Никишов Ю.М.
О человеке и мире – и о мире человека:
опыт композиционного анализа
Никишов Ю.М. О человеке и мире – и о мире человека: опыт композиционного анализа // Анализ одного стихотворения. «О чем ты воешь, ветр ночной?..»: Сб. науч. тр. – Тверь: Твер. гос. ун–т, 2001. – С. 55–57.
С. 55
Кажется, композиционный анализ тютчевской философской элегии не представляет особой сложности. Элегия четко структурирована, она состоит из двух строф. Впрочем, в силу однородности рифмовки в четверостишиях допустимо представление о конструкции стихотворения в объеме четырех четверостиший, но разницы в подходах нет, поскольку автором четверостишия сгруппированы по два; так или иначе, но стихотворение предстает двухчастным. Поэтому задача и не выглядит сложной: надо определить движение поэтической мысли в каждой из строф (частей) и установить связь между ними.
Стихотворение начинается четким, внятным вопросом: О чем ты воешь, ветр ночной? Вопрос разрастается в серию, охватывающую все первое четверостишие. И вопрос не представляется трудным: для ответа необходимо всего-то понимать язык природы и перевести его на язык человека. Язык природы может быть недоступным обыкновенному сознанию, но поэты владеют этим языком в совершенстве. Вот один из многочисленных прецедентов:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
Буря предстает многоликой, меняя маски; она и зверь, и дитя, и путник, а может и в своем первозданном лике просто шуршать соломой обветшавшей кровли. Пушкинский перечень нарочито дан избирательным и тем самым открытым: предметный ряд ничуть не исчерпан и может быть как угодно продолжен.
Для Тютчева нет загадок в языке природы: голос ветра странный и жалобный (то глухо, то шумно); но так или иначе, а ветер говорит понятным сердцу языком. Первая строфа (часть) и создает ситуацию ожидания – расшифровки того, что не досягаемо для обыденного сознания, но что подвластно сознанию поэта. Но завершение элегии обманывает это ожидание, движение поэтической мысли получает непредсказуемое направление.
Вновь продолжим сопоставление с пушкинской элегией. В «Зимнем вечере» весомую роль играют пространственные отношения. Здесь четко выделяются центр и безграничное пространство вокруг него. В этом пространстве вольготно разгуляться буре, здесь живут звери, и птицы, и дети, бродит запоздалый путник, ходит за водой девица; здесь есть моря и жизнь за морями. Эта несоизмеримая беспредельность пространства, конечно же, контрастирует с замкнутым миром ветхой лачужки под обветшалой соло-
С. 56
менной кровлей. И все-таки в центре – двое и, вроде бы, тоже в контрастном соединении: старушка и молодой человек. Старость и юность многократно в стихах Пушкина представали как антитеза, но здесь контраст сглаживается: старость слаба, но и юность – бедная; возникает не отталкивание, а притяжение. Союз двоих им необходим; одинокие в этом огромном и холодном мире, они находят опору друг в друге. Лачужка темна, но за окнами, где буря мглою небо кроет, еще темнее. За окнами холодно, крутятся снежные вихри, а здесь тепло – от камина ли, от сердечной ли теплоты (моя старушка, мой друг, добрая подружка).
Внешний мир интересен поэту (Спой мне песню... о том-то и о том-то), но этот интерес в большой степени умозрителен, ибо сердце согрето не тем, что вне, а тем, что внутри дома. И все-таки элегия, как ей и положено быть, печальна (Выпьем с горя…); в чем суть горя – не поясняется; можно только предполагать, что по крайней мере одна из причин душевного дискомфорта связана именно с разъединением человека и мира, когда сердечный мир сжимается лишь до общности двоих.
Тютчевская элегия оголена: предметных деталей здесь всего две -ночной ветер и сердце человека. Эти предметы близки друг другу, родственны. Безумный голос ветра взрывает в сердце порой неистовые звуки. Два голоса могли бы звучать в унисон. Этого не происходит – и только потому, что поэт сопротивляется этому.
Вторая строфа (часть) стихотворения связана с первой логической преемственностью: обрисована ситуация – дается ее разрешение. Разрешение необычное, неожиданное. Намечалась возможность гармонических отношений человека и мира, но они переводятся в конфликтные. Кольцом замыкаются восклицания поэта: О, страшных песен сих не пой... – О, бурь заснувших не буди... Но почему?
Не подтверждается, что песни – страшные. Напротив, они про древний хаос, про родимый. Мир души ночной жадно внимает повести любимой, он с беспредельным жаждет слиться.
Несмотря на то, что поэт не дает пояснений своему волевому порыву, обрисовка ситуации достаточна, чтобы понять позицию художника. Тютчеву не требуется расшифровки нестандартного выбора, потому что он поднимает вечные вопросы, апеллируя к общеизвестному.
Человек – существо двойственное, притом в нескольких отношениях. В плоскости психологически-эмоциональной принято противопоставлять рациональное и чувственное начала, ум и сердце. В плане онтологическом можно говорить об антитезе природного начала в существе человека и начала цивилизованного как результата самоидентификации человека в качестве рода Homo sapiens; цивилизация – сотворенная человеком «вторая природа».
В сочетании природного и цивилизованного начал в мире человека Тютчев отдает приоритет началу цивилизованному. Однако ночной ветер
С. 57
говорит ночному миру души о корнях, о хаосе, который воспринимается родимым. Это сильное искушение, наваждение, избавиться от которого нелегко, для чего и понадобились заклинания, волевой порыв. Однако свой выбор художник делает твердо и решительно. Человек испытывает томление по своему корневому началу, но отдает предпочтение своей «второй природе», началу разумному.
Композиция тютчевской элегии заключает в себе парадокс. Серия начальных вопросов вынуждает ждать ответы на них, настраивает на предвкушение диалога человека с миром. Но диалог отменяется, стихотворение остается монологическим. Поэт разбирается не в отношениях человека с миром, а в самом себе. Мир, хоть он и беспределен, понятен сердцу; человек ощущает свою связь с миром, но обращает свой взор внутрь, продолжая самопознание.
Мы воспринимаем элегию Тютчева уже спустя более полутора веков после ее написания. Фактически мы живем уже в другом мире, когда цивилизация не только укрепилась, но и угрожает самой себе. Обсуждается вопрос: мы подошли к черте или уже перешли черту, за которой природа уже не способна самовосстанавливаться после технократической деятельности человека.
Тютчевский монолог, обращенный к ночному ветру, сегодня порождает иные эмоции и ассоциации. Поэт отгонял смутный зов родной природы, отдавал предпочтение началу цивилизованному. Человечество слишком преуспело в этом и далеко ушло в этом направлении. Сегодня вой ночного ветра звучал бы упреком человеку и предостережением о надвигающейся (наступившей?) трагедии из-за того, что человек пренебрег своим природным началом.
|
