«О Лермонтове ещё почти нет слов — молчание и молчание <…> Биография нищенская <…> Когда роют клад, прежде разбирают смысл шифра», — писал, используя узловые лексемы семиотики, в 1906 г. Александр Блок1. За cтo лет состояние Лермонтоведения неизмеримо улучшилось, в 1981 г. увидела свет замечательная Лермонтовская энциклопедия; однако творческая биография поэта во многом по-прежнему остается, условно говоря, Царством Гипотезы. Лермонтоведы располагают ничтожным количеством документов (писем, дневников, автографов), скудным мемуарным материалом, «нищенской» фактологией, усугубляемой подчас авторской установкой на засекреченность. В итоговой статье Лермонтоведение (ЛЭ) В. Э. Вацуро счел необходимым отметить неблагополучие в науке о поэте: «Недостаточность, лакунарность и противоречивость источников все еще затрудняет создание научной биографии Лермонтова…»2.
Итоговый вывод в полной мере относится и к интересующему нас узкому аспекту: творческим связям поэта с французской литературой. Острая нехватка автобиографических и вспомогательных материалов делает реконструкцию постоянно меняющейся рецепции Лермонтовым французской литературы сложной задачей, решаемой совместными усилиями компаративистики,
1 Блок А. Собр. соч.: В 8 т. M.; Л., 1960–1963. Т. 5. С. 26–27. В дальнейшем: Блок А.
2 Вацуро В. Э. Лермонтоведение // Лермонтовская энциклопедия (в дальнейшем: ЛЭ). М., 1981. С. 249.
культурологии, семиотики и герменевтики. Сочетание компаративистского и культурно-исторического методов для меня долгое время оставалось достаточной методологической базой исследовательской работы. Однако возникший под влиянием теории литературного структурализма Ю. М. Лотмана интерес к творческому поведению Пушкина («игра по моделям французской литературы») закономерно привел меня к проблемам семиотики. Крайняя скудость Лермонтовских автобиографических материалов делает конструктивной и методологию «новой исторической школы» (важен опыт изучения Шекспира: С. Гринблатт, Х. Уайт, Л. Монроз с учетом «дискурса культуры» воссоздают «Я» Шекспира, исходя из текста его пьес).
Знаковые индикаторы, предложенные Александром Блоком относительно грядущего разгадывания тайны Лермонтова — «клад» и «шифр», релевантны и по отношению к проблеме рецепции. При нехватке материалов особую значимость приобретает гипотеза как метод реконструкции и осмысления фактов. Эта, практически не изученная относительно литературоведения, гносеологическая категория при анализе специфики рецепции оказалась конструктивной; захотелось понять ее глубже, предпринять попытку классификации, разобраться в проблеме доказательности, постигнуть роль творческой интуиции в зарождении гипотезы; это удалось — лишь «в первом приближении», но сам поиск, думается, не был бесполезен. Гипотеза конструктивна, когда она востребована самим ходом исследования; в предлагаемой монографии некоторые аспекты рецепции нуждались в этом методе больше, другие — меньше.
Красноречивый пример «востребованности» гипотезы — раскрытие загадки тщательно «засекреченной» Лермонтовым группы стихов 1830-х годов, конкретнее, таинственного лица, выступающего то лирическим субъектом, то лирическим объектом в нескольких стихотворениях. Для разгадки лермонтовского замысла потребовалось больше ста лет (с 1897 по 2004). Усилиями многих поколений ученых (Болдаков, Эйхенбаум, Герштейн, Найдич, Вацуро), использовавших, фактически, в какой-то мере уже тогда методы
модернистского литературоведения, было выяснено, что данная группа стихов связана с именем Андрея Шенье (в то время названия модных школ еще не были в ходу, но представители «классической» школы не хуже «модернистов» владели искусством вживания в текст, его истолкования изнутри, установления связей с культурными дискурсами, прочтения «символического» плана литературной биографии). Но ошибка в датировке не позволила «структурировать» материал; и лишь в 2004 году гипотеза, думается, нашла завершение: ныне можно утверждать, что в лирике Лермонтова, среди стихотворений 1830-х годов, имеется зашифрованный цикл «Андрей Шенье».
