[ предыщущая часть ] [ содержание ] [ следующая часть ]
”Но никакого Александра Ивановича не было“
«Совесть есть — ума не надо» — сомнительный тезис. Вызывающий сомнение прежде всего в совестливости того, кто им руководствуется.
Взглянем с разных точек зрения на историю первой чеченской войны. Прежде всего, с точки зрения того, какой тип информационной культуры выявился в ходе этого конфликта. Именно благодаря кризисам такого рода и становятся ясны важнейшие типологические черты общества. А тип информационной культуры является базовым, системообразующим элементом.
По всем признакам, правители начали действовать согласно нормам тоталитарной информационной культуры, в то время как их действия были антитоталитарными. В этом принципиальное отличие первой чеченской войны от событий 3–4 октября 1993 года, когда всему миру в прямой трансляции показали конец советской власти. Парадокс в том, что Хасбулатов, заявивший, что [186] выстрелы по Белому дому — это первые выстрелы по Чечне, был прав. Другое дело, что в обоих случаях он считает действия президента злом, а я придерживаюсь противоположной точки зрения. Это были действия русского национального государства, направленные на утверждение правового порядка.
Но государство, увы, не могло определить, какие ценности оно защищает в чеченской войне. А это всегда ведет к большим жертвам и потерям. Как сказал Людвиг Эрхард, «тот, кто колеблется в период колебаний, лишь множит зло, творит его все больше».
Сопли–вопли по поводу бомбежек Чечни были возмутительны. Действия русских войск были адекватны степени опасности, характеру вооружения и уровню подготовки дудаевских бандитов. Но возмутительно повел себя и Олег Сосковец, заявивший, что бомбежки имитируются противником, тем самым, по существу, первым предавший армию.
Именно ложь как свидетельство слабости не позволила говорить об осмысленной чеченской политике.
В результате всего этого многие представители социально ответственной и интеллектуально активной части нации не смогла себя идентифицировать ни с государством и его армией, ведшими войну в Чечне, ни с теми, естественно, кто им противостоял (Басаев, напомню, начал угонять самолеты и автобусы до ввода федеральных войск в Чечню), ни с теми, кто против этой войны протестовал. И причина очень проста — ни у государства, ни у пацифистов не было и нет четких представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо. Хотя после Буденновска стало очевидно, что отсутствие солидарности с армией и другими государственными институтами означает поддержку терроризма. Но тем, кто встал на эту позицию, не дали возможности высказаться.
Средства массовой информации сетуя на отсутствие свободы слова, почти не публиковали материалов, написанных не с пацифистской и… Нет, не с прочеченской — Чечня не едина, — а с не протеррористической точки зрения. Наконец, никому не было позволено выразить сомнения в моральной позиции тех политиков, которые наблюдали за боями в Грозном из дудаевского бункера.
Как и в семнадцатом году, армия — от солдат до генералов — просто не знала за что воевала. Ей никто этого не объяснил. Война эта, как и афганская, не мыслилась теми, кто ее вел, в категориях «победа» — «поражение». То есть велась не по-европейски, не с точно и рационально определенными целями, а так, как это делается на Востоке, как ведется она народами, для которых вся жизнь — война.
Афганская авантюра, будучи имперским абсурдом, логически и исторически завершила существование империи, в которой русские были самым дискриминируемым народом. Война в Чечне, напротив, стала первой постимперской [187] войной, войной демократической России против криминального режима, отторгнувшего часть территории страны, то есть нарушающего Конституцию, принятую на референдуме.
Но велась она по обычаям войны имперской — иррационально, затратно (прежде всего человечески затратно), без четко и ясно определенных целей, а главное — без попыток сплотить нацию вокруг решения военных задач, без попыток пробудить солидарность с армией.
Никаких «отрядов чеченского сопротивления» не было, более того, не было никаких сепаратистов. Сепаратизм подразумевает четко и ясно поставленную задачу — государственно-правовое отделение от другого государства. Дудаев же, как и его преемники, хотел сохранения неопределенности, которая отвечала бы его криминальным потребностям.
Эта война могла стать точкой отсчета новой, модернизированной русской государственности. Могла.
