[ предыщущая часть ] [ содержание ] [ следующая часть ]
Русский путь
Рассчитывать на то, что западные страны будут в восторге от усиления России, несерьезно. Парадокс, однако, в том, что поведение нашей страны во время балканского кризиса, да и вообще все попытки противопоставить себя миру более всего отвечают интересам Запада. Ведь тем самым Россия соглашается играть по чужому сценарию, не предлагая своего.
Именно Борис Ельцин мог бы это сделать. Но не сделал — это, пожалуй, главное, за что ему действительно стоило просить прощения, уходя в отставку.
А ведь он был первым за многие годы лидером России, который не зависел от Запада.
Источник силы Ельцина был в том, что он — эндогенный политик. Этот биологический термин звучит странновато, но он передает сущность ельцинского феномена, отличие этого политического деятеля от Горбачева.
Борис Ельцин никогда не был политиком, пользовавшимся поддержкой Запада, и никогда не искал такой поддержки. Западу он был непонятен и вызывал у тревогу тамошних политиков, поскольку Запад никогда не давал ему властного мандата, который был у Горбачева. А до того — у Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева. Ведь не испытывая потребности в каком-либо самоутверждении внутри страны, будучи «советскими руководителями», партийными работниками, аппаратчиками, но никак не политиками, большевистские вожди получали это звание лишь извне. Это Запад делал их политиками, включал в систему международных отношений, соблюдал по отношению к ним все протокольные правила. Запад придавал форму бесформенному тоталитарному образованию, Запад узаконивал его, легитимировал. И потому несет ответственность за все, что было с Россией.
Но равноправие тоталитарных вождей с демократическим политиками вовсе не означало равноправие русской нации с западными нациями.
Советские вожди создавали вместе с Западом простой и ясный мир. Да, от Советского Союза исходила угроза, но ведь то была плата за гарантированную стагнацию русской нации отгородившейся от мира танками. Европа, кстати, нынешнюю русскую экспансию уже отметила. И поняла, что это будет серьезнее танковой экспансии, которой собственно, и не было, поскольку разделение Европы делало Россию статичной. Только после падения Берлинской стены русские получили возможность показать себя миру. И эта экспансия не сводится к агрессии русской мафии, как хотели бы представить дело некоторые западные журналисты.
Русское национальное государство лишь складывается и складываясь, оно не уверено в своей правоте. Потому оно пытается найти какую-то особую национальную идею. Но есть только два принципа, которые могут быть положены в основу внешней политики России: соответствие ценностям [155] иудео-христианской цивилизации и защита своих граждан. Второе — часть первого, но именно по тому, насколько государство настойчиво и последовательно в осуществлении этого принципа, можно судить о его соответствии главному принципу.
Мы же наблюдаем другое. Подобно тому как многие общественные и политические деятели толкуют соборность в качестве некоей антиличностной силы, присутствующей в Церкви вне ее членов (чего в принципе не может быть), так и понятия «государственность», «державность» отделяются от понятия «гражданство», «общественность». То есть отрываются от людей.
В результате Россия не дает цивилизованного ответа на порой нецивилизованное поведение других государств по отношению к своим гражданам, да и просто к русским и русской культуре. Сила вызывает страх, а не уважение, слабость еще менее располагает к нормальному отношению. И только достоинство силы и сила достоинства делают нацию нацией.
Но именно потребность в силе и достоинстве считается среди значительной части интеллигенции чем-то неприличным. И происходит это во многом вследствие того, что общественное и национальное сознание до сих пор формируется под воздействием внехристианских традиций русской культуры. Очевидно, что Лев Толстой, с чьим развращающим влиянием боролся Владимир Соловьев, более значим в современной России, чем его оппонент. Очевидно также, что Милюков, поучавший авторов «Вех», пользуется ныне большим авторитетом. Но только христианский рационализм, признающий превосходство разума над рассудком, способен понять и объяснить логическую, а главное, историческую связь между персоналистским и универсальным, между человеком и нацией, между нацией и миром, между причиной и следствием, в конце концов.
«Презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам»? Этот риторический вопрос Карамзина можно задавать и теперь, но ответ будет все тот же. Очевидно, что люди с разрушенной (или не сформированной) структурой личности неспособны создать и государственную структуру.
Государственные институты для них — сила вне-, над- и антиличностная. При таком понимании государства личность вновь определяется как нечто ему противостоящее, а для общества вообще не остается места, потому что общество приходится трактовать как нечто антигосударственное и антиличностное одновременно. Крутые «державники» и истеричные «демократы» не столь различны меж собой.
Пока личность в русской культуре будет определяться исключительно негативно — как нечто противостоящее обществу, коллективу, государству, традиции и проч., а не позитивно, что возможно лишь при христианском ее понимании, при признании ее трансцендентного достоинства, которое ни в коей мере не зависит ни от каких земных обстоятельств, — до тех пор русская [156] нация и ее интересы будут толковаться только в противопоставлении другим народам.
То есть будет воспроизводиться ситуация, которую персонаж «Трех разговоров» Владимира Соловьева определил так: «Под особою задачею русской политики вы разумеете такую, которая и ставилась бы и разрешалась Россией отдельно и наперекор стремлениям всех прочих европейских наций». Между тем, по мнению мыслителя, вся «особость» русской политики состояла и состоит в том, чтобы быть даже большими европейцами, чем сами европейцы, прежде всего в противостоянии силам, враждебным иудео-христианской цивилизации. Но при этом мыслитель предостерегал: «Действительные успехи внешней политики держатся внутренним прогрессом. Тот народ, как и тот человек, который внутренно не совершенствуется, не может совершать истинно славных дел: откуда бы они взялись?»
С внутреннего устроения или, по словам нобелевского лауреата, обустройства России и начнется русский национализм — простой, мещанский, обывательский. Тот, что так раздражал Маяковского: «жена, да квартира, да счет текущий — вот это Отечество, райские кущи». Раздражать-то раздражал, но ведь пролетарский интернационализм обернулся таким люмпен-шовинизмом, так тесно переплелся со своим конкурентом национал-социализмом, что только на мещанскую простоту и мещанскую национальную гордость, в том числе гордость государственную, и осталась надежда.
И нет в мещанстве ничего шкурного и ограниченного. Ведь даже Маяковский признал, что национальный трутень «за такое Отечество» понимает «смерть и молодечество». Есть в буржуазном национализме другое — рациональное понимание национальных ценностей и способность к разумной организации их защиты. А как следствие — способность к разумной организации национальной экспансии, прежде всего культурной.
Только мещанство может создать основы для преодоления ложного чувства национального унижения (именно ложного — унижения как такого нет) на основе внутреннего развития и мирной экспансии — культурной, экономической, дипломатической, — а не на основе одинокого противостояния миру. Россию не должны бояться, но с Россией должны считаться.
Во внешнем мире нация представлена государством. Государство же, по словам Ивана Ильина, «в его духовной сущности, есть не что иное, как родина, оформленная и объединенная публичным правом; или иначе: множество людей, связанных общностью духовной судьбы и сжившихся в единство на почве духовной культуры и правосознания».
Но это только теория, ответят мне, этого никогда не было в России, беды которой многие вообще пытаются вывести из православия, не имея понятия ни о его сущности, ни о его истории, а значит и об истории своей родины. Нерешенной остается проблема религиозно-национальной самоидентификации русских и России. [157]
Если слова «национальная самоидентификация» и «религиозная самоидентификация» по отдельности никого не раздражают, то словосочетание «религиозно-национальная самоидентификация» вызывает, как правило, настороженность.
Понять это можно — уж больно этнографическим предстает порой православие, а «русский дух» обнаруживается лишь в исторических на первый взгляд, а если внимательно присмотреться — в мифологических резервациях.