Страдания юного Lehrer'а

АNNАЛИЗ

ТЕКСТА

К Lehrer'у

"Левша" Лескова: сказ о западнице и славянофиле

I don't drink coffee I take tea my dear
"Englishman in New York" Sting

В Тулу со своим самоваром не ездят.
Русская пословица

"Сказ о тульском косом левше и стальной блохе" Лескова, включенный в программу по литературе для 6 класса, наряду с ранними повестями Гоголя и рассказами Зощенко, по сей день остается не только высшим достижением сказа как жанра, но и подлинной парадигмой, то есть порождающим образцом для текстов этого жанра. Точно так же и для аналитиков жанра "Левша" является обычным демонстрационным объектом, причем в качестве основной приметы жанра традиционно называют ориентацию на "манеру выражения конкретного рассказчика", и по точке видения, и по языку намеренно удаленную и отделенную от авторского и/или литературно-нормативного стиля (Горшков); в случае Лескова это удаление иллюстрируется прежде всего лексическими средствами, использованными автором.
Но что заставляет Лескова ставить между собой и своей историей фигуру рассказчика? Достаточно ли привычное объяснение, по которому главной задачей автора "Левши" было прославление мастерства русского народа, его творческих способностей? И какова вообще была эта самая задача автора? Вообще - о чем этот сказ?
Как нам представляется, идеологическая структура данного текста несколько более сложна, что проявляется на самых разных уровнях художественной реальности: сюжетном, композиционном, языковом. Обнаружить эту сложность мы и попытаемся.
Прежде всего отметим наличие в тексте не одного, но двух заглавных героев: блохи и левши. Означает ли их соседство в названии какое-либо функциональное равенство в тексте? На наш взгляд, да. Это обнаруживается уже из сопоставления тех перемещений героев, которые, собственно, и составляют внешний сюжет, оболочку описываемых событий. Блоха перемещается из Англии в Петербург, затем из Петербурга в Тулу, а затем снова в Петербург, и, наконец, возвращается на родину, где ее сюжетное существование благополучно прекращается. Левша перемещается из Тулы в Петербург, из Петербурга в Англию, из Англии в Петербург, и лишь последнее возвращение - из Петербурга в Тулу - оказывается для него невозможным. Таким образом, оба героя покидают родное пространство, чтобы оказаться сначала в некотором промежуточном месте (в обоих случаях таковым оказывается Петербург), а затем отправиться в чужое пространство. Их пребывание там временно: они должны вновь отправиться в промежуток, который оказывается для них единственным путем на родину.
Но помимо сугубо пространственных движений герои сказа проявляют и активность иного рода, а также сами становятся объектами чужой активности. И в этих эпизодах также обнаруживается принципиальное сходство в последовательности сюжетных мотивов. Прежде всего, и блоха, и левша по сути представляют, манифестируют свое родное пространство на своеобразном соревновании в мастерстве, причем в качестве главного арбитра этого соревнования выступает император - сначала Александр Павлович, затем Николай Павлович. Мотив соревнования англичан и туляков возникает уже в эпизоде с удивительным пистолетом, тульское происхождение которого демонстрирует Платов. При этом участие героев в соревновании связано с некоторой загадочностью: блоха столь незаметна, что императору сначала кажется, что перед ним ничего нет, а работа тульских мастеров так тонка, что император не замечает изменений в блохе; включению же героев в соревнование сопутствует эпизод состязания в хитрости между Платовым и англичанами или туляками. Каждому из героев удается одержать временную победу в соревновании, что приводит их к необходимости покинуть родное пространство и переместиться сначала в Петербург, в котором они проходят через больший или меньший период забвения (о блохе забывают из-за смерти Александра, левшу же "забывает" Платов, так что Николаю приходится специально спрашивать о судьбе своего поручения), а затем в пространство героя-антагониста. В этом чужом пространстве каждый из героев обретает некий секрет (незаметные подковы у блохи, тайна сохранности нарезки ствола винтовок у левши), который вынуждает их вновь отправиться в Петербург. В конечном счете этот секрет становится гибельным для героев: механика блохи выходит из строя, а левша спивается в ходе питейного пари с "полшкипером", пытающимся таким образом вызнать, что за секрет везет на родину левша.
Как нам кажется, эти совпадения, необъяснимые "естественной логикой повествования", образуют достаточное основание сравнения, позволяющее рассматривать блоху и левшу как со- и противопоставленных героев. Каковы же основные отличия между ними?
Первое из них наиболее очевидно: блоха - автомат, сложное устройство, созданное человеком по определенному плану и расчету и полностью ему подчиненное. Левша же - человек, обладающий собственной волей и чувством собственного достоинства (правда, весьма своеобразным: он протестует только против тех побоев, которых, по его мнению, не заслужил); его дар не запланирован кем-то, но стихиен. Но это отличие, как представляется, обусловлено другим различием героев: они представляют различные культуры, являются продуктами различных цивилизаций, и блоха просто наилучший представитель машинной европейской цивилизации, тогда как левша - лучший образец цивилизации российской. Наиболее явным образом это различие цивилизаций обнаруживается во время пребывания левши в Англии, в эпизодах "соблазнения" левши.
