«Тайный» цикл Андрей Шенье в лирике Лермонтова

«Тайный» цикл Андрей Шенье своеобразный «пик» гипотетичности в лермонтоведении. Обычная острая «нехватка» биографических материалов в данном случае усугубляется осознанной ориентацией Лермонтова на засекреченность. В его творческой биографии известен лишь один подобный случай — лирический цикл, посвященный Н. Ф. Ивановой; однако в посвящении к большинству составивших его пьес значились инициалы («Н. Ф.», «И.Н.Ф.», «И...вой», «Романс к И...», «К Н. И. и др.), что и позволило лермонтоведам разгадать адресат. Иное дело с Андреем Шенье: его имя прямо названо лишь один раз.

«Русский Шенье» — фигура мифологенная. Он существнно разнится от Шенье «французского»: иной сгусток памяти. Он включает не только внезапное «обретение» читателями неизвестного дотоле гениального поэта, его пленительный образ и пронзительную картину казни, нарисованные Де Ла Тушем в предисловии к первому изданию его стихов (1819)¹, но и сложный комплекс, связанный с пушкинской элегией «Андрей Шенье». Именно Пушкин, слив свой голос с голосом поэта кануна казни, положил начало жизни «русского Шенье»: историческая личность и художественный образ слились.

В «мифологенность» «русского Шенье» внес свою лепту и Его Величество Случай (или осознанная провокация?). Никакой связи с восстанием декабристов в замысле пушкинской элегии, естественно, быть не могло. П. А. Вяземский обладал полным текстом стихотворения уже в июле 1825 г. (см. письмо к нему Пушкина от июля 1825 г.— XIII, 188). Но изъятые цензурой 43 строки (среди них: «Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу, /Я слышал братский их обет, /Великодушную присягу/ И самовластию бестрепетный ответ» (II, 398), как известно, после возвращения поэта из северной ссылки начали ходить по рукам с надписью «На 14-е декабря». Особенно пугающе злободневно из уст Андрея Шенье звучало проклятие: «О горе! О безумный сон / Где вольность и закон? Над нами / Единый властвует топор. / Мы свергнули царей / Убийцу с палачами / Избрали мы в цари. О ужас! О позор!» (II, 398). Пушкин, считавший, что во время разговора с Николаем I в сентябре 1826 г. он сумел объяснить царю хронологическую невозможность связи этих строк с 14-м декабря и гордившийся провиденциальным смыслом отрывка («Я пророк, ей Богу пророк!...» (XIII, 249), охотно читал его друзьям как отдельное произведение под названием «Пророчество», не предполагая возможного трагического развития событий². Власти, однако, решили по-иному: осенью 1826 г. начался политический процесс, кончившийся лишь летом 1827 г. Вяземский писал А. И. Тургеневу и В. А. Жуковскому 20 сентября 1826 года: «Отрывки из его Элегии Шенье, не пропущенные Цензурой, кем-то были подогреты (курсив мой — Л.В.) и пущены по свету под именем 14-го Декабря. Несколько молодых людей сделались жертвою этого подлога, сидели в заточении и разосланы по полкам»³. Наказание за распространение отрывка было, как известно, более суровым (А. И. Алексеев был приговорен к смертной казни; приговор впоследствии был смягчен).

Тот факт, что гремучая смесь французской революции и декабристского восстания в сознании российских властей связалась с Андреем Шенье, имел последствия: имя француза стало как бы полутабуированным. С этого момента за «русским Шенье» начинает тянуться не только шлейф восторгов и восхищения, но и сильных опасений. Начало пути Лермонтова-поэта, отделенное от пушкинского дела Шенье всего несколькими годами, совпало со временем, когда зловещий процесс был еще «на слуху». Как можно предположить, младший поэт, знакомый не только с пушкинской элегией (она была напечатана с цензурными сокращениями в сборнике 1826 г.), но и со всей историей изъятых строк, довольно рано осознал опасность упоминания имени Шенье.

