Хабермас

Хабермас

М. Соболева

К концепции философии языка Юргена Хабермаса

Настоящая работа посвящена анализу тех аспектов теории коммуникации Хабермаса, которые составляют его философию языка. Легитимность данного подхода можно оправдать ссылкой на прецеденты. Так, в своем введении в философию Хабермаса Д. Хорстер охарактеризовал его как “ориентированного на теорию действия философа языка”.^{^[1]} Краткая характеристика основных идей теории коммуникативного действия с точки зрения философии языка дана в справочнике Е. Альбрехта “Sprachphilosophie“.^{^[2]} Герменевтике языка Хабермаса посвящена критическая статья Бар-Хиллера.^{^[3]} Проблемы языковой прагматики находятся в центре внимания обширной и обстоятельной монографии Т. Мак-Карти.^{^[4]} В отличие от названных данная работа стремится выделить взгляды Хабермаса на язык в самостоятельное поле исследования и представить их с учетом их развития, по возможности, как целостную концепцию.

Системообразующим элементом теории коммуникативного действия является концепт речевого действия, которое Хабермас определяет как “акт, посредством которого говорящий хочет договориться с другим относительно чего-либо”.^{^[5]} Речь, исследованная с позиций теории речевых актов и с позиций феноменологической герменевтики, открывает, по мнению Хабермаса, доступ к трем ключевым проблемам философии: к “метатеоретической” проблеме рациональности вообще; к “методологической” проблеме понимания смысла, затрагивающей внутренние отношения между значением и значимостью языкового выражения, рассмотрение которых позволяет выявить внутреннюю связь между концепцией “понимающей” социологии и герменевтикой; к “эмпирической” проблеме описания процессов модернизации общества под углом зрения рационализации культурной и общественной жизни.^{^[6]} Тем самым устанавливаются отношения между языком и реальностью, языком, познанием, пониманием и интересом, языком, коммуникацией и социальным взаимодействием.

Особенность теории коммуникативного действия с точки зрения философии языка заключается в том, что язык встраивается в структуру действия как такового и тем самым приобретает свое место в системе действий социальных.^{^[7]} Язык интересует Хабермаса прежде всего со стороны прагматики как речевой акт, т.е. как действие, превращающее предложения языка в соразмерную контексту речи ситуацию.^{^[8]} Тем самым в его концепции актуализируется гумбольдтовское и гельдерлиновское представление о том, что центром языка является разговор.^{^[9]} Исследовать язык в действии призвана универсальная (формальная) прагматика, основная задача которой состоит в том, чтобы “идентифицировать и воссоздать универсальные условия возможного взаимопонимания”.^{^[10]} Соответственно, настоящая работа направлена на реконструкцию философской герменевтики Хабермаса, концентрирующейся на процессах понимания и взаимопонимания, в связи с чем в центр рассмотрения будут выдвинуты такие понятия, как речевое действие, коммуникативная рациональность, консенсус, а также проблематика взаимодополнительности концепции коммуникативного действия и концепции жизненного мира.

Адекватная интерпретация всего этого круга вопросов возможна только при учете взаимосвязи и взаимообусловленности двух фундаментальных категорий — герменевтической категории взаимопонимания и метафилософской категории рациональности. Взаимопонимание характеризуется как условие и идеал коммуникативной рациональности; коммуникативную рациональность с точки зрения формальной прагматики можно трактовать как совокупность структур, позволяющих прийти к взаимопониманию.^{^[11]} Среди этих формальных структур можно выделить следующие: 1. структуры субъекта; 2. структуры действия; 3. структуры интерсубъективности; 4. структуры ситуации.

1. Субъект определяется как “sprach- und handlungsfähiges Subjekt”, т.е. как субъект, обладающий способностями к языку и действию.^{^[12]} В применении к субъекту рациональность можно понимать как его “диспозицию”, как потенциальную возможность субъективности генерировать структуры рациональности. Хабермас выделяет характеризующие субъекта коммуникативную, когнитивную и телеологическую формы рациональности.^{^[13]} Когнитивная рациональность отвечает за способность субъекта приобретать знания в процессе практического освоения внешнего мира и коммуникативной практики. Телеологическая рациональность связана с его способностью к целенаправленной деятельности. Коммуникативная рациональность, находящаяся в центре внимания разрабатываемой Хабермасом теории понимания, проявляется прежде всего “в объединяющей силе ориентированной на взаимопонимание речи, которая гарантирует участвующим в разговоре интерсубъективно разделяемый жизненный мир и тем самым горизонт, внутри которого все они могут устанавливать отношения к одному и тому же объективному миру”.^{^[14]}