Европейская цивилизация, в том виде, как она представлена родным пространством блохи - Англией, есть цивилизация механическая и математическая, цивилизация, основанная на числе и цифре, расчете и планировании, цивилизация инструментов и машинного производства. Русская цивилизация - цивилизация, основанная на слове и букве ("Наша наука простая: по Псалтирю да по Полусоннику, а арифметики мы нимало не знаем"), даре и вдохновении, цивилизация личного умения и ремесла ("Мы люди бедные и по бедности своей мелкоскопа не имеем, а у нас так глаз пристрелявши"). Даже сходные болезни - например, белая горячка полшкипера и левши - лечатся у европейца при помощи "гуттаперчевой пилюли", то есть технического приспособления, тогда как русскому необходим врач "из духовных", "потому что те в этих примерах выросли и помогать могут". При этом европейская цивилизация вовсе не бесчеловечна: работники их заводов и фабрик живут куда лучше тульских мастеров, а "полшкипер", пытаясь спасти в Петербурге своего товарища по путешествию, говорит: "У него… хоть и шуба овечкина, так душа человечкина". Собственно, единственным аргументом левши, объясняющим его выбор в пользу русской цивилизации, оказывается то, что он приспособлен именно к этой жизни, и другая культура навсегда останется для него чуждой; все же прочие его возражения больше походят на отговорки. Его верность родине иррациональна не только по причинам, но и по проявлениям: на вполне законный упрек англичан, что незнание тульскими мастерами "хоть четырех правил сложения" привело к порче механизма блохи, левша отвечает: "Об этом спору нет, что мы в науках не зашлись, но только своему отечеству верно преданные".
Такова "наивная культурология" рассказчика, для которого европейская цивилизация чужда, экзотична, а объяснения левши кажутся вполне убедительными. Мерой чуждости изображаемого рассказчиком пространства могут служить пресловутые "народные этимологии": в английских эпизодах мы находим 29 различных слов (некоторые - несколько раз; в данном случае повторения не учитывались), которые обычно интерпретируют как попытку рассказчика семантизировать непонятные иноязычные слова; впрочем, в ряде случаев мы имеем простое искажение слов, не связывающее полученную лексему с каким-либо русским корнем: "мерблюзьи мантоны", "кавриль", "бюстры"; в других случаях искажаются вполне "русскоязычные" слова: "двухсестная", "стирабельная (дощечка)", "Твердиземное море", или "непонятное" объясняется не менее непонятным, поскольку тоже заимствованным: "грандеву", "плезирная трубка". В петербургских эпизодах обнаруживается только шесть таких лексем; кроме того, 18 раз повторяются лексемы, впервые появившиеся при изображении Англии: "мелкоскоп", "верояции", "нимфозория". Наконец, в тульских эпизодах - только две лексемы: "свистовой" (повторяется трижды; заметим, что этимологизация и здесь избыточна: вряд ли для народного языкового сознания XIX века внутренняя форма слова "вестовой" была так уж затемнена) и "тугамент". Таким образом, количество "экзотизмов" убывает по мере приближения персонажей к родному пространству рассказчика и нарастает по мере удаления.
Но в какой мере Лесков идентифицируется с этой позицией рассказчика? Чтобы ответить на этот вопрос, мы можем использовать другой лингвистический материал. Дело в том, что разговорная, "сказовая" манера речи рассказчика создается Лесковым не столько лексическими, сколько синтаксическими средствами: так, первая глава "Левши", безусловно, "сказовая", однако мы находим в ней только один "этимологизм" - "водка-кислярка" - и только в конце. Что же это за средства?
Основным способом создания иллюзии разговорной речи у Лескова в данном тексте является постановка глагола-сказуемого (или какой-либо его части, если сказуемое составное) в конец синтагмы - простого или части сложного предложения. Так, уже в первом абзаце из пятнадцати сказуемых двенадцать занимают в своих синтагмах абсолютную постпозицию; во втором - семь из тринадцати; и далее процентное соотношение может меняться (иначе текст стал бы интонационно монотонным), однако преобладание синтагм с постпозитивными сказуемыми остается правилом для всего текста, кроме двух случаев. Это правило нарушается в последней главе, где Лесков комментирует "пересказанную" им цеховую легенду: постпозитивных сказуемых там только 4 из 14, причем только одно из них - глагольное (кроме того, усложняется синтаксис; вместо доминирующего паратаксиса "разговорного" текста начинает доминировать гипотаксис, появляются и различные осложняющие обороты). Но есть и еще одно место, где сквозь ткань сказовой речи вдруг начинает просвечивать речь автора, по стилю более соответствующая этнографическому очерку: это последние абзацы шестой и первый абзац седьмой главы. Так, в двух последних абзацах шестой главы соотношение постпозитивных и непостпозитивных сказуемых еще сказовое - 5 к 3, однако уже появляются деепричастный и подчиненный ему причастный оборот; кроме того, слово "нация" написано орфографически верно, тогда как в речи рассказчика и персонажей оно транскрибируется Лесковым как "нацыя". В первом же абзаце седьмой главы постпозитивных сказуемых всего 7 из 40, причем 5 сконцентрированы в последних предложениях, где восстанавливается разговорная нарративная манера.