Но не была определена ее главная цель. Не было сказано просто и ясно: конституционный строй России, созданный русской нацией, несовместим с тейповым строем и шариатным правом.
Сейчас очевидно, что хасавюртовские соглашения сопоставимы с мюнхенскими — заключенными тоже под давлением пацифистских настроений тех, кто считал возможным договориться с людоедами. Соглашения, подписанные Лебедем, явились попыткой легитимации криминального тейпового устройства (криминального постольку, поскольку криминальна любая организация, не признающая верховенства основных законов государства, где она существует), которое может произойти лишь в имперской форме, точнее сказать в форме апартеида, абсолютно несовместимого с принципами новоевропейского правового государства. Вспоминается Лев Гумилев, который был сторонником верховенства «законов этноса». А это и есть апартеид.
Любая империя — это конгломерат разнородных и разноправовых образований. Британцы договаривались с раджами, русские цари — с эмирами. Новоевропейское государство гораздо более жестко и нетерпимо. В отличие от архаичных империй, модернизированное государство Нового времени создает унифицированное правовое пространство. Даже если это федерация, она требует согласия с основными принципами и, главное, ценностями, объединяющими ее членов, ни один из которых не может жить по своему праву. В современном — европейском, а значит христианском, — правовом пространстве не может быть анклавов частного права. И попытки создать таковые, будь то тейповые образования, зоны шариатного права или пригороды, контролируемые «братвой», — преступны.
Но что было интеллигенции до государства и что Лебедю до принципов правового государства! Интеллигенция и Лебедь — близнецы–братья, они нашли друг друга. Ибо он на короткое, правда, время воплотил тайную мечту интеллигенции о патерналистском лидере, который снимет, наконец, с нее [188] тяжкий груз свободы. Лебедь проявил себя по всем признакам как интеллигент, действовавший «по совести», а не «по уму». Точнее сказать по-интеллигентски имитировавший деятельность, основанную якобы исключительно на моральных принципах. На самом-то деле, не мною подмечено, что Лебедь, как и нынешний, «поздний» Жириновский, строит свою деятельность на стилистически единых психологических приемах, которые воздействуют в том числе на некоторую часть интеллигенции.
Война, призванная модернизировать Россию, создать современное российское государство, обернулась против этого государства, против одного из самых сильных его институтов, являющегося, безусловно, носителем фундаментальных национальных ценностей, — армии. Но мир, заключение которого сопровождалось угрозами в адрес тех, кто не одобряет безоговорочно действия миротворца, не мог укрепить национальное русское государство.
Россия стала единственной страной, ведшей официальные переговоры с «международно признанным» террористом Басаевым. И не надо ссылаться на опыт Великобритании и Израиля. Переговоры с ИРА и с ООП — это часть антитеррористической политики. Они не унизительны для британцев и израильтян. А вот мир с Чечней — это национальное унижение. К сожалению, интеллигенты и политики униженными себя не чувствовали. И все потому, что у самих русских террористы — от Каховского и Желябова до Ленина и Судоплатова — до сих пор считаются национальными героями.
Такой мир не мог быть прочным. Это и не мир вовсе, а некое неупорядоченное состояние общества, лишенного основ государственного порядка.
Если какие-то достижения были у жесткой политики по отношению к Чечне, то это, безусловно, локализация конфликта. Лебедь угрожал новой кавказской войной. Но это было нелогично: раз она уже не началась, то очевидно, что лидеры народов Кавказа вовсе не стремились защищать чеченский режим. А вот годы так называемого мира показали, что угроза распространения конфликта за пределы Чечни стала реальной.
Был создан прецедент фактического признания полинормативности в границах одного государства. И это вовсе не гибель империи, а ее возрождение, возвращение к частноправовой и этноправовой системе.
Военное поражение — не самое страшное событие в истории европейской нации. Победой обернулось поражение в Крымской войне для России, а во второй мировой — для Германии. Да и с чего мы взяли, что война была проиграна?
Никакого status quo ante bellum, то есть того положения, что было перед войной, не возникло. Не стало дудаевского режима с его неопределенностью и агрессивностью, бывших прямым следствием харизматической, а не институциональной природы власти Дудаева. Институализация сепаратизма — уже достижение. Достижение войны.
Так что не стоило тогда спешить с признанием поражения России. [189]