, упоминала она мне про вас... Вот почему, не будучи ни суевером, ни сумасбродом, я от свидания с вами жду некоторого облегчения... Есть ужасные годины в существовании человеческом... Пережить все, чем мы жили - жили в продолжение целых двенадцати лет... Что обыкновеннее этой судьбы - и что ужаснее? Все пережить и все-таки жить... Есть слова, которые мы всю нашу жизнь употребляем, не понимая... и вдруг поймем... и в одном слове, как в провале, как в пропасти, все обрушится. <...> Не вы ли сказали где-то: в жизни много прекрасного и кроме счастия. В этом слове есть целая религия, целое откровение... Но ужасно, несказанно ужасно для бедного человеческого сердца отречься навсегда от счастия [подлинник по-французски; Тютчев-1984, 41-42]. Если отвлечься от несомненно присутствующих в этом письме прагматических мотивов, связанных с желанием Тютчева приблизиться ко двору наследника (ср. письмо Н. И. Тютчева к родителям [ЛН-2, 200]), обращают на себя внимание фраза «Все пережить и все-таки жить...», откликающаяся в другом стихотворении Тютчева из цикла, посвященного памяти Денисьевой («Весь день она лежала в забытьи...» - ср. тютчевское курсивное выделение в стихе «О господи!.. и это пережить...») и ключевая формула «в жизни много прекрасного и кроме счастия», несомненно служившая для Жуковского сигналом причастности Тютчева к кругу своих - в противоположность этикетному зачину процитированного фрагмента письма Тютчева. А. Л. Осповат, посвятивший отдельную заметку выяснению источников этой формулы, справедливо видит их не столько в стихотворных текстах Жуковского, сколько в частной переписке последнего [Осповат, 15-16], указывая в частности на письма к А. П. Елагиной (от 30 июля 1814) и А. И. Тургеневу (от 4 августа 1815). Учитывая контекст, укажем на еще один возможный источник, ближайший по времени. Это письмо Жуковского к А. П. Елагиной, написанное в 1823 вскоре после смерти М. Протасовой:
В письме Тютчева одинаково характерны и сочувственная цитация формулы Жуковского, и отказ принять ее в качестве окончательной (ср. в письме к Ек. Ф. Тютчевой от 25 ноября 1866 г.:
Если предположить ту или иную степень знакомства Тютчева с эпистолярием Жуковского 1823 года, особенно заметен контраст между постоянным мотивом Жуковского (который в переводе на язык Тютчева может быть выражен формулой «она ушла и скрылась в небе, как звезда»9) и соответствующими стихами ЯЗЕ с их сугубо тютчевским словом «мнится», резко меняющим картину. Мысли, идущей от разума, в мире Тютчева противопоставлена иррациональная невозможность смириться с утратой, пережить10. Слова из письма Тютчева А. И. Георгиевскому, написанного 8 августа 1864, на следующий день после похорон Денисьевой: «Пустота, страшная пустота. И даже в смерти - не предвижу облегчения. Ах, она мне на земле нужна, а не там где-то…» [Тютчев-1984, 269] - еще одна демонстрация этой скрытой, но напряженной полемики с каноном Жуковского. И включенное в цикл КХТ - метафорическая земная (а не небесная, как у Жуковского) встреча с «ней». При этом канон Жуковского в лирическом мире Тютчева не отвергается полностью. В этой перспективе интересны переклички двух стихотворений, посвященных памяти Жуковского «Памяти В. А. Жуковского» (ПЖ) и «Прекрасный день его на Западе исчез...» (ПДЕ) и ЯЗЕ (с инверсией «утро»/«вечер», «прохлада»/«тепло» и т.д.):
Я видел вечер твой. Он был прекрасен!
Прекрасный день его на Западе исчез,
Я знал ее еще тогда,
И все еще была она
Вся жизнь ее тогда была
Интересно, что отмеченное нами колебание значений ключевого слова «звезда» в ЯЗЕ подготовлено колебанием значений солярных и звездных тропов в ПЖ и ПДЕ: «звезды» в первом тексте контрастно соответствуют первой строфе ЯЗЕ, это метафора смерти («ночь жизни»), а герой в нем представлен через солярную метафору («твои <…> лучи»); в ПДЕ, напротив, солярная метафора («день жизни») и звездная метафора («ты <…> глядишь <…> звездою») соответствуют последней строфе ЯЗЕ. Читая и (осознанно или неосознанно) преломляя в своих фрагментах тексты Жуковского, Тютчев, как мы видели, обращается через головы этих текстов к биографическому контексту. Это явление тем замечательнее, что биография Тютчева строилась по совершенно иным правилам, в чем-то схожим с поэтикой тютчевского фрагмента. Отсюда и частые недоумения специалистов по поводу «адресатов» тютчевских стихотворений. Удивление Жуковского, отметившего в дневнике как психологический курьез «горе и воображение» Тютчева (скорбь по умершей жене и мюнхенскую влюбленность) - свидетельство не просто столкновения двух типов личности, но и двух типов поэтики биографии, двух «жизненных жанров» [Осповат, 16]. Эта контрастность (или дополнительность) и ее культурный характер осознавались Тютчевым; когда в стихотворении «Памяти В. А. Жуковского» он пишет:
Он все в себе мирил и совмещал, эта нравственно-психологическая характеристика тут же дополняется жанровой:
Он были мне Омировы читал... Цветущие и радостные были Младенческих первоначальных лет... И «души высокий строй», отсутствие которого - один из лейтмотивов тютчевской лирики («душа не то поет, что море»), и упоминание гомеровского эпоса (род, абсолютно чуждый Тютчеву) характеризуют отношение Тютчева к Жуковскому как к некоторому идеальному «другому» его лирического мира.