О «тайном» цикле Андрей Шенье нет ни одной специальной работы, есть лишь разрозненные (часто весьма ценные) замечания⁴. Формальным единством (строфика, ритмика, посвящения, эпиграфы) цикл не обладает, но мотивно-тематическим — в высшей степени. Оно определено единством авторского лирического «Я», лермонтовским восприятием Шенье как своего alter ego и, что особенно важно, мотивом гибели поэта. Провиденциальная сущность мотива по мере творческого роста поэта будет неуклонно возрастать; после смерти Пушкина он приобретет структурно важное значение. Импульсом к зарождению мотива послужили исторические события (смерть Байрона и Андрея Шенье) и литературный факт — опубликование пушкинской элегии «Андрей Шенье» Думается, поначалу группа стихов, связанная с именем Шенье, не была задумана Лермонтовым как единое целое, но после гибели Пушкина ретро и перспективо стала восприниматься самим автором как единый текст.

Связанное с процессом над пушкинской элегией ощущение опасности, исходящее от имени Шенье, как можно предположить, с начала творчества не покидало Лермонтова. В течение тридцатых годов оно лишь нарастало, а в момент жизненной катастрофы 1837 года стало глубоко осознанным чувством тревоги. Именно поэтому поэт с самого начала ориентируется на засекречивание: имя француза прямо названо лишь в пьесе «Из Андрея Шенье» (1830-1831). Хотя единственное прямое свидетельство знакомства Лермонтова с текстами Шенье относится к позднему периоду⁵, он их хорошо знает уже в юности (установлены вербальный переклички его ранних стихов с текстами француза⁶. Поэтика стихотворения описана глубоко и многосторонне, отмечались черты сходства с пушкинской элегией, переплетение в пьесе лирического и гражданского мотивов, общая провиденциальная настроенность, но один момент остался неотмеченным: своеобразная авторская игровая стратегия, в дальнейшем она станет характерной чертой «тайного» цикла. Лермонтоведов не заинтересовала загадочная странность названия: уже Э. Дюшен отметил в 1914 г. отсутствие у Шенье такого стихотворения⁷. Но если это вполне оригинальный текст, то почему Лермонтов счел необходимым «отвести» внимание читателя от этого факта и собственную пьесу выдать за перевод? Думается — в названии использован один из приемов лермонтовской игровой стратегии. Предлог «из» как бы несколько снимает с автора ответственность: привести текст Шенье — меньший криминал, чем о нем писать. Последнее означало бы возвысить подозрительного, в глазах властей, поэта до уровня высокого лирического героя, как это сделал Пушкин. Функцию камуфляжа («отвода глаз»), думается, выполняет и усиленная, по сравнению с пушкинской, интонация критической авторефлексии Шенье в свой адрес: «Хоть много причинил я обществу вреда, /Но верен был всегда тебе, мой друг, всегда»⁸. В портрете, нарисованном Де Ла Тушем, не было ни намека на «вред», принесенный Андреем Шенье, напротив, всячески подчеркивалось благородное бесстрашие поэта. Он был отправлен якобинцами на гильотину за то, что посмел написать для Людовика XVI последнее «слово» предсмертного обращения короля к народу. Но, в глазах русских властей, как отмечалось, «вред», принесенный французским поэтом сомнения не вызывал и был «неоспорим»: и не потому, что Шенье восторженно принял первый этап революции и создал пламенный гимн свободе («Ода зала игры в мяч», 1789), а потому, что его имя оказалось намертво повязанным с 14-ым декабря.

«Тайный» цикл Андрей Шенье во многом загадочен. В. Э. Вацуро в статье «Лермонтоведение» в «Лермонтовской энциклопедии» писал о гипотетичности многих биографических источников. По его словам, им в высшей степени свойственны «... недостаточность, лакунарность и противоречивость...»⁹. В «тайном» цикле на все это накладывается и авторская ориентация на камуфляж. Не удивительно, что «завесу» цикла исследователи приоткрывали в течение столетия. Догадка впервые осенила И. М. Болдакова в 1891 г. во время подготовки примечаний к пьесе «Не смейся над моей пророческой тоскою» (1837). Что примечательно, ученый выразил ее в форме вопроса: «Не хотел ли Лермонтов, подобно Пушкину, в рассматриваемом стихотворении почтить память Андрея Шенье?» (курсив мой — Л. В)¹⁰. Думается, на эту мысль И. М. Болдакова навели строки «Голова, любимая тобою, // С твоей груди на плаху перейдет» (сочетание «голова — плаха» могло подсказать образ гильотины). Пьеса «Из Андрея Шенье» было напечатана в 1889 г., таким образом, уже два стихотворения оказались выделенными.

