[ предыщущая часть ] [ содержание ] [ следующая часть ]
Дети цивилизации
«Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?» Одной этой фразы из письма Надежды Мандельштам Осипу Мандельштаму, написанного 28 октября 1938 года, но никуда и никому не посланного, достаточно для того, чтобы признать брак Мандельштамов явлением культуры — о супружеской любви на русском языке не написано ничего лучше этого. Но это не только о любви — даже если б не появилось ни «Архипелага ГУЛАГ», ни «Колымских рассказов», мы бы узнали о трагедии миллионов семей из одного этого письма.
«В моей судьбе не было ничего исключительного,» — говорила Надежда Мандельштам о себе. Разве только то, что она осталась на свободе, — повезло, как она сама говорила. [264]
Но вот вопрос: уравняла ли трагедия всех? Жена национального русского гения Мандельштама жила по эту сторону колючей проволоки, а жена «доброго бандита» Бухарина, одно время покровительствовавшего поэту, оказалась в лагере. Там она твердила наизусть письмо своего мужа, адресованное будущим вождям партии. (Надежда Мандельштам о Бухарине и его жене отзывалась сочувственно, хотя не без иронии.) Сейчас это письмо ничего, кроме насмешливого презрения, не вызывает, а название фильма «Враг народа Бухарин» приобрело буквальное значение. И труды его читают и читать будут лишь историки–специалисты. Что же касается Мандельштама…
То все не так просто и ясно: мол, забытый правитель и воскресший в читателе поэт. Вот что сказала Надежда Мандельштам во «Второй книге», написанной в 1970 году:
«На наших глазах действительно произошло самозарождение читателя, но, как это случилось, понять нельзя. Он возник наперекор всем стихиям. Вся воспитательная система была направлена к тому, чтобы он не появился». И далее: «Мне хотелось бы знать, кто такой это читатель. Я не очень верю в его качество, потому что он воспитан на рационалистическом хлебове. Оно расслабило все интеллектуальные и логические связи, и мысль должна пройти через тысячу препаратов, прежде чем дойдет до читателя. Сейчас средний читатель даже не ищет мысли. Он не доверяет ей. Его слишком долго обманывали, подсовывали суррогаты, которые выдавались за мысль. В этом он еще не разобрался, и по контрасту его потянуло на то, что не поддается примитивному анализу. Все для себя непонятное этот читатель приветствует, называя иррациональным и субъективным. Трудно сказать, что он называет субъективным, потому что все понятия у него немного перекошены».
А причины этого были определены Надеждой Мандельштам следующим образом: «Такое упростительство вызвано воспитанием, которое сгубило старшие поколения, варившие похлебку из позитивистских кормов. Они с ложечки кормили хлебовом своих детей, и это до сих пор отрицательно отзывается на младших поколениях: детская пища отравила им кровь. Ими владеет примитивный страх: действительность слишком ослепительна, чтобы искать в ней смыслы и связи, а страшнее всего выводы, логически неизбежные и неотвратимые, которых они стараются избежать».
Тоталитаризму любого цвета не нужна реальность — «действительность слишком ослепительна». Тоталитаризм нуждается в мистификациях, моделировании действительности. Путь от мистификации к мистике начали три акмеиста — Гумилев, Ахматова, Мандельштам. Осуществленное ими несводимо ни к их мистическому опыту, ни даже к их поэтическому наследию. Это был переход к качественно иному уровню русской христианской культуры, формирование основ нового цивилизационного состояния России, ее модернизации. [265]
«Три акмеиста начисто отказались от какого бы то ни было пересмотра христианства. Христианство Гумилева и Ахматовой было традиционным и церковным, у Мандельштама оно лежало в основе миропонимания, но носило скорее философский, чем бытовой характер». Это свидетельство не просто декларация — оно находит подтверждение во всем творчестве Мандельштама. А потому рассуждения некоторых западных исследователей о том, что Мандельштам не верил ни в иудаизм, ни в христианство, а верил в поэзию, что он пользовался религией в качестве материала для творчества и обращался к веренице религиозных и квазирелигиозных систем, — пошлость. Такая же, как «туманное кредо» Набокова.
Акмеисты приняли трехмерность как данность, но как данность от Бога. Все попытки воссоздать нечто потустороннее здесь, познать земными средствами непознаваемое, из времени перейти в вечность и вернуться Николай Гумилев назвал нецеломудренными. (Хотя сам он был убит только в начале пути, и оценка его религиозности Надеждой Мандельштам, пожалуй, проекция эволюции Ахматовой и Мандельштама.)