Чем можно объяснить такой разрыв в выдержанной стилистике лесковского сказа? В шестой и отчасти седьмой главе Лесков рассказывает о паломничестве, которое совершают тульские мастера перед тем, как приступить к выполнению своего замысла - паломничестве в Мценск Орловской губернии, то есть почти что на родину самого автора. Выходит, принцип "Чем роднее пространство, тем менее "выдумана" речь" может быть распространен и на автора. Лесков просто не мог доверить голосу придуманного им "старого сестрорецкого рабочего", "легенда" которого (в конспиративном смысле этого слова) была им так тщательно отработана в тексте, явно недоступную тому, но чрезвычайно дорогую для знатока русской иконописи и почему-то очень важную для сказа информацию о "мценском Николе".
Чем же она так важна? Прежде всего, отметим, что само изображение паломничества к национальной святыне должно бы, если следовать нашей логике зеркального сюжета, иметь параллель в описании Англии. И такая параллель есть: в качестве "аглицкой" святыни выступают кунсткамеры, образующие, подобно Мценску в родном пространстве автора и рассказчика, особое место в пространстве чужом. Отметим, что именно посещение Александром и Платовым кунсткамер открывает во второй главе тот "рог изобилия", из которого сыплются лесковские этимологизмы. Кроме того, сакральный характер этого пространства подчеркивается нахождением в нем статуи "Аболона полведерского" (несомненный отклик на полемику, отразившуюся в двух поэтических обращениях к античной статуе - пушкинском, упрекающем буржуазную чернь в экономическом отношении к прекрасному, и некрасовском, воспроизводящем ту же мысль, но устами весьма неприятного персонажа; оригинальность ситуации в том, что Лесков делает эту статую символом именно буржуазной цивилизации), а также заменой слова "пирамида" словом "керамида", обозначающим половую плиту храма, служащую одновременно надгробием для внутрихрамового захоронения.
Еще одна связь "мценского Николы" с текстом сказа - тезоименитство с этим заступником "защитника русского народа" императора Николая I. Таким образом, этот государь окончательно превращается в "родного", противопоставляясь "западному" Александру Павловичу.
Наконец, еще один смысл изображения паломничества туляков - демонстрация их особой "духовной компетентности", сопровождающейся комментарием о славе туляков как знатоков религии, причем славой этой они обязаны не только своему знанию религиозного искусства, но и экономической успешности на духовном поприще: "…Если кто из них посвятит себя большему служению и пойдет в монашество, то таковые слывут лучшими монастырскими экономами, и из них выходят самые способные сборщики". Таким образом, мотив соревнования между "рассудочной" Англией и "духовной" Россией возвращается в экономическое (и затем военное) поле.
Итак, на первый взгляд лингвистические данные подтверждают версию о тождестве идеологических позиций автора и рассказчика: для Лескова, как и для "старого рабочего", Тула - пространство родное, Николай - защитник, а победа над Англией - желательный исход сюжетного конфликта. Таким образом, Лесков выступает, как и рассказчик, в качестве носителя славянофильских по сути своей представлений, левша становится славянофильским героем, а блоха - разумеется, героиней "западнической".
В том, что Лесков всю свою жизнь искренно любил Россию, равно как и в непростом его отношении к западникам, сомневаться не приходится. Но вот некоторые особенности сюжета сказа, обрисовки чужого и родного пространств заставляют нас усомниться в возможности столь уж лобового прочтения сказа.
"Наивная культурология" рассказчика на самом деле ничуть не наивна и по происхождению своему вполне славянофильская. Однако в ней недостает одного весьма существенного для славянофильской идеологии момента: идеализации "исконной" русской цивилизации. Как уже говорилось, верность левши родине абсолютно иррациональна: ничто в его быту, в его существовании не оправдывает его ностальгии. С другой стороны, изображение европейской цивилизации также не вполне ортодоксально с точки зрения славянофила: машинный и буржуазный характер существования англичан не мешает им видеть в человеке человека и ценить его в полную меру, невзирая на ранги и сословия.
Противостояние европейской и русской цивилизаций не носит со стороны англичан насильственного характера (вплоть до упоминания о Крымской войне): они лишь "склоняют" представителей России к себе, действуют хитростью и экономическими средствами; "насильственный" характер, приписываемый Данилевским "германо-романской цивилизации", проявляется, таким образом, весьма необычно (кстати, о "романском" компоненте: следует ли считать случайным, что все три этимологизма-имени собственных в английских эпизодах - "Аболон полведерский", "Канделабрия" и "Твердиземное море" - связаны со Средиземноморьем, то есть с Pax Romana? Кроме того, вызывает вопрос и сам маршрут из Англии в Петербург через "Твердиземное" море).
Наконец, своеобразным преломлением славянофильской идеологии становится финал истории левши: смерть его, которой объясняется будущее поражение России, происходит в Петербурге, "промежутке", отмеченном как чертами "родного" пространства, так и присутствием "чужих". При этом внешне поражение левши вписывается в каноны наивных представлений об отношениях доброго царя и немцев-предателей ("Кисельвроде", Клейнмихеля - еще один кивок в сторону Некрасова), окружающих престол и не допускающих до царя голоса правды. Однако подлинной причиной смерти мастера становится отсутствие у него "тугамента" (этакая вариация на тему "русской идеи" судьбоносного слова в "очужденном" пространстве Петербурга-государства), а в этом-то как раз виноват "наш" Платов, игнорирующий формальности (Платову вообще на всем протяжении сказа достается функция неудачливого защитника: все персонажи, которых он пытается защитить - Александр Павлович, блоха, Левша - все же претерпевают необратимые и губительные для них изменения). Так что трагический финал сказа можно рассматривать как результат (вполне славянофильского) недоверия к попытке "привить русскому дичку" европейскую культуру.
Итак, можно ли считать, что "Левша" - сказ о губительности инородного влияния, разрушающего "русскую духовность"? Откровенно говоря, весьма неожиданный вывод относительно текста будущего автора "Загона". Неожиданный - и неверный. Пожалуй, мы до сих пор неизменно пытались использовать для решения своих вопросов неподходящий инструмент: описание формальных особенностей лесковского текста дало нам более чем достаточно данных о материале, из которого сложен сказ (материале как языковом, так и идеологическом), но не позволяет увидеть конструкцию, сложенную из этого материала. Между тем появление этого, как и других лесковских текстов, связано с определенными условиями и должно было решить определенные конкретные задачи. Попытаемся реконструировать эти задачи.
Для этого сначала обратим внимание на вопрос об отношении рассказчика к императорам. Неизменно негативное восприятие Лесковым фигуры "Николая Палкина", равно как и непосредственное знание бывшим киевским чиновником, отвечавшим в начале 50-х годов за рекрутский набор, подлинных причин поражения России в Крымской войне, не вызывают сомнения. Почему же вдруг этот далеко не наивный человек доверяет свою историю голосу "наивного патриота", видящего в Николае I защитника русского народа?
Как нам кажется, ответом на этот вопрос служит дата создания сказа. Он написан в апреле-мае 1881 г - через полтора-два месяца после убийства Александра II. Мы вряд ли можем считать случайным сходство в ситуациях воцарения Николая I и Александра III, сопряженных со "смятением" и последующим взрывом верноподданнических и патриотических эмоций, сопровождающим ответные репрессии. Не имея возможности проверить это предположение, мы все же считаем возможным допустить, что пресса 1881 года, по известной русской традиции, была переполнена материалами литераторов и журналистов, которые "в надежде славы и добра" глядели вперед без боязни, кто утешаясь, а кто и восхищаясь "параллелью". Этот патриотический бум поддерживался известной декларацией, составленной Победоносцевым. В таком случае сказ Лескова - если не пародия, то во всяком случае реплика в этом многоголосье: реплика, на первый взгляд, из общего хора не выделяющаяся: "западный" император посрамлен (в чем сам же виноват, потакая непатриотам, хотя об этом тактично умалчивается), а "наш" вот-вот послужит к вящей славе отечества. Правда, эту идиллическую картину портит упоминание о позорно проигранной войне, но на это есть "наивное" объяснение: император в том не виноват, вредители-придворные до него просто не допустили левшу-народ, который все бы поправил.
Между тем для самого Лескова это возможность напомнить о том, чем обернулись эти самые "надежды славы и добра" через тридцать лет. Его позицию правильнее сформулировать так: не торжество России любой ценой нужно стране, но развитие замечательных способностей русского народа, развитие, сопряженное с просвещением и (в том числе) следованием по пути, пройденном европейцами, но не с отказом от собственного лица, "души человечкиной" - вот цена подлинного торжества России. И главная опасность здесь - не столько внешние враги, пытающиеся любой ценой уничтожить Россию, сколько внутренние неразумные доброхоты, закрывающие глаза на недостатки родины, равно как и неразумные доброхоты, присваивающие родине лишь внешний лоск чужой культуры, но забывающие о значимости отдельной человеческой жизни, то есть о ценности, на которой эта чужая культура основана.
Именно таково объяснение наших затруднений: позиция Лескова по происхождению действительно "славянофильская", однако это славянофильство, серьезно скорректированное с учетом исторического опыта России XIX века - опыта, знающего как пагубность межеумочных реформ, так и не меньшую опасность закостенения в "официальной народности". Лесков и вправду на стороне левши и рассказчика - но не в их идеологии, не в их образе жизни, а в их душевном строе, в их желании жить лучше - но жить на родине, быть родине полезным - но с пользой для себя.
Итак, фигура рассказчика в "Левше" конспиративна в самом прямом смысле этого слова. Она призвана как оправдать некоторые особенности лесковской позиции, так и скрыть ее существенную оппозиционность по отношению к государственной политике, да и доминирующему в момент создания сказа общественному настроению. Этим и объясняется позднейшее устранение "легендарной" (в уже отмечавшемся конспиративном смысле слова) фигуры рассказчика из текста сказа - устранение неполное, выразившееся лишь в удалении предисловия, сообщавшего о существовании этого самого рассказчика, тогда как некоторые детали, работавшие на "легенду", сохранились в тексте, превратившись в "темные места".