В 1914 г. была опубликована поэма «Сашка» и стала известна знаменитая строфа — «И ты, поэт, высокого чела не уберег ...». Хотя имя Шенье в ней прямо не названо, оно вычитывалось с очевидностью; к двум пьесам подключился важный стихотворный фрагмент на ту же тему.

Следующий шаг сделала Л. Я Гинзбург, посвятившая в 1930 г. обширную статью пяти строкам из стихотворения «Смерть поэта»:

(II, 85)

Кого имеет в виду Лермонтов? Л. Я Гинзбург выдвинула гипотезу: не Ленского, а Андрея Шенье¹¹. Многие ее доводы (не все!) весьма убедительны. Она восстанавливает картину широкой популярности Шенье в пушкинскую эпоху, приводит разнообразные резоны, лингвистические (включая словари эпохи), семантические, психологические. Например, размышляет она, с точки зрения читательской рецепции того времени — кто значительней? Тридцатидвухлетний поэт трагической судьбы или выдуманный герой, убитый в общем-то случайно (как известно, Онегин перед дуэлью колебался, смерти друга не желал, после трагического исхода терзался; можно ли в этом случае говорить — «убит безжалостной рукой»). И почему бы Ленского прямо не назвать по имени? К наблюдениям исследовательницы добавим два своих. Первое — по поводу «ревности глухой». Ревность — лейтмотив любовной лирики Шенье; Пушкин в элегии маркировал это, заставив героя выделить эту эмоцию, как главную:«И что ж оставлю я? Забытые следы // Безумной ревности...» (курсив наш — Л. В.); 2) Второе — по поводу слова «неведомый». Имя Шенье в то время часто сопровождалось этим эпитетом: до 1819 г. поэта не знали. Тот же Пушкин в элегии маркирует: «Звучит незнаемая лира...» (курсив наш — Л. В.). Аргументы Л. Я. Гинзбург, в то время начинающей исследовательницы, несколько схематичны и прямолинейны (на самом деле все сложнее), но в принципе убедительны. Думается, Лермонтов осознанно «затемнил» вопрос. Поэт как бы предложил два решения (в его время склонялись к предположению — Шенье, сегодня, когда Шенье, практически, забыт, читатель не сомневается — Ленский).

В советское время в многочисленных исследованиях «Смерти поэта» гипотезу Л. Я. Гинзбург, как правило, не учитывали. Тому много причин, думается, одна из них — общее отношение к якобинцам: принято было их восхвалять, казнь поэта их не украшала, привлекать лишний раз к ней внимание не рекомендовалось. Такой подход, как нам представляется, отразился и на дискуссии о «возвышенном галле» пушкинской «Вольности»¹². Л. Я. Гинзбург вопрос цикла не интересовал, она включилась в изучение проблемы спонтанно, но, пусть невольно, внесла важный вклад: к имеющимся текстам примкнул важный лирический фрагмент.

Следующий шаг к высвечиванию «тайного» цикла сделал в 1835 г. Б. М. Эйхенбаум в комментариях к раннему стихотворению «Когда твой друг с пророческой тоскою» (1830-1831). Отметив связь с более поздней пьесой, о которой писал Болдаков («Не смейся над моей пророческой тоскою»), он в качестве лирического субъекта назвал имя Шенье (в стихотворении то же сопоставление — «голова — плаха») ¹³. Позже, в 1985 г., его взгляд разделила Э. Г. Герштейн»¹⁴. В итоге — три пьесы и два фрагмента.

Существенный поворот в изучение проблемы внес в 1991 г. В. Э. Вацуро в статье «Лермонтов и Андре Шенье (К интерпретации одного стихотворения)», посвященной пьесе «К*** (О, полно извинять разврат!...» (1830-31). Введя новый обширный материал, сопоставление с оригинальными текстами А. Шенье¹⁵ (ученый привлекает исследования В. Мильчиной и В. Гречаной), включив механизмы изысканного стилистического анализа и, главное, — ассоциации с элегиями «Андрей Шенье» Пушкина и «Из Андрея Шенье» Лермонтова, В. Э. Вацуро предложил смелое новаторское решение: он выдвинул на роль лирического адресата стихотворения — Андрея Шенье (ранее назывались имена Пушкина, Полежаева, Мицкевича). Убедительно аргументируя свое предположение, В. Э. Вацуро демонстрирует высокий образец работы со сложным аппаратом гипотезы (включая метаописание приема) и на материале сложнейших поэтических ассоциаций делает немаловажное для понимания структуры пьесы эстетическое «открытие». Лермонтов со всей тщательностью «закамуфлировал» имя адресата, глубинный замысел стихотворения мог навсегда остаться нераскрытым, но В. Э. Вацуро поэтический «ребус» блистательно разгадал. Таким образом, корпус миницикла определился: четыре стихотворения, примыкающая к ним строфа из поэмы «Сашка» и фрагмент из «Смерти поэта» (не исключено, что это — не «последнее слово» в разгадке цикла).