Это было не только преодоление соблазнов Серебряного века, но и уход от прелести царства Божьего на земле, равно как и от толстовства с его антицивилизационным началом, роднившим учение юродствовавшего аристократа с символистами, противопоставлявшими культуру и цивилизацию.
«Сын цивилизации» — так назвал Иосиф Бродский очерк о Мандельштаме, для которого иудео-христианская цивилизация со всеми ее атрибутами была явлением оправданным и освященным. Такое понимание цивилизации и культуры коренилось именно в признании границ между поту- и посюсторонним мирами.
А вот цитата из Солженицына («Столица», 23 апреля1995 года — со ссылкой, потому что из выступления): «Подъем цивилизации, то есть обработка внешней среды, будет сопровождаться неизбежным падением культуры, то есть обработки внутренней душевной среды человека».
Но ведь «душевная среда» не от культуры зависит, а совсем даже наоборот. Суждение чисто атеистическое. Мандельштам исходил из другого. Из того, что обработка внешней среды производится и поэтом тоже.
Любая эзотерика, замкнутость, игра в жречество и посвященность были чужды Мандельштаму, питавшему глубокое отвращение ко всем сомнительным действиям подобного рода, кто бы ими ни занимался, — антропософы, теософы, ученые, большевики, символисты. В своем кругу он говорил, что поэзия — это власть, но этим пониманием он не наделял Сталина, который, по его словам, боялся, что поэты «нашаманят».
Сталин в трусливом суеверии боялся шаманства поэтов, принимая их за колдунов, будучи не в силах понять, что «достигается потом и опытом // безотчетного неба игра». Но то Сталин. А вот те, кому так понравился образ «хилого еврея с могучим голосом», просто-напросто не обращали внимания [266] на суждения Мандельштама о собственном ремесле: «Поэт не есть человек без профессии, ни на что другое не годный, а человек, преодолевший свою профессию, подчинивший ее поэзии. Спутником этого отвращения к поэзии является, и на этом пункте я чрезвычайно настаиваю, отсутствие всякой физической жизнерадостности».
Принять образ немощного Маяковского, каким его увидела Надежда Мандельштам, интеллигенты еще могли, а вот согласиться с физической жизнерадостностью Мандельштама не сумели те, кто так и не усвоил простую истину: христианство не есть религия противостояния духа и материи. Это есть религия, освящающая материю и призывающая различать духов. Ибо зло исходит от духа, а не от материи.
«А где же самовыражение?» — спросит какой-нибудь мастер исповедального жанра, по мнению которого любое движение души самоценно и некритикуемо. Да во всем самовыражение — даже в особой манере держать сигарету. Но не любое самовыражение приводит к появлению новой культурной или интеллектуальной ценности.
Другими словами, речь идет о взаимодействии мистического опыта поэта с его профессионализмом, то есть того, что не имеет никакого социального бытия, и того, что возможно лишь в обществе.
Происхождение Мандельштама, его связь с Вл. Соловьевым, Чаадаевым, Пушкиным, Гоголем очевидны. Я же хочу сказать только о Гоголе. И не в связи с «Египетской маркой», соотносимой с «Шинелью». И даже не сопоставляя «Размышления о божественной литургии» с «Вот дароносица…», хотя это дает основания для того, чтобы поговорить о литургической теме в русской литературе. Вновь вспоминается определение Гоголя: «Искусство есть примирение с жизнью». Мандельштам работал и жил в соответствии с этой формулой, но при этом он с самого начала был свободен от утопизма, от стремления осуществить идеал здесь и теперь, что характерно для христианского сознания немодернизированного общества.
Еще в 1978 году Юрий Левин охарактеризовал поэта как явление парадигматическое, как «промежуточное звено, предвестие, формулу перехода от нашей современности к тому, чего «еще нет», но что «должно быть». Мандельштам был христианином Нового времени, которое так еще и не наступило в России. И он стал христианином XX века. А потому в самых неблагоприятных для поэзии условиях в истории России он полностью реализовал себя. И это было значительно труднее, чем во времена Гоголя.
Становление личности Надежды Мандельштам произошло в посмертном соавторстве с Осипом Мандельштамом и завершилось в те годы, которые являются современностью и для значительного числа людей, принадлежащих к интеллектуально активной части нации. Она современница «Архипелага ГУЛАГ» и сборника «Из-под глыб». И все же написанное ею не принадлежит 60–70-м годам. Ее еще предстоит прочесть. Она в гораздо большей [267] степени близка к центральной проблеме истории России, к проблеме человека, христианского толкования личности в мировой и русской культуре, его места в мировой цивилизации, нежели авторы двух упомянутых книг.