[ предыщущая часть ] [ содержание ] [ следующая часть ]
Старый стиль
«Безудержная алчность в делах наживы ни в коей мере не тождественна капитализму, и еще менее того его духу. — писал Макс Вебер в «Предварительных замечаниях» к «Протестантской этике». — Капитализм может быть даже идентичным обузданию этого иррационального стремления, во всяком случае его рациональному регламентированию».
В России, где воспитание чувств подменялось внешними запретами и установками, где любая аксиология внедрялась насильно, патерналистски, где нормативность была под внешним контролем, «рациональное регламентирование» понимается исключительно институционально. Но становление новоевропейской цивилизации — это прежде всего интериоризация контроля человека над собой, формулирование принципов, но не определение способов их осуществления и защиты. Это предоставляется людям и их свободным общностям. Потому, кстати говоря, столь опасно инкорпорирование в цивилизованную среду патерналистских объединений, не встречающих порой должного сопротивления.
Столь же опасно ложное противопоставление материализма и идеализма. История иудео-христианской цивилизации — это противоборство магизма и единобожия. Магизм может быть и марксистским, и фашистским, и оккультистским, [181] и атеистским, и внешне христианским. А единобожие в специальных формах не нуждается, потому оно само по себе — форма.
То общество, которое принято считать самым материалистическим, создалось на основах самых что ни на есть идеалистических. Рыночное хозяйство возникло из самой природы христианства, не только из протестантской этики. Люди, провозглашавшие и утверждавшие важнейшие принципы современной христианской цивилизации, к которой принадлежит и Россия, исходили отнюдь не из соображений личной выгоды, а из утверждения принципа внутренней свободы человека, имеющей своей основой трансцендентное достоинство личности, свободу христианина.
В России же произошло иное.
Один человек из окружения Гайдара, говоря о принципах реформ, сказал: «Мы сделали ставку на экономику». То есть рассуждали по-марксистски, ожидая, что так называемая надстройка покорно последует за так называемым базисом. Таким образом, реформаторы во многом оказались недостойны реформ, которые были самыми решительными, последовательными и гуманными за всю историю России, поскольку были обращены к человеку. Но только с человеком никто не захотел вступить в диалог.
Перефразируя известный афоризм, можно сказать, что экономика — слишком серьезное дело, чтобы доверять его экономистам. И особенно в России, где мировой опыт либерализма усваивается людьми, всерьез относящимися к марксизму. Между тем один германский экономист полагал, что главной заслугой неолибералов было то, что «они научили национальных экономистов вновь мыслить функциями, отчетливо показав, что экономическая жизнь людей и народов должна восприниматься не в отрыве от их остальных сфер бытия, а потому и упорядочивать ее следует не изолированно».
Это слова Людвига Эрхарда, полагавшего, что «экономическая система должна быть неидеологизированной в своих методах, но не в своих целях». И хотя я считаю недостойным и неумным попрекать людей тем, чем они занимались при советской власти, все ж таки поневоле вспоминаешь, что при власти нацистской Эрхард не был обозревателем «Фёлькишер беобахтер» и не заведовал отделом экономики в каком-нибудь теоретическом журнале «Национал-социалист». И оказавшись в социальной изоляции, еще в 1936 году написал работу, по его собственным словам, «с изложением экономических и финансовых мер, которые необходимо было принять после наступления краха».
Вспоминается замечание Шатобриана о том, что новые идеи требуют нового стиля. И в литературе, и в общественной жизни. К сожалению, стиль газеты «Правда» и журнала «Коммунист» остался доминирующим и у самого Гайдара, и в его ближайшем окружении. И прежде всего это проявляется в интеллектуальной и общественной закрытости. В пренебрежительном отношении к истории как политически значимой науке, но не в тоталитарном ее [182] понимании. Ибо не в поисках «исторических наработок» и «параллелей», а в поисках себя, в исторической самоидентификации прикладное значение истории.
Можно сказать, — и это будет правдой — что реформаторы с самого начала не придавали значения созданию социальной, политической и культурной базы реформ. Но можно сказать и по-другому.
Реформаторы не обрели и не пытались обрести принципиально новой идентичности. Раз принципиально новой, то значит той, которой еще предстоит возникнуть. Задача заключалась и заключается в том, чтобы обрести идентичность историческую, то есть предстать перед нацией и миром людьми с биографией — не личной (все мы родом из совка), а исторической.
Смысл обретения идентичности в том, что в результате его политик достигает единства если не с арифметическим, то с динамическим большинством нации. Основой исторической идентичности политика является соединение ценностей сегодняшней политической и повседневной жизни с ценностями историческими и иного происхождения — абсолютными. Но, оставаясь, по существу, марксистами, гайдаровцы заявили о себе как о наследниках Милюкова. Хотя сам Гайдар назвал себя как-то продолжателем дела своего деда и сравнил первый год реформ с 21-м годом, с началом нэпа, хотя уже давно доказано, что нэп был необходимым переходным этапом на пути к коллективизации–индустриализации, а вовсе не альтернативой гулагизации экономики. И Борис Федоров признал своим предшественником наркома Сокольникова, а не Витте. Советская интеллигенция, увы, слишком хорошо училась в школе, а потому история России для нее начинается в 17-м году. А ведь она тогда прервалась.
Ради чего делались реформы — вот что осталось неясным. Никто не осмелился сказать, что речь идет о полном отказе от советского наследия. Боюсь, что реформаторы и не думали об этом. Демагогия по поводу бесчеловечности реформ привела к сохранению антиэкономических структур прежнего времени. Очевидно, что почти годами не получающие зарплату работники уже сменили модель экономического поведения — на что-то ведь они живут. Но не изменились их социальные и политические ориентиры.
В том, что реформаторы были вынуждены уйти, в конечном счете виноваты они сами. Не потому, что слишком часто шли на компромиссы. А потому, что компромиссы эти были лишь следствием того, что они пытались действовать в прежней системе социальных отношений, не стремясь создать свою. Оказавшись в конце 1991 года у власти, реформаторы не предложили адекватные их задачам способы ее осуществления.
Когда начались реформы, советская интеллигенция, скажем прямо, предала Гайдара. Но после второго ухода из правительства, а особенно с началом первой войны в Чечне ее отношения с ним изменились к лучшему. Когда Гайдар был у власти он был ненавидим и проклинаем образованцами. Взяв [183] же на себя роль сорокалетнего отставленного политика, обиженного и беспомощного, он стал мил многим из числа тех, кого реформы должны были потеснить.
И все же окружение не съело короля. Все же в отличие от Явлинского Гайдар хоть что-то сделал, пусть и не совсем удачно. Все-таки и в октябре 93-го, и в 96-м, когда встал вопрос о поддержке президента на выборах, он поступал разумно, решительно и достойно.
Но он, увы, последовал за интеллигенцией в ее поддержке сепаратизма и терроризма.