[ предыщущая часть ] [ содержание ] [ следующая часть ]
Протоколы посадских мудрецов
Откуда Лосев черпал знания о еврейском сатанизме и каббалистическом иудаизме? Он сам отвечает на этот вопрос прямо и простодушно: «Сущность всей Каббалы сообщил мне один ученый еврей, большой знаток каббалистической и талмудической литературы…» Ну, и дальше о том, в чем же эта сущность заключается. [213]
Где-то этого «ученого еврея» мы уже встречали. Да, конечно. Приходил к Розанову, по его словам, «один ученый еврей», который за какую-то обиду хотел «разоблачить некоторые ужасные еврейские тайны». Не он ли зашел потом к Лосеву?
У разоблачителя ничего не получилось — «Новое время» им не заинтересовалось, да и Розанову он показался недостаточно поэтичным. Но сам этот случай характерен для розановского способа познания мира. Алексей Суворин, хозяин «Нового времени», хоть и был антисемитом, но все-таки бытовым, а не интеллектуальным. И был неплохим журналистом, всегда интересовавшимся источниками информации своих сотрудников. Это видно и из его письма Розанову, когда тот по своему обыкновению нафантазировал по поводу народных обычаев (русских, не еврейских). «Вы хоть бы Пыпина перелистывали да Буслаева», — посоветовал Суворин. Но бесполезно — В. В. несло.
И донесло до «Земщины», до «Обонятельного и осязательного отношения евреев к крови», написанного при участии отца Павла Флоренского. Разбирать эти сочинения так же глупо, как возиться с «Майн кампф» или с Розенбергом. Важно понять логику рассуждений, адекватную определенному типу культуры.
Зеев Жаботинский так характеризовал логику, породившую кровавый навет: «Конечно, милые люди выражают это сомнение не в такой грубой форме. Они обыкновенно говорят так: «Конечно, мы не сомневаемся, вы и ваши близкие об этом не знаете. Но… может быть, ваши раввины знают? Мало ли таких древних религий, в которых высшие таинства известны только немногим посвященным. Может быть, это какая-нибудь особая секта?» Так говорят многие, очень многие из самых милых наших соседей; причем я их называю милыми безо всякой иронии, а серьезно».
Леонид Кацис сопоставил это высказывание Жаботинского с фантазиями Розанова по поводу поэзии Гейне и его «маленькой Эвридики», которую В. В. считал «принцессой Шабаш». «Чувство пола свернулось в небесное облачко человеческого очертания. Но КАК свернулось, конечно, подробно знают одни евреи или их исторические вожди».
Итак, очередная тайна еврейства или их вождей. Что тайна пола, что тайна крови — логика одна и та же. Та же, что у монаха Неофита, утверждавшего, что тайна ритуального убийства известна «не всем евреям, а только раввинам (их хахамам), книжникам и фарисеям, называемым ими хасиды, и они сохраняют эту тайну с величайшей тщательностью».
Стопроцентный бред — книжники и фарисеи отождествляются с хасидами. Но чем это лучше розановских фантазий? В обоих случаях, по словам Леонида Кациса, иудаизм описывается как религия, имеющая некие тайны, о которых не знают сами евреи. То есть иудаизм превращается в вариант языческой магии. [214]
Суд присяжных, однако, руководствовался доказательствами, а не измышлениями, то есть следовал логике письменной культуры. А монах Неофит, Розанов и Флоренский остались в рамках иной культуры — полуустной, полуписьменной. Они ополчились на текст, отрицая его однозначность. Они ополчились на народ Книги, отрицая текстуальность и открытость его религии. Они стали придумывать тайну устного предания, вместо того чтобы довериться истине письменного учения.
Промежуточность как целостность — так может быть охарактеризована культура, представителями которой они являются. Она ни письменная ни устная, ни христианская ни языческая, ни национальная ни космополитичная, ни традиционная ни новоевропейская, ни городская ни сельская.
Владимир Соловьев писал: «Россия именно, как огромная сельская страна, имеет величайшую нужду в помощи города с его сосредоточенными силами, материальными и духовными. Этого своего назначения наш городской класс, неустроенный, разрозненный и в общем недостаточно просвещенный, исполнить с успехом не может. Разрастание наших городов (особенно в последние тридцать лет) породило лишь особую полуевропейскую буржуазную цивилизацию с разными искусственными потребностями, только более сложными, но никак не более возвышенными, чем у простого сельского народа».