Мифопоэтика Лермонтова, связанная с эстетической концепцией немецких романтиков (Шеллинг, Фр. Шлегель, Шиллер), в достаточной степени самобытна. Независимо от того, каким архаическим истоком питается его мифопоэтика (языческим или библейским — Прометей, Кассандра, Орфей, Марсий или «падший Ангел»), «переплавленные» Лермонтовым мифы, хотя и существенно различаются между собой, под его пером обретают общую черту: в них доминируют мотивы несогласия, протеста и бунта3. Образу Прометея поэт придает трагико-ироническую окраску. Ирония, по Фр. Шлегелю «самая свободная из всех вольностей»4 подсвечивает восприятие Лермонтовым мифа («... гений, прикованный к чиновническому столу, может сойти с ума или умереть»).5 С иронией он может отзываться и о себе:
3 «С Прометеем, чье имя стало символом Бунта и Прогресса, пришло убеждение, что человек может достичь спасения собственными силами <…> Но миф имеет два полюса и динамика человеческой природы способна привести к утрате осознанности трагической границы, ведущей к погружению в Зло». (Pageau D.-H. La littérature générale et comparée. Paris, 1954. P. 109; перевод и курсив мой. — Л. В.). См. также: Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического. Избранное. М., 1995.
4 Шлегель Ф. Фрагменты // Литературная теория немецкого романтизма. Л., 1934. С. 176.
5 Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 6 т. Изд. АН СССР. М.–Л., 1954–1957. Т. 6. С. 294. В дальнейшем все ссылки на произведения Лермонтова приводятся в тексте по этому изданию. Первая арабская цифра означает том, вторая — страницу.
(4, 173)
Творческие связи Лермонтова с французской литературной традицией глубоки и разнообразны; в процессе эволюции поэта их значимость неуклонно возрастает. Однако «нищета» автобиографических материалов сказывается и здесь. Сохранились лишь ранние, немногочисленные оценки Лермонтовым французской литературы (юный поэт осуждает «глупые правила», «приторный вкус французов» (6, 407)6. Приписывание им решающего значения, без учета дальнейшей эволюции поэта (что неоднократно делалось), вряд ли можно считать научным подходом.
Диалектика восприятия Лермонтовым французской литературной традиции лучше всего «высвечивается» через сопоставление с Пушкиным. В области рецепции формы связи двух поэтов разнообразны, многоплановы, подчас парадоксальны. Пушкин то оказывается важным промежуточным звеном в цепи усвоения младшим поэтом французской традиции, то пушкинское творчество в сознании Лермонтова «подсвечивает» французские образцы. Изучение разнообразия форм рецепции французской литературы Пушкиным и Лермонтовым: от совпадения позиций (Андрей Шенье, Арно), некоторого сходства оценок (А. Карр, Ж.-Ж. Руссо), до существенной разницы (Гюго, А. де Виньи, Шатобриан) и принципиального различия оценок (Беранже, Бальзак, Ламартин), — многое проясняет в поэтике Лермонтова. Младший поэт стремится делать все «по-иному»: идти по следам и делать все по-своему — специфика его рецепции. В подобной полемичности рецепции разумеется, не только элемент отрефлектированности, но и спонтанности: разные творческие индивидуальности, разное видение мира, разные эпохи. При включении нового параметра (восприятие Пушкина), связи Лермонтова с французской традицией становятся не бинарными, а троичными (формы тройственных соотношений
6 Имеется в виду — классицизм.