Особенностью этих трех форм рациональности является то, что они не сводимы друг к другу и имеют различные корни.^{^[15]} Коммуникативная рациональность образует поэтому не охватывающую структуру, а одну из трех центральных структур, которые являются составными частями дискурсивной рациональности (Diskursrationalität). Объединяет эти три формы рациональности то, что они неразрывно связаны с языком, а соответствующие им области деятельности субъекта структурированы им.

Источником коммуникативной рациональности является коммуникативная компетенция субъекта,^{^[16]} состоящая в понимании языка и умении использовать понятые слова и выражения в новых ситуациях.^{^[17]} Дееспособность, определяемая Хабермасом через отношение субъекта к языку, включает в себя репродуктивный и продуктивный моменты. С одной стороны, она связывается им с умением ориентироваться на существующие правила; с другой, — на присущие речи универсальные значимые претензии.^{^[18]} При этом утверждение, что “некто ориентируется на правила” можно считать эквивалентным утверждению, что “некто понимает язык”. Умение ориентироваться на правила характеризует субъективность как имеющую “нормативное” содержание, поскольку правила всегда интерсубъективны и играют конститутивную роль для ее формирования. С этой стороны можно интерпретировать субъективность как нормативную рациональность.

Ориентацией на свойственные речи универсальные значимые претензии объясняется способность использовать язык, изменяя его семантику (последнее в терминах универсальной прагматики обозначает процесс накопления знаний). Субъективным условием для этого является рефлективное отношение субъекта к тому, что он полагает, делает и говорит. Таким образом, способность к рефлексии связана с ключевыми рациональными структурами знания, целевой деятельности и коммуникации. Как полагает Хабермас, на интегративном уровне рефлексии (так же как и дискурса) эти три “частичные рациональности” образуют единый синдром.^{^[19]} Поскольку любая рефлексия может быть реконструирована как внутренний дискурс, то можно говорить о том, что в рефлексии разумной, дистанцированной от самой себя личности отражается рациональность, которая сущностно присуща структуре и процессу аргументации.^{^[20]} Свойствами личности, с которыми связывается возможность ее участия в аргументативном дискурсе, являются готовность привести соответствующую аргументацию в случае необходимости обоснования своего поведения или мнения, готовность подвергнуть себя критике, а также способность к обучению. Аспекты обосновываемости, критизируемости и обучаемости в совокупности составляют интеллектуалистский смысл понятия о рационально действующем субъекте.

Экспликация диспозициональных структур рациональности, скрывающихся за способностями индивида к языку и действию, позволяет говорить о субъективности как об одном из источников рациональности. Однако при этом следует иметь в виду, что субъективность сама имеет сложную диалогичную структуру. Представление о субъекте как производной от интерсубъективности характерен для формальной прагматики и знаменует отказ от менталистской парадигмы в его понимании.

2. Структуры действия. Согласно Хабермасу, коммуникативная практика состоит из коммуникативных действий и дискурсов.^{^[21]} Соответственно этим двум аспектам, его исследовательская программа включает в себя два теоретических уровня: теория речевых актов направлена на то, чтобы реконструировать всеобщие структуры коммуникативного действия и вскрыть условия значимости речи, благодаря которым она может служить для координации социальных действий. Поскольку условия значимости речи он связывает с выдвигаемыми в ней универсальными претензиями, то к задачам теории речевых актов относится идентификация последних. Теория аргументации должна дать обоснование или, говоря языком Хабермаса, “оправдание” (Rechtfertigung) выдвигаемых в речи значимых претензий.

2.1. Коммуникативное действие. Как справедливо замечает Х. Йоас, важнейшей интуицией Хабермаса в его теории действия является утверждение о нередуцируемой собственной структуре человеческой коммуникации.^{^[22]} Он исходит из того, что коммуникативная компетенция, также как и лингвистическая, имеет универсальное ядро. Это ядро включает в себя фундаментальную систему правил, которой обладает взрослый говорящий для успешного преобразования предложений в выражения. На изучении этих всеобщих структур возможных речевых ситуаций сосредоточена универсальная прагматика или теория коммуникативной компетенции. В центре ее внимания находится реконструкция системы правил, согласно которым мы вызываем или генерируем ситуацию возможной речи как таковую.