В. Э. Вацуро заканчивает статью принципиально важным сопоставлением Шенье с Байроном. «Я по нему с ума схожу», — пишет о Байроне Пушкин в 1821 г. но уже в середине двадцатых годов предпочтительный интерес отдает Андрею Шенье. Ту же диалектику проходит и Лермонтов. Вацуро это отмечает: «... реальное историческое лицо и вместе с тем художественный образ, Андре Шенье занял в творчестве раннего Лермонтова (курсив наш — Л. В.) место совершенно особое, — сразу вслед за образом Байрона, если не рядом с ним»¹⁶. Замечание ценное и проницательное, но вызывающее и некоторые сомнения. В том, что касается Байрона, нельзя не согласиться, но с одной оговоркой: после гибели Пушкина французский поэт в сознании Лермонтова как бы «опередит» англичанина (кроме всего прочего, смерть от лихорадки это не совсем то же самое, что смерть от ножа гильотины). Однако главное возражение касается хронологии: Шенье занял «особое место» не только и не столько в ранний период творчества Лермонтова, сколько в «поздний».

Гибель Пушкина — переломный момент в создании «тайного» цикла. Она ретроспективно подсветила новым светом весь комплекс «Русского Шенье», пушкинскую элегию, уже написанные лермонтовские пьесы о Шенье (их провиденциальный смысл теперь раскрылся по-новому), не случайно столь органично «влились» стилистические находки ранних стихотворений в текст «Смерти поэта»¹⁷.

Сквозь потрясшее Россию стихотворение «Смерть поэта» по-новому прочитывались стихи пушкинской элегии, лермонтовский шедевр как бы «накладывался» на нее (контрастное звучании двух голосов, элегического и гражданского, те же ипостаси исторической личности — убитый поэт, талантливый элегик, певец свободы). Анализ скрытого пласта, посвященного Андрею Шенье в «Смерти поэта», с очевидностью раскрывает органическую связь стихотворения Лермонтова с пушкинской элегией. «Плач» Пушкина по Шенье открывался скорбным сравнением: «Меж тем, как изумленный мир / На урну Байрона взирает ... / Зовет меня другая тень...» (курсив мой — Л. В.). Но вот, Пушкин сам убит, и, думается, Лермонтов испытывал настоятельную потребность: в его «плаче» по Учителю, «с такою чудной силой» воспевшего Шенье, рядом с его «тенью» должна возникнуть «тень» француза. Но как вызвать ее в сознании читателя? Аллюзия на Ленского оказалось спасительной: «...как тот поэт, неведомый, но милый..».

Образ казненного Шенье стал импульсом к дальнейшей разработке мотива гибели поэта. В таких произведениях, как «Не смейся над моей пророческой тоскою» и поэма «Сашка» он как бы заново ожил. Однако по отношению к ним кардинально важное значение неожиданно приобрел вопрос датировки.

Казалось бы, все ясно. В главных изданиях Лермонтова («Academia» и шеститомник) представлены датировки, предложенные Б. М. Эйхенбаумом и Б. В. Томашевским: «Не смейся над моей пророческой тоскою» — 1837, «Сашка» — 1839. Сложность в том, что в «Лермонтовской энциклопедии» авторы статей об этих произведениях (Э. Г. Герштейн и Э. Э. Найдич) пересмотрели эти датировки и выдвинули свои: и пьеса и поэма окончены в 1836 году.

Вопрос датировки всегда существенен, но для нашей темы он структурно важен, от него зависит не только прочтение «тайного цикла», но в какой-то мере концепция всего творчества Лермонтова. Труднее возражать Э. Г. Герштейн, она приводит серьезные аргументы. Однако позиция исследователя «тайного» цикла, попытка описания лермонтовской рецепции Андрея Шенье предоставляет добавочные резоны для аргументации и может, на наш взгляд, определить общий подход к проблеме.

Когда было создано одно из самых эмоциональных и трагических стихотворений Лермонтова «Не смейся над моей пророческой тоскою», до или после гибели Пушкина? П. А. Висковатов, считал, что оно «хранит в себе намек на постигшую поэта катастрофу вслед за смертью Пушкина»¹⁸. Его взгляд разделили Б. М. Эйхенбаум и Б. В Томашевский, датировавшие пьесу 1837 годом. Однако Э. Г. Герштейн называет свою дату — 1835-1836 гг. В аргументации исследовательница проявляет некоторую непоследовательность; такое впечатление, что она сама колеблется. Поначалу как будто выдвигается аргумент в пользу 1837 г. Она пишет: оно «... отличается живой разговорной интонацией <...> что заставляет искать реальные события, повлиявшие на создание стихотворения» (курсив наш — Л. В.)¹⁹. Но, в конце, подводя итог, утверждает обратное: «... близкая стилистическая связь стихотворения с ранней лирикой Лермонтова не позволяет жестко прикреплять стихотворение к какой-либо конкретной жизненной ситуации, например, к аресту 1837 г. ...». Этот аргумент — связь стихотворения с ранней лирикой — вряд ли убедителен. Хорошо известно: многие темы, мотивы, образы, намеченные в юности, многократно повторяются и развиваются в зрелом творчестве Лермонтова. В новой ситуации они как бы получают второе дыхание.

Как уже говорилось, мы разделяем мнение Висковатого: стихотворение было вызвано трагическим жизненным поворотом 1837 г. Рискую высказать предположение — конкретной минутой отчаяния. Как известно, поэта вынудили шантажом назвать имя распространителя 16 последних строк «Смерти поэта» — С. А. Раевского. Лермонтов писал 27 февраля 1837 г. с гауптвахты арестованному другу: «Ты не можешь вообразить моего отчаяния (курсив наш — Л.В.), когда я узнал, что я виной твоего несчастия, что ты, желая мне же добра, за эту записку пострадаешь <...> Я сначала не говорил про тебя, но потом меня допрашивали от государя, сказали, что тебе ничего не будет, и что если я запрусь, то меня в солдаты ... Я вспомнил бабушку ... и не смог, я тебя принес в жертву ей ... Что во мне происходило в эту минуту, не могу сказать ...» (IV, 437). Не исключено, что в одно из мгновений, когда переживания усугублялись чувством вины, а торжество злоязычия не вызывало сомнения, родились эти строки:

(II, 96)

Здесь, как и в других пьесах цикла, авторское лирическое «Я» и образ Шенье сливаются. Высказать отчаяние от своего имени Лермонтов, по-видимому, не мог и не хотел. Но в памяти арестованного поэта хранилась давно написанная, никому не известная пьеса (все стихи цикла увидели свет лишь после смерти Лермонтова), в которой уже значился образ «пророческой тоски». То, «раннее» стихотворение, написанное не от первого лица («Когда твой друг с пророческой тоскою») было совсем другим, однако в нем уже мерцала тень Андрея Шенье, предчувствующего неминуемую гибель. Прямое слово для Лермонтова, находящегося на гауптвахте, было исключено. Голос казненного поэта, «собрата», «alter ego» нес спасительный выход, а стилистика стихотворения была счастливо найдена еще в юности. Как видим, ранние стихи, действительно, пригодились при создании поздних, аргументы Э. Г. Герштейн в этом отношении справедливы. Однако, когда речь идет о Лермонтове, факт востребованности ранних стихов вряд ли может решать проблему датировки поздних.

Поэма «Сашка»

Здесь с датировкой, казалось бы, полная ясность. Поэма содержит прямой отклик на смерть А. И. Полежаева в 1838 г. и смерть и А. И. Одоевского в 1839 г. Поэтому Б. М. Эйхенбаум, Б. В Томашевским и Л. Я. Гинзбург²⁰, автор лучшей, на наш взгляд, работы о поэме «Сашка» (глава в книге «Путь Лермонтова» (1930) годом окончания поэмы сочли 1839. Однако Э. Э. Найдич вопреки логике датировку пересмотрел и назвал другой год — 1836.

Прежде чем перейти к конкретной аргументации несколько слов о генезисе. Исследователи неоднократно отмечали преемственную связь изображения французской революции в «Сашке» с картиной, нарисованной Пушкиным в «Андрее Шенье». Строки «И кровь с тех пор рекою потекла, /И загремела жадная секира» (IV, 71), данные Лермонтовым в ключе пушкинской элегии, сублимировали, на наш взгляд, целую цепь ассоциаций (террор властей, французских и русских, сходство судеб Шенье и Пушкина, обреченность их на гибель), а после ареста к этим ассоциациям подключалась и аллюзия на собственное стихотворение «Смерть поэта». Возможно, весь этот клубок ассоциаций, а также известия о смерти Полежаева и Одоевского подтолкнули Лермонтова к завершению в 1839 г. поэмы «Сашка». Пронзительная интонация обращения Лермонтова в «Смерти поэта» к убитому на дуэли Пушкину как бы повторялась в «Сашке», но уже в адрес Андрея Шенье:

(IV, 71; курсив мой — Л.В.).

Эта строфа комментировалась многими лермонтоведами; отмечались перекличка с пушкинской элегией, проекция казни Шенье на собственную судьбу, важность мотива гибели незавершенных замыслов. Но один нюанс остался, как нам представляется, незамеченным. Возможно, в момент создания этих строк в сознании Лермонтова судьба Шенье начала ассоциироваться не только с трагической участью Пушкина, но и с местью за него. Выраженное эзоповым языком затаенное торжество, что он, автор поэмы «Сашка» в стихотворении «Смерть поэта» «язвительным стихом», «холодным смехом» сумел отомстить за гибель любимого поэта, как нам кажется, ощущается в подтексте²¹. Такое мнение, однако, возможно лишь при датировке 1839 г.

В издании Academia в примечаниях к поэме «Сашка» Б. М. Эйхенбаум, споря с датой окончания — 1836 г (она была названа в воспоминаниях Шан Гирея) предложил развернутую аргументацию в пользу 1839 года. 1)Упоминание в строфе XXXIII о смерти А. И. Полежаева (1804 —1838); 2) Упоминание в строфе CXXXVIII о смерти А. И. Одоевского (1802 — 1839); 3) Стихи о капризах погоды (строфа XXXI): «...Неаполь мерзнет, а Нева не тает». Б. М. Эйхенбаум приводит сведение из «Таблицы вскрытия Невы»: в 1836 г. было раннее вскрытие (3 апреля), а в 1839 г. — позднее (2 мая); 4) Вербальная перекличка стихов из «Сашки» со строками из «Памяти А. И. Одоевского» (1839); 5) Крайне важна эйхенбаумовская характеристика тетради «Лекции по географии», в которой есть следы поэтапной доработки поэмы «Сашка»: «Ни характер автографа (карандашная запись, впоследствии обведенная чернилами ...), ни нахождение его в «юнкерской» тетради не вызывают никаких соображений относительно датировки поэмы. Первые листы этой учебной тетради заполнены не Лермонтовым; вероятнее всего, что он записывал свои стихотворения на оставшихся чистых листах — спустя много лет после выхода из Школы гвардейских подпрапорщиков...»²². К аргументам Б. М. Эйхенбаума добавим наше «мининаблюдение»: герой поэмы, как и А. И. Полежаев и А. И. Одоевский (Александры — Сашки) имеет отчество Иванович («Его отец Иван Ильич...».

Но, как отмечалось, в 1981 г. Э. Э. Найдич в статье «Сашка» в ЛЭ снова вернулся к датировке — 1835-1836²³. Его возражения, однако, вызывают большие сомнения. Трудно согласиться, что строки « ...«Сашка» — старое названье! // Но «Сашка» тот печати не видал //И недозревший он угас в изгнанье» относятся не к автору «Сашки» А. И. Полежаеву, а к герою лермонтовской поэмы, не причастному к поэзии. Еще труднее поверить, что CXXXVIII строфа посвящена не А. И. Одоевскому, который умер от лихорадки , находясь в действующей армии на Кавказе, а герою поэмы:

(II,139; курсив наш — Л. В.)

Эти строки перекликаются со стихами из написанного Лермонтовым приблизительно в то же время стихотворения «Памяти А. И. Одоевского» (1839): «Он был рожден для них, для тех надежд (курсив наш — Л. В.), //Поэзии и счастья... » «Он сохранил ... //И веру гордую в людей, и жизнь иную».

Если считать, что Лермонтов в «Сашке» пожелал отдать дань благодарной памяти двум только что умершим (фактически, замученным) русским поэтам, а это требовало немалой смелости (он, естественно, не рассчитывал увидеть свою поэму напечатанной, но и в «ненапечатанном» виде текст грозил большой бедой — достаточно вспомнить историю с «Сашкой» Полежаева ), то датировать поэму 1836 годом означает нарушить его волю и зачеркнуть высокий порыв.

В.Э. Вацуро, по-видимому, сильно сомневался в предложенных Э. Э. Найдичем и Э. Г. Герштейн новых датировках: «Существенной для уточнения вопроса об эволюции Лермонтова остается датировка ряда стихотворений <...> Не до конца решенными остаются вопросы датировки «Сашки» и отдельных поздних стихоторений»²⁴. Но в статье «Лермонтов и Андрей Шенье» он все же счел необходимым придерживаться датировок «Лермонтовской энциклопедии» (думается, из соображений профессиональной этики — они ведь вместе готовили этот прекрасный том). Однако такая исследовательская позиция сильно сужала возможности ученого, как бы «подрезала крылья», накладывала «вериги», делала необходимым закончить тему «Лермонтов и Андрея Шенье 1836 годом.

Стихи последнего периода «тайного» цикла исполнены особого трагизма. Провиденциальное предчувствие смерти, столь характерное для раннего периода, приобретает в нем общечеловеческое значение универсальной коллизии — Власть и Поэт. Поэт обречен. Своеобразный итог раздумий Лермонтова — знаменитая строка его «плача» по А. И. Одоевскому: «И свет не пощадил — и бог не спас!». Сквозь строки составивших «тайный» цикл стихов прочитывались новые аллюзии и параллели: «Высокого чела не уберег»... не только Андрей Шенье, но и Пушкин, и Полежаев, и Одоевский... И сам двадцатишестилетний Лермонтов, осененный «пророческой тоскою» и предчувствующий свою гибель.

В. Э. Вацуро в статье, посвященной пьесе «О. полно извинять разврат! ... », для корпуса стихов, затрагивающих тему Шенье, предпочитает дефиницию — «группа», а не «цикл»²⁵. Действительно, если ограничивать описание творческой связи 1836 годом, как это ученый делает в статье «Лермонтов и Андрей Шенье», то материал «структурируется» слабо и больше отвечает номинации «группа». Однако при учете сложного комплекса, связанного с гибелю Пушкина, созданием «Смерти поэта» и трагическим переломом в судьбе Лермонтова, лирическая тема Андрей Шенье приобретает законченность и органическую целостность. Такой ряд стихотворений можно, как нам представляется, с полным основанием назвать — ЦИКЛОМ.

Сноски и примечания

Опубликовано: «Тарханский вестник» N17. К 190-летию со дня рождения М. Ю. Лермонова. Пенза. 2004. С. 93 — 107.

¹ La Touche A. de. La Vie et la Poésie d'André Chénier. Paris. 1819.

² Подробнее о «деле» Шенье см.: Немировский И. В. Творчество Пушкина и проблемы публичного поведения поэта. СПг, «Гиперион». 2003. С. 201-262.

³ .Переписка Александра Ивановича Тургенева с Петром Андреевичем Вяземским. Пг., 1921. С.42-43.

⁴ Веселовский Ю. Пушкин и Шенье // Пушкин [собр. соч.] / Под ред. С. А. Венгерова. Т. З.СПб, 1899. С. 581 — 584; Нейман Б. В. Влияние Пушкина в творчестве Лермонтова. 1914; Гинзбург Л. Я. К анализу стихотворения Лермонтова «Смерть поэта» // Slavia, 1930, roи. 9, seљ. 1. С. 85 — 102 (в дальнейшем: Гинзбург Л. Я.); Вацуро В. Э. Лермонтов и Андре Шенье (К интерпретации одного стихотворения) // Михаил Лермонтов. 1814 — 1889. Норвичские симпозиумы. Т. III. Нортфилд. 1992. С. 117 — 130 (в дальнейшем: Вацуро В. Э.).

⁵ Шан-Гирей вспоминал, что весной 1840 г во время посещения поэта в Ордонансгаузе, куда он угодил за дуэль с Э Барантом, Лермонтов и он читали стихи А. Шенье. См.: Лермонтов в воспоминаниях современников..М., 1972.

⁶ Вацуро В. Э. С. 120, 121, 128. См. также Вацуро В.Э., Мильчина В. А. Французская элегия XVIII — XIX веков в переводах поэтов пушкинской поры. М., 1989. С. 635-636; См. также: Гречаная Е. П. Пушкин и А. Шенье (две заметки к теме) //Временник пушкинской комиссии, вып. 22. Л. 1988. С. 101 — 108.

⁷ Дюшен Э. Поэзия М. Ю. Лермонтова в ее отношении к русской и западно-европейской литературам. Казань. 1914. С. 126.

⁸ Лермонтов М. Ю. Соч.: В 6 т., М.; Л. 1955. Т. 1. С. 32. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте статьи с указанием тома и страницы.

⁹ Вацуро В. Э. Статья «Лермонтоведение» //Лермонтовская энциклопедия.М. 1981. С. 249.

¹⁰ Лермонтов М. Ю. Соч. /Под ред. И. М. Болдакова/, М., 1891, Т. 2.С. 394-395.

¹¹ Гинзбург Л. Я.. С. 86.

¹² Б. В. Томашевский сначала выдвинул кандидатуру Андрея Шенье, но позже отдал предпочтение Лебрену.

¹³ Лермонтов М. Ю. Стихотворения /Вступит. статья, ред., коммент. Б. М. Эйхенбаума. Л., 1940. Т.. 1. С.320.

¹⁴ Герштейн Э. Г. Об одном лирическом цикле Лермонтова //Лермонтовский сборник. М., 1985. С. 137.

¹⁵ Вацуро В. Э. С. 120, 121, 128. См. также: Вацуро В.Э., Мильчина В. А. Французская элегия XVIII — XIX веков в переводах поэтов пушкинской поры. М., 1989. С. 635-636; См. также: Гречаная Е. П. Пушкин и А. Шенье (две заметки к теме) //Временник пушкинской комиссии, вып. 22. Л. 1988. С. 101 — 108.

¹⁶ Вацуро В.Э. С.129.

¹⁷ См.:Эйхенбаум Б. М. Примечания к стихотворению «Смерть поэта» // Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч в 5 т. Изд. Academia. Т. II М. — Л. 1936. С. 180.

¹⁸ Висковатый П. А. М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество. М., 1891[собр. соч. под ред. П. А. Висковатого]. Т. 1. С. 370.

¹⁹ Герштейн Э. Г. Статья «Не смейся над моей пророческой тоскою» //Лермонтовская энциклопедия.. С.337.

²⁰ См.: Примечания Б. М. Эйхенбаума к поэме «Сашка» //Лермонтов М. Ю. Полн.собр. соч. в 5 т. «Academia», М.-Л. Т.3, 1935. С.602 (в дальнейшем: ЭйхенбаумБ. М.). См. также: примечания Б. В. Томашевского к поэме «Сашка» //Лермонтов М. Ю. Сочинения в 6 т. М.-Л. Т. 4.1955. С. 400. Примечание Л.Я. Гинзбург в кн.: Гинзбург Л. Творческий путь Лермонтова. Л.,1940. С. 128.

²¹ Эти строки перекликаются с надписью на чарке, гипотетическом подарке Лермонтова С. А. Раевскому: «Я здесь за то, что / Написал на смерть / Любимого поэта./ Я торжествую /и горд душой». Описание подарка впервые было сделано А. Щитковым в заметке «Привет Лермонтова» («Военно-исторический вестник», Париж, 1964. N.24. С. 25), поместившим фото чарки, хранившейся, по его словам, в частной коллекции М. А. Джаншиева. Об этом см.: Безбережьев С. В. Кавказская чарка (Еще одна лермонтовская реликвия?) // «Вышгород», Таллинн, 2003. N3, С. 69 —73. См. также:Вольпрт Л. И. «...Я торжествую и горд душой»// «Вышгород» Таллинн, 2003. N.6. С.72-74.

²² Эйхенбаум Б. М. С. 602.

²³ Найдич Э. Э. Лермонтовскя энциклопедия. С. 499.

²⁴ Там же. С. 248.

²⁵ Вацуро В. Э. С. 119.