более разнообразны и многоплановы). Зависимость младшего поэта от пушкинской рецепции проявляется в формах усвоения и отталкивания, последнее часто «запрятано» в глубине текста, гипотетические реконструкции помогают эту связь «высветить». Этот аспект (сопоставление двух рецепций) мало привлекал внимание исследователей. В шестидесятые годы, готовя для ЛЭ раздел Французская литература, я отдавала себе отчет, насколько существенно сопоставление с Пушкиным, но лаконизм энциклопедического стиля такую возможность исключал.
Для описания изучаемой тройственной связи необходимо знать, была ли известна младшему поэту пушкинская рецепция. В позитивном случае релевантно понятие «треугольное видение» (Д. Бетеа7), отражающее способность художника заимствовать модель автоописания у писателя-предшественника. Так, Пушкин соотносит свое творческое поведение с автоописанием Андрея Шенье перед казнью, а Лермонтов после гибели Учителя (Смерть Поэта) — с пушкинской моделью (элегия Андрей Шенье). Творчество Лермонтова принципиально «автобиографично», специфика его «самоописания» важна для характеристики всего творчества, включая и изучаемый нами узкий аспект. Я использую термин «авторское поведение» в понимании Ю. М. Лотмана8 и различаю литературную биографию («объективная реальность») и автобиографизм в художественном тексте («интерпретация и преломление жизненных фактов в художественном произведении»9). Под термином
7 Bethea D. Joseph Brodsky and the Creation of Exile. Princeton, New Jersey. 1994.
8 См.: Лотман Ю. М. Литературная биография в историко-культурном контексте (к типологическому соотношению текста и личности автора) // Лотман Ю. М. Избранные статьи в 3 т. Таллинн, 1992. Т. 1. C. 365–377 (в дальнейшем: Лотман Ю. М. Литературная биография); его же. Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века // Лотман Ю. М. Избранные статьи в 3 т. Таллинн, 1992. Т. 1. С. 248–268; его же. Декабрист в повседневной жизни (бытовое поведение как историко-психологическая категория) // Лотман Ю. М. Избранные статьи в 3 т. Таллинн, 1992. Т. 1. С. 296–336.
9 Семенов В. Иосиф Бродский в северной ссылке: поэтика автобиографизма. Тарту, 2004. С. 18.
«литературное поведение» понимаются жесты и поступки, значимые для творческой биографии писателя. По отношению к Лермонтову, осознанно «строящему» свою биографию10, релевантными становятся переломные моменты судьбы (первый значимый поступок — создание Смерти поэта, повлекший за собой арест и ссылку; в этом ряду и дуэль с Э. де Барантом, повлекшая вторую ссылку, на этот раз — в самую «горячую» военную точку Кавказа). Описание «литературного автобиографизма» значимо не только при анализе тройственных связей (Лермонтов — Пушкин — А. Шенье, Руссо, Констан, Мюссе, Казот), но и бинарных: Лермонтов — Карр, Жорж Санд, А. де Виньи и др.
Для анализа преемственных связей Лермонтова с французской словесностью существенна концепция «игры» Ю. М. Лотмана, в свое время послужившая мне импульсом для выдвижения проблемы «игрового поведения» по моделям французской литературы (этот термин означает «любовь к перевоплощениям, умение становиться не собой, другими, игру «масками», «ролями», «жизненными позициями»)11. Свойственное Пушкину «игровое поведение» характерно и для Лермонтова. Ученые, как правило, игровым формам усвоения поэтом французской традиции уделяли мало внимания (исключение — А. Глассе); однако творческая «игра» существенна и для него; прямо или опосредованно она связана с пушкинскими механизмами переплавки французских моделей. Е. А. Сушкова подчеркивая связь поэта с французской традицией, отмечала его «старание изо всякого слова, изо всякого движения извлечь
10 «Завоеванное Пушкиным и воспринятое читателями первой трети XIX в. право писателя на биографию означало, во-первых, общественное признание слова как деяния <…>, а во-вторых, представление о том, что <…> биография писателя в некоторых отношениях важнее, чем его творчество. Требование от писателя подвижничества и даже героизма сделалось как бы само собой разумеющимся» (Лотман Ю. М. Литературная биография. С. 374).