То есть Вл. Соловьев констатировал отсутствие в России города как центра качественно иной, чем сельская, культуры, как центра городской цивилизации. Города Западной Европы — это центры ее модернизации. Многие институты, городские слои, включая, что особенно важно, бюрократию, обязаны своим происхождением городу.
Характеризуя в целом его значение, следует иметь в виду вовлечение в сферу городской цивилизации достаточно широкого круга людей. Одну из причин Реформации усматривают не столько в количестве городов и численности населения, сколько в плотности этого населения, в концентрации городов в некоторых областях Европы. А плотность и концентрация — характеристики уже не количественные, а качественные, как и распространение грамотности, усложнение социальной жизни, вызвавшие коммуникативный переворот и потребовавшие трансформации механизмов нормотворчества.
Русский город, в отличие от западноевропейского, никогда не был особым социально-политическим институтом. Если центром западноевропейского города была ратуша, то города русского — резиденция князя, а позже — резиденция чиновника, представляющего центральную власть. Разумеется. нечто подобное бывало и в Западной Европе, но там городское самоуправление находилось в равноправном диалоге–противостоянии с иными властными структурами.
А главное — городская культура не была собственно городской. Только в нескольких городах сложилась коммуникативная среда, в чем-то сопоставимая с западноевропейской. Но ее даже нельзя назвать мещанской. [215]
Юрий Тынянов как-то заинтересовался, почему этот термин стал оценочным. Он вывел его из слова «посадский», обитатель посада, русского субурбия.
«В посадах, в слободах оседали люди, не дошедшие до городской черты или перешедшие ее». Основными чертами поведения посадского были агрессия, озлобленность, а основой эстетики — страх к симметрии, страх пространства, открытые Тыняновым. «Чувство собственности сказывалось не в любви к собственному хозяйству, а в нелюбви к чужим».
О русском мещанстве речь пойдет чуть позже, в связи с социальными границами интеллигенции. Не буду я пока отсылать читателя к Философову и Мережковскому с его грядущим хамом. Сейчас хотелось бы остановиться на другом. На том, что культура посада имела не только низовое — черносотенное, погромное, хамское — проявление. Она имела и свою культурную элиту, которая придавала чертам этой культуры вполне респектабельный вид. Нечто промежуточное, недоношенное, бессущностное выдавалось и выдается за цельное, зрелое, самостоятельное.
Прежде всего это рефлексивная ущербность. Я осознается только в противопоставлении внешнему, причем не большему. В свою очередь, иное трактуется исключительно как анти-Я. Иудаизм как антихристианство, евреи как анти-русские. При ущербной самоидентификации не определимо ни христианство, ни русскость, ни Я.
Эта культура не знает авторства ни в традиционном, ни в новоевропейском понимании. Корпорация не является носителем профессиональных критериев — шедевр, в исходном значении этого слова, то есть квалификационное изделие, создавать не надо. Главное — это личное (именно личное, а не личностное) соответствие требованиям корпорации. Она охраняет людей, но не дело. Отчуждения от продукта, как в авторской культуре, не происходит. Отношения человека с вещью, будь то что угодно, несущественны, поскольку вещь неотчуждаема от него, тождественна ему. Потому и нет ответственности за сделанное — можно писать антисемитские тексты и оставаться культовой фигурой просвещенной интеллигенции, как Лосев. Тексты Розанова вообще не читаются вне его физиологического существования. Культурное опосредование отрицается — человек присутствует в культуре сам, прямо, непосредственно, своими выделениями и своей повседневной жизнью.
И чужие тексты прочитываются так же. Они домысливаются и измышляются, с помощью «ученого еврея» или просто буйной фантазии. Реальность конструируется.
Отец Сергий Булгаков писал: «Россия отражает идеи и настроения века решительнее и прямолинейнее, чем даже Запад, отражает на себе и ту мировую духовную драму богоборчества и богоотступления, составляющую нерв новой истории». Будучи частью европейского культурного мира, но не владея [216] той системой социального и институционального опосредования, которую создала европейская цивилизация, Россия стала страной, в которой обнаженно проявились важнейшие особенности будущего культурного развития Запада, будущие кризисы и противоречия.
Россия стала первой страной временно победившего тоталитаризма, страной, где произошел рецидив атавистического варварства. [217]