1 Ссылки на список литературы даются в тексте в квадратных скобках. При ссылках на многотомные издания номер тома указан через тире. Стихотворения цитируются по: [Тютчев-1965], [Жуковский], [Лермонтов] с указанием тома и страниц в круглых скобках. Курсивы в прозаических цитатах принадлежат авторам цитируемых текстов, в стихотворных цитатах (кроме оговоренных случаев) - нам. Назад 2 О перекличках тютчевского стихотворения с разработкой темы странника у Эйхендорфа см.: [Топоров-1990, 57-63]. Назад 3 Об устойчивости и непротиворечивости антитез Жуковского в противоположность динамичности антитез Тютчева см.: [Грехнев, 23]. Назад 4 Предлагаемое нами рассмотрение связей лирики Тютчева и Жуковского, несомненно, не исчерпывает всех аспектов темы. Помимо указанных в «Семинарии» А. С. Янушкевича, укажем на тему Александра II, устойчиво связанную у Тютчева с Жуковским. Назад 5 См. об этом: [Лейбов-1995]. Назад 6 Правильно - «Минхен», указано Т. Г. Динесман [ЛН-2, 202, подстрочное прим.]. Назад 7 Ср. у Тютчева: «В этом слове есть целая религия, целое откровение...» Назад 8 О повторении ключевых формул в эпистолярии Жуковского см.: [Грехнев, 21]. Назад
9 Ср., например, в письме Жуковского А. П. Елагиной (Дерпт, 28 марта 1823): «Rien ne change
10 Ср. подчеркнутое Тютчевым слово id
Гаспаров: Гаспаров М. Л. Композиция пейзажа у Тютчева // Тютчевский сборник: Статьи о жизни и творчестве Ф. И. Тютчева. Таллинн, 1990. С. 5-31. Грехнев: Грехнев В. А. Слово и большой лирический контекст в поэзии пушкинской поры (Жуковский, Тютчев) // А. С. Пушкин: Статьи и материалы. Горький, 1971. (Уч. зап. Горьк. гос. ун-та. Вып. 115). С. 3-25. Жуковский: Полн. собр. соч. В. А. Жуковского: В 12 т. СПб., 1902. Зейдлиц: Зейдлиц К. К. Жизнь и поэзия В. А. Жуковского. СПб., 1889. Левин: Левин Ю. И. Инвариантный сюжет лирики Тютчева // Тютчевский сборник: Статьи о жизни и творчестве Ф. И. Тютчева. Таллинн, 1990. С. 142-206. Лейбов-1992: Лейбов Р. Г. Стихотворение Тютчева и «Русская Вильна» А. Н. Муравьева // В честь 70-летия профессора Ю. М. Лотмана. Тарту, 1992. С. 142-147. Лейбов-1995: Лейбов Р. Г. Незамеченный цикл Тютчева // Лотмановский сборник. М., 1995. С. 516-527. Лермонтов: Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 4 т. М.; Л., 1958. Т. 1. ЛН: Литературное Наследство. Т. 97. Кн. 1-2. М., 1988-1989. Лотман-1982: Лотман Ю. М. Заметки по поэтике Тютчева // Уч. зап. Тарт. гос. ун-та. 1982. Вып. 604 (Тр. по рус. и славян. филологии: Литературоведение). С. 3-16. Лотман-1990: Лотман Ю. М. Поэтический мир Тютчева // Тютчевский сборник: Статьи о жизни и творчестве Ф. И. Тютчева. Таллинн, 1990. С. 108-141. Осповат: Осповат А. Л. Жуковский в биографии Тютчева // Четвертые тыняновские чтения: тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига, 1988. С. 15-16. Пумпянский: Пумпянский Л. В. Поэзия Ф. И. Тютчева // Урания: Тютчевский альманах. Л., 1928. С. 9-57. Топоров-1977: Топоров В. Н. Из исследований в области поэтики Жуковского. III. «19 марта 1823» и «<Елисавете Рейтерн>» // Slavica Hierusolymitana. V. I. Jerusalem, 1977. P. 51-77. Топоров-1990: Топоров В. Н. Заметки о поэзии Тютчева (Еще раз о связях с немецким романтизмом и шеллингианством) // Тютчевский сборник: Статьи о жизни и творчестве Ф. И. Тютчева. Таллинн, 1990. С. 32-107. Тютчев-1965: Тютчев Ф. И. Лирика. М., 1965. Т. I-II. Тютчев-1984: Тютчев Ф. И. Сочинения. М., 1984. Т. 2 (письма). Эйхенбаум: Эйхенбаум Б. М. Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки // Эйхенбаум Б. М. О литературе: Работы разных лет. М., 1987. С. 139-286. Янушкевич: Янушкевич А. С. В. А. Жуковский: Семинарий. М., 1988. Lane: Lane R. Index of Tyutchev's poems with an indication of influences in them // Aspects of Russia 1850-1970: Poetry, Prose and Public Opinion. Avebury Publishing Company, 1984. * Тютчевский сборник II. Тарту, 1999. С. 31-47. Назад © Роман Лейбов, 1999 |
es
prouver cette angoisse du 
mon aproche; et voil
ception de Marie! Mais vraiment dans le ciel, qui 
es в письме А. И. Козловой (процитированном нами в эпиграфе) и слова о «прекрасной мысли Жуковского» в письме Ек. Ф. Тютчевой.