11 Вольперт Л. И. Пушкин в роли Пушкина. Творческая игра по моделям французской литературы. Пушкин и Стендаль. М., 1998. Изд. «Языки русской культуры». С. 205. В дальнейшем: Вольперт Л. И.
сюжет для описания»12. «Игра» становится для Лермонтова, как и для Пушкина, «своеобразным экспериментом», предваряющим творчество13.
Однако в специфике «игры» между двумя поэтами есть и существенное различие. Пушкин, ориентируясь на французские модели, осваивая роли и маски, учится покорять жанры: элегию — «по Парни», дружеское послание — «по Грессе», литературный портрет — «по Лабрюйеру». Для Лермонтова такая задача нерелевантна; новое литературное поколение нацелено на иное, это — другой этап развития рецепции, определяемый спецификой эпохи: иная память жанра, иной автобиографизм, иная исповедальность. В николаевской России опасность преследования за вольнодумство гораздо ощутимее, чем в александровское время (разительный пример — история гибели А. И. Полежаева). Для литературного поведения Лермонтова существенна «игровая стратегия», ориентированная на маскировку и иносказание; апогей подобной тактики — «тайный» цикл Андрей Шенье.
Пушкин упомянул около ста французских писателей14, Лермонтов — всего семнадцать; он парадоксальным образом не упомянул как раз тех «собратьев» по перу, с которыми творчески был наиболее тесно связан (Стендаль, Гюго, Констан, Мюссе, Сенанкур, Мериме). При острой нехватке биографических материалов одно упоминание имени — это уже очень много (двух удостоились лишь Руссо и Вольтер). Одна из задач этой книги —
12 Сушкова Е. А. Записки. 1812–1841. Л., 1928. С. 209–210 (в дальнейшем: Сушкова).
13 Лотман Ю. М. Литературная биография. С. 376.
14 Учебу у предшественников Пушкин почитал высоко: «Талант неволен, и его подражание не есть постыдное похищение — признак умственной скудности, но благородная надежда на свои собственные силы, надежда открыть новые миры, стремясь по следам гения, — или чувство в смирении своем еще более возвышенное: желание изучить свой образец и дать ему вторичную жизнь» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 17 т. Изд. АН СССР. М.; Л., 1937–1959. Т. VII. С. 82). В дальнейшем все ссылки на произведения Пушкина даются в тексте по этому изданию. Римская цифра означает том, арабская — страницу.
осветить малоизученные бинарные связи (Лермонтов — Карр, Жорж Санд, Виньи, Казот, Сенанкур), и прежде всего, структурно важный и совершенно не изученный аспект рецепции — Лермонтов и Стендаль; первый раздел посвящен писателям, упомянутым поэтом один раз, второй и третий — не упомянутым ни разу.