Что означает “генерировать” в смысле универсальной прагматики в отличие от “генерирования” языковых выражений в силу лингвистической компетенции, Хабермас показывает на примере речевых актов, которые он вслед за Д. Серлом и Д. Остином выделяет в качестве минимальной единицы языковой игры. К “элементарным выражениям” речи он относит перформативные выражения, т.е. такие высказывания, которые не только представляют некое действие, но и сами являются действием. Например, высказывание “я обещаю тебе, что завтра приду” не только выражает обещание, но и является обещанием. Анализ перформативных выражений выявляет их особенность, состоящую в том, что они имеют одновременно лингвистический и институциональный смысл. Лингвистический — поскольку они являются составными частями речи; институциональный — поскольку они делают возможным ситуирование языковых выражений и устанавливают их прагматический смысл, зависящий от их употребления. В речевых актах говорящий генерирует всеобщие условия ситуирования предложений, т.е. структуры речевых ситуаций.^{^[23]} Воссоздаются эти условия благодаря “прагматическим универсалиям”, которые трансформируют предложения в выражения.

К прагматическим универсалиям Хабермас относит как речевой акт в целом, так и те его элементы, которые обеспечивают возможность выполнения им трансформирующей функции.^{^[24]} Среди этих элементов он выделяет артикли, личные местоимения, обращения, дейктические выражения, перформативные глаголы, не перформативно употребляемые интенциональные глаголы и некоторые модальные глаголы. Эти прагматические универсалии формируют общие структуры речевой ситуации: личные местоимения и обращения вводят измерение участника ситуации; артикли и дейктические выражения — измерения места, времени, предицируемых предметов; интенциональные глаголы могут соответствовать выражению как таковому, отношению говорящего к сказанному им и отношению между слушающим и говорящим; модальные глаголы выражают намерения говорящих, желания и т.д.

Главным свойством прагматических универсалий является то, что они создают отношения интерсубъективности и формируют своеобразную двойственную структуру речевого акта, включающую в себя в случае элементарного речевого акта перформативное предложение и пропозицию, где перформативная часть речевого акта устанавливает модус коммуникации, а пропозиция задает предметную область.^{^[25]} В общем же случае можно говорить, что речевой акт состоит из иллокутивной и пропозициональной частей, которые могут быть представлены как эксплицитно, так и имплицитно.^{^[26]} Иллокутивной части соответствует аспект установления интерсубъективных отношений; пропозициональной — содержательный аспект. Способность говорящего к установлению межличностных отношений Хабермас связывает с введенной Остином “иллокутивной силой” речевых выражений. Иллокутивное использование речи представляет собой основу, на которой базируются все другие способы применения выражений. Это объясняется тем, что любое выражение для того, чтобы быть понятым в данной ситуации, должно по крайней мере имплицитно установить определенное отношение между говорящим и слушающим.^{^[27]}

Преобразование предложений в выражения происходит, следовательно, тогда, когда с помощью прагматических универсалий создаются условия речевой ситуации и тем самым возможной коммуникации, а именно устанавливаются уровень интерсубъективности (на котором индивидуумы вступают в отношения диалога и тем самым реализуют свою способность к коммуникации) и уровень предметов, на котором реальное может быть отображено как предмет возможных высказываний.^{^[28]}

Двойственная структура речевого действия обусловливает то обстоятельство, что коммуникация, как соглашение о предмете, может состояться только при условии одновременной метакоммуникации, т.е. при достигнутом на уровне интерсубъективности взаимопонимании относительно определенного прагматического смысла речи.^{^[29]} Такая интерпретация Хабермасом речевого действия влечет за собой сразу несколько важнейших теоретических следствий. Во-первых, утверждение принципиально диалогичного характера коммуникативного разума. В русле критики традиционной философии сознания, которая исходит из представления о “монологичном” разуме, он предлагает использовать для его понимания модель разговора, которая формирует представления о реальности в процессе “диалогичного синтеза”.^{^[30]} Коммуникативный разум, описание функционирования которого включает в себя представление об интерсубъективности, можно трактовать как “процедурное единство”.^{^[31]} Все добываемое им знание, утверждает Хабермас, имеет пропозициональную структуру: мнения можно представить в форме высказываний.^{^[32]} Понятию “действительность” мы не можем придать никакого иного значения, кроме того, которое мы имплицируем в истинных высказываниях о существующих положениях дел. Термин “реальность” мы не можем ввести независимо от термина “истинное высказывание”.^{^[33]} Объективное предстает в таком случае как достигнутое в результате коммуникации соглашение о чем-то в мире, действие (Geltung) которого можно подвергнуть сомнению и оспорить.