Takes more than combat gear to make a man
Takes more than license for a gun
Confront your enemies, avoid them when you can
A gentleman will walk but never run
"Englishman in New York" Sting

Дают - бери, бьют - беги.
Русская пословица

К семинарам
В Отходы
ABC-лист
Знания здесь!
На форум
Послать NN

Новенькое:

5.02.2005
Размещен полемический комментарий К. Юдина к статье М.Л. Гаспарова о стихотворении О. Мандельштама

30.10.2004
В списке авторов выложена ссылки на анализы текстов, сделанные на форуме

3.11.2003
Размещена
работа О. Кикава
о пунктуации А. Белого

24.10.2003. Продолжение
"Анализа текста" - разбор сюжетов "Жирафа" и "Озера Чад" Н. Гумилёва.

Пополнение
"Отходов" - кусок диплома по сказке эпохи романтизма.

21.10.2003. Продолжение семинара по интеллигенции

15.10.2003. Размещено обсуждение работы по "Левше" с форума "ГПР"

10.10.2003. Продолжение пособия по анализу текста. Разделы "Когда всё это кончится" и "Сюжеты бывают всякие".

1.10.2003. Открыт дискуссионный лист - рассылка, в которую может писать любой подписчик. Хотите попробовать? Мыло на полку (см. внизу)!

19.08.03. Открыт семинар по Шкловскому

19.04.03. И еще одно пополнение "Отходов" - "Эпитеты в "Машеньке" Набокова"

16.04.03. Пополнение в "Отходах" - реферат по эпитетам

10.04.03. Обсуждение на форуме стихов Бродского Несколько новых ссылок

31.03.03. Опубликована работа о геометрии поэтического мира Иосифа Бродского

АNNАЛИЗ ТЕКСТА

Озон