Проблема Лермонтов и французская литература изучена недостаточно; кроме моих статей, есть всего семь специальных работ15. В исследованиях о творческой связи Лермонтова с
15 Родзевич С. И. Предшественники Печорина во французской литературе. Киев, 1913 (в дальнейшем: Родзевич); Дюшен Э. Поэзия М. Ю. Лермонтова в ее отношении к русской и европейской литературам. Казань, 1814 (в дальнейшем: Дюшен); Дашкевич Н. П. Мотивы мировой поэзии в творчестве Лермонтова // Статьи по новой русской литературе. Пб., 1914. С. 411–514 (в дальнейшем: Дашкевич); Томашевский Б. В. Проза Лермонтова и западноевропейская литературная традиция // Литературное наследство. Т. 43–44. С. 469–486, 496–507 (в дальнейшем: Томашевский); Федоров А. В. Творчество Лермонтова и западные литературы. // Лит. наследство. Т. 43–44. С. 129–226; Федоров А. В. Лермонтов и литература его времени. Л., 1967 (в дальнейшем: Федоров); Михайлова Е. Н. Проза Лермонтова. М., 1957; Haumant E. La culture française en Russie. Paris, 1910. P. 389–391; Зуров Л. Ф. «Тамань» Лермонтова и «L’Orco» Ж. Занд // The New Review, 1961. V. 66. P. 176–181; Эсенбаева Р. М. Трактовка экзотической темы в новелле П. Мериме «Матео Фальконе» и романе М. Лермонтова «Герой нашего времени» // Научн. труды Азербайджанского педагогич. ин-та русского языка и литературы. Серия XII. № 2. Баку, 1979. С. 35–41; Кийко Е. И. «Герой нашего времени» Лермонтова и психологическая традиция во французской литературе // Лермонтовский сборник. Л., 1985. С. 181–193 (в дальнейшем: Кийкo); Вацуро В. Э. Лермонтов и Андре Шенье: К интерпретации одного стихотворения // Михаил Лермонтов. 1814–1989: Норвич. симпозиум. Нортфилд, 1992. С. 117–130 (в дальнейшем: Вацуро); Уразаева Т. Т. О роли французской анналитической традиции в становлении русского психологического романа (Лермонтов и Ларошфуко) // Проблемы литературных жанров. Материалы VI республиканской конференции. Томск, 1990. С. 73–83 (в дальнейшем: Уразаева); Любимова Г. П. Творчество М. Ю. Лермонтова и О. Барбье как образец романтической гражданской поэзии 30-х годов XIX века // Тарханский вестник, 2000. Вып. 12. С. 58–64 (в дальнейшем: Любимова); Вольперт Л. И. От «верной» жены к «неверной» (Пушкин, Лермонтов: французская психологическая традиция) // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. I (Новая серия). Тарту, 1994. С. 67–81; ее же.
западноевропейскими литературами французскому разделу отводилось иногда большее (Б. В. Томашевский), иногда меньшее (Э. Дюшен, Н. П. Дашкевич, А. В. Федоров) место. Существенный интерес представляют и отдельные, хоть и разрозненные, но часто весьма ценные замечания (Б. М. Эйхенбаум, Л. Я. Гинзбург, Е. Н. Михайлова, В. В. Виноградов, В. М. Маркович, А. Глассе, Е. П. Гречаная, В. А. Мильчина и многие другие).
Следует отдать должное памятным датам, дающим немаловажный импульс к изучению вопроса. Такую роль, в частности, сыграл 100-летний юбилей со дня рождения поэта16; с этого времени началось научное изучение проблемы Лермонтов и французская литература. У истоков описания лермонтовской рецепции: Э. Дюшен, Н. П. Дашкевич и С. И. Родзевич. «Пионером» в этой области выступил Э. Дюшен. Может вызвать восхищение тот факт, что молодой француз, увлеченный поэзией Лермонтова, пожелал
Лермонтов и Стендаль («Княгиня Лиговская» и «Красное и черное») // Михаил Лермонтов. 1814–1989: Норвич. симпозиум. Нортфилд, 1992. С. 131–147 (в дальнейшем: Вольперт. Лермонтов и Стендаль); ее же. План Пушкина «L’Homme du monde» и роман Ж.-А. Ансело «Светский человек» (мотив «неверной жены») // Studia russika Helsingiensia et Tartuensia IV. Кафедра русской литературы Тартуского ун-та. Тарту, 1995. С. 87–104 (в дальнейшем: Вольперт Л. И. План Пушкина «L’Homme du Monde»...); ее же. «Тайный» цикл Андрей Шенье в лирике Лермонтова // Тарханский вестник. 17. Пенза, 2004. С. 93–107 (в дальнейшем: Вольперт. «Тайный» цикл Андрей Шенье); ее же. Лермонтов и Жорж Санд (К истокам русского литературного феминизма) // Лермонтовское наследие в самосознании XXI столетия. Пенза, 2004. С. 70–76; ее же. Лермонтов и французская литературная традиция (сопоставление с Пушкиным) // Пушкинские чтения в Тарту. 3. Тартуский университет. Кафедра русской литературы. Тарту, 2004. С. 336–365.
16 Юбилей совпал с началом первой мировой войны; пророчески актуально в тот момент зазвучали слова Лермонтова:
(2, 172)
защитить в Сорбонне докторскую диссертацию и издать книгу М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество (E. Dushesne. M. Y. Lermontov. Sa vie et ses œuvres. Paris, 1910). Примечательно, что ученый не считал, что он смог постигнуть Лермонтова до конца, он признавался, что «… не проник в тайну этой мрачной души: многие из ее сторон остаются еще погруженными в мрак»17. К 100-летнему юбилею со дня рождения поэта третья часть монографии Дюшена была переведена в Казани на русский язык (переводчики В. А. М-на и Б. В. Завалин) под названием Поэзия М. Ю. Лермонтова в ее отношении к русской и западноевропейским литературам (Казань, 1914); несколько страниц книги уделены связям Лермонтова с французской литературой, воздействие которой на поэта Дюшен определял как «незначительное»18. Ученый установил ряд реминисценций, аллюзий, перекличек в произведениях Лермонтова с писателями Франции и, прежде всего, — с Виктором Гюго.
С. И. Родзевич в работе Предшественники Печорина во французской литературе (1913), половина которой (24 страницы) посвящена воздействию на Лермонтова традиции исповедального романа, выдвинул гипотезу о французских «корнях» Героя нашего времени. Использовав методику сопоставительного анализа, ученый описал (пусть бегло!) связь Печорина с протагонистами четырех романов: Шатобриан. Рене, или Следствия страстей (Fr.-R. Chateaubriand. René ou les effets des passions, 1802); Сенанкур. Оберман (E. P. de Senancour. Obermann, 1804); Б. Констан. Адольф (B. Constant. Adolphe, 1816); А. де Мюссе. Исповедь сына века (A. de Musset. La Confession d’un enfant du siècle, 1836)19.
Н. П. Дашкевич к 100-летнему юбилею издал монографию Статьи по новой русской литературе (1914), небольшой раздел
17 Дюшен. С. 4.
18 Дюшен. С. 126.
19 Его перу принадлежат также исследования: К вопросу влияния Байрона и А. де Виньи на Лермонтова // Филологические записки. 1915. № 2. С. 33–62; Лермонтов как романист. Киев, 1914.
которой посвящен творческой связи Лермонтова с французской традицией. Наибольший интерес в работе представляет тонкий (хотя и спорный) сопоставительный анализ лермонтовского Демона с поэмой Альфреда де Виньи Элоа, или Сестра Ангелов (Alfred de Vigny. Eloa, ou la Sœur des Anges, 1822).
В дальнейшем интерес к проблеме угасает и оживляется лишь в 1940 году в связи с подготовкой лермонтовских томов Литературного наследства, включивших две работы о воздействии на Лермонтова европейских литератур. Б. В. Томашевский в основополагающей статье Проза Лермонтова и западноевропейская литературная традиция, почти целиком посвященной творческой связи поэта с французской прозой (ее влияние на Лермонтова, по мнению автора, «доминирующее»), впервые в лермонтоведении глубоко и многосторонне раскрыл проблему «влияний» («воздействий») и типологической общности на материале русско-французских связей.
Диаметрально противоположна по установке позиция автора второй статьи, А. В. Федорова («нестыковка» объяснима: Томашевский — романист, в данном случае его занимает проза, Федоров — германист, его интересует преимущественно поэзия). В его обширной статье Творчество Лермонтова и западные литературы основное внимание уделено Шиллеру и Гете, несколько меньшее — Байрону; французской словесности — пара страниц. В изданной через 27 лет монографии Лермонтов и литература его времени (1967) позиция Федорова осталась неизменной.
В советские времена «пионеры» в изучении темы (Дюшен, Дашкевич, Родзевич) неоднократно подвергались суровой критике: их упрекали в неспособности «схватить дух» лермонтовской поэзии, оценивать творчество поэта в его органической целостности20; найденные сопоставления объявлялись поверхностными, аллюзии
20 «Такое (как у Родзевича. — Л. В.) механическое сопоставление отдельных строк <…> отличается полным непониманием творческого процесса как единого и органического» (Локс К. Проза Лермонтова // Литературная учеба. 1938. № 8. С. 19).
и реминисценции — притянутыми21. Считалось, что сравнительно-сопоставительный метод в таком применении наносит урон представлению о самобытности Лермонтова, превращая его в покорного «ученика» и «подражателя». Упреки лермонтоведов (Михайловой, Федорова, Локса и др.) были не совсем беспочвенными: первые исследователи связи Лермонтова с французской традицией подчас не стремились отыскать глубинную общность, вопросы типологии и интертекстуальности их не особенно занимали. Таков был уровень компаративистики в начале ХХ века; интерес к описанию диалога культур — заслуга более позднего времени (Бем, Жирмунский, Томашевский, Лотман и др.). Но и литературоведы-«критики» подчас попадали под воздействие псевдопатриотических идей (особенно в эпоху борьбы с так называемым «космополитизмом»).
Сегодня важно отметить бесспорную заслугу «первопроходцев»: установленные ими аллюзии, переклички, реминисценции (пусть не всегда доказательные) подтверждали факт неоспоримого знакомства поэта с французскими текстами; при острой нехватке автобиографических материалов эти свидетельства, кроме всего прочего, давали основание для выдвижения гипотезы о наличии преемственной связи.
Лермонтов усваивает европейский опыт творчески, по-своему, оригинально переплавляя предыдущую традицию. Долгое время — дилетант (серьезной «учебы» у него не было, Благородный Пансион — не в счет, пребывание в нем было слишком кратким), но дилетант гениальный, Лермонтов проходит строгую «школу» европейской и, в частности, французской литературы и к последнему периоду свой «дилетантизм» изживает. К концу тридцатых годов поэт находит «свой», глубоко самобытный путь, обретает крылья, его, как можно предположить, ждет яркий творческий взлет, но — трагическая судьба! — в 26 лет он погибает. Вяземский,
21 «Остальные гипотезы Дюшена, касающиеся связи поэзии Лермонтова с Гюго, не идут дальше сопоставления самых общих черт сходства» (Федоров A. B. С. 245).
относящийся в 1841 году к Лермонтову весьма сдержанно, пишет Шевыреву через два месяца после гибели поэта: «Кстати, о Лермонтове. Вы были слишком строги к нему. Разумеется, в таланте его отзывались воспоминания, впечатления чужие; но много было и того, что означало сильную и коренную самобытность <…> молодой поэт, образованный каким бы то ни было учением, воспитанием и чтением, должен неминуемо протереться на дорогу по тропам избитым и сквозь ряд нескольких любимцев, которые пробудили, вызвали и, так сказать, оснастили его дарование»22 (курсив мой. — Л. В.).
Автор выражает глубокую благодарность П. С. Рейфману, Роману Лейбову за ценные замечания, друзьям и знакомым за помощь в подготовке и оформлении книги, а также Владимиру Литвинову за подготовку электронной публикации и размещение книги в Интернете (см.: Вольперт Л. И. Русско-французские литературные связи конца XVIII – первой половины XIX века. Пушкин и французская литература. Лермонтов и французская литература:
http://www.ruthenia.ru/volpert/intro.htm и
http://www.ruthenia.ru/volpert/lermontov/index.html,
а также см.: www.ut.ee/~lar2/. )
22 «Русский архив». 1885 г. Кн. 2. С. 307.