Во-вторых, утверждается фундаментальная роль языка в процессе становления коммуникативного разума. Иллокутивная цель речевого акта — взаимопонимание (Verständigung) — не может быть дефинирована независимо от лингвистических средств взаимопонимания: “языковой медиум и присущий взаимопониманию telos соглашения взаимно конституируют друг друга. Они относятся друг к другу как средство и цель”.^{^[34]}

Взгляды Хабермаса на язык близки к представлению о нем как о системе объективного духа, т.е. как воздействующей на говорящего субъекта и формирующей его интерсубъективной силе, которая не противостоит ему при этом как нечто исключительно внешнее. Система языка делает возможными речевые действия, а последние, в свою очередь, репродуцируют язык и при этом незаметно и постоянно его изменяют. Таким образом, структура языка сохраняется и обновляется посредством практики взаимопонимания (Verständigungspraxis) в обществе.^{^[35]} Как справедливо замечает Ч. Тейлор, теория коммуникативного действия утверждает принцип комплиментарности структуры и праксиса.^{^[36]} Язык может быть понят как код или структура, которая имеет нормативный статус по отношению к речевым актам. Структура не создается в речевом акте, а дает ему возможность состояться, но сама она существует лишь потому, что постоянно обновляется в практике речи. Тем самым динамику развития языковых процессов определяют взаимоотношения между структурой и праксисом, подобные описанным Ф. де Соссюром взаимоотношениям между langue и parole, исключающим редуцирование одной системы к другой.

В-третьих, утверждается, что смысл сказанного коренится в разговоре и создается в процессе направленной на понимание коммуникации. Поскольку коммуникация протекает одновременно на предметном и на интерсубъективном уровнях, то для адекватного понимания ее смысла требуется, чтобы предмет речи также был определен на обоих уровнях. Например, идентифицируемый в пропозиции предмет, существование которого допускается, предикативно определяется “как нечто” (например, как красное, мягкое) и это пропозициональное содержание снова может быть выражено “как нечто” в контексте иллокутивного акта (как утверждение или просьба). В этой связи Хабермас говорит, во-первых, о предикативном и об иллокутивном определении предмета, относящемся уже не к самому предмету, а к “модусу” коммуникации о нем; во-вторых, об иллокутивном и предикативном понимании. Предикативно понимается пропозициональное содержание некоего выражения, тогда как в случае иллокутивного понимания речь идет о попытке установления интерперсонального отношения и понимания того специфического отношения к миру, “в которое мы вступаем, поскольку мы готовы принять его в качестве серьезно предпосланного предложения говорящего”. Предикативное понимание ведет к взаимопониманию о чем-то (ьber etwas) в мире, иллокутивное — к взаимопониманию к чему-то (zu etwas).^{^[37]}

Герменевтическое понимание — цель, которой подчинен целостный проект Хабермаса, — требует включения этих двух уровней понимания в единую перспективу с тем, чтобы получить правильную интерпретацию предмета высказывания. Понимание языкового выражения не тождественно пониманию высказанного в нем предложения, поскольку иллокутивная часть, так же как и пропозициональная имеет свою собственную семантику. Вследствие этого теория речевых актов не может ограничиться семантическим анализом высказываний, а “требует прагматического анализа удавшихся выражений (geglückte Äußerungen)”.^{^[38]} В универсальной прагматике речь идет, таким образом, о значении выражения, так же как в лингвистике рассуждают о значении предложения. Отрыв языка от его использования в речи был бы недопустимой “ошибкой абстракции”, избежать которую можно путем объединения семантики с прагматикой, что ставит значение высказывания в зависимость от условий его значимости.

На реконструкцию нормативного базиса речи как системы необходимых и универсальных значимых претензий, которая обеспечивает понимание выражений, нацелена теория коммуникативной компетенции. Идентификация этих значимых претензий возможна на основе предложенной Хабермасом типологии речевых актов, в которой он делит их на четыре класса.^{^[39]} Первый, называемый им Kommunikativa, служит для экспликации прагматического смысла выражений. Например, любой компетентный говорящий различает между понятиями “сказать”, “спросить”, “ответить”, “возразить”, “согласиться” и т.д. Конститутивным в этой связи является понятие коммуникативного опыта. Поскольку направленную на взаимопонимание коммуникацию можно интерпретировать как интерсубъективную структуру понимания и формирования смысла вещей, то Kommunikativa могут оказаться определяющими для всех остальных типов речевых актов. Второй класс — Konstantiva — служит для выражения смысла высказываний при когнитивном использовании языка. Третий — Reprдsentativa — служит целям самопредставления говорящего в речи при экспрессивном использовании языка. Он эксплицирует смысл интенций, эмоций, отношений. Четвертый класс — Regulativa — служит для выражения смысла предложений при “интерактивном” использовании языка (касающемся интерсубъективных взаимодействий).

Каждой их этих групп речевых действий в соответствии с выполняемой ей прагматической функцией присуща характерная для нее значимая претензия: для Kommunikativa свойственна претензия на понятность, для Konstantiva — на истину, для Reprдsentativa — на правдивость, и для Regulativa — на правильность. Смысл значимости этих претензий состоит в возможности их интерсубъективного признания, на основе которого происходит заключение консенсуса, что является условием (в качестве “фонового консенсуса”, представляющего своего рода “квази-трансцендентальное” условие возможности коммуникации как таковой) и целью коммуникативного действия (в случае аргументации или дискурса).^{^[40]} Направленное на установление взаимопонимания коммуникативное действие выступает, в свою очередь, в качестве идеальной точки отсчета при формировании адекватного смысла речей. В этой связи особое значение приобретает введенное Хабермасом понятие “идеальной речевой ситуации”, о которой будет сказано ниже.

Участник коммуникации ориентирован в своих речевых действиях на взаимопонимание (и, следовательно, заключение соглашения относительно предмета речи) при условии, что он, используя понятные (грамматически правильно построенные) предложения, приемлемым для других способом выдвигает (и в свою очередь акцептирует) три значимые претензии: на истину — для содержания пропозиции; на правильность — для норм, которые в данном контексте оправдывают устанавливаемые в перформативной части высказывания интерперсональные отношения; на правдивость — для выражаемых намерений. Несмотря на то, что в зависимости от ситуации те или иные претензии могут оказываться приоритетными, в каждом речевом выражении присутствует (имплицитно или эксплицитно) весь их спектр. Как подчеркивает Хабермас, рассматриваемые значимые претензии являются универсальными и должны предъявляться одновременно.^{^[41]}

Универсальность значимых претензий, вплетенных в структуру речи, Хабермас связывает с ролью языка в конституировании понятия действительности. Он определяет язык как “медиум, с помощью которого говорящий и слушающий реализуют свои действия по разграничению”.^{^[42]} Посредством языка человек разграничивает “внешнюю природу”, “общество”, “внутреннюю природу” и “язык”. Те функции языка, которые Хабермас называет “разграничивающими действиями”, легко обнаруживают соответствие сформулированному В. фон Гумбольдтом понятию его “мирооткрывающей функции”, неразрывно связанной с его систематизирующей ролью. Открывающийся в языке мир действителен, и своей действительностью он обязан конституирующей функции языка.

Предлагаемая Хабермасом модель “плюралистического” разума, проявляющегося в языке в единстве своих моментов, шире его традиционной объективистски-инструментальной трактовки. В речи раскрываются основные типы отношений человека с миром. Внешняя природа, под которой Хабермас имеет в виду “объективированный срез реальности, который взрослый субъект может воспринимать и которым может манипулировать”, в языке предстает как коррелят совокупности истинных высказываний. Соответственно истина понимается как претензия, значимая для высказанной пропозиции. Общество, под которым Хабермас понимает “символически предструктурированный срез реальности, который взрослый субъект как участник системы коммуникации может понять”, входит в речь посредством иллокутивных актов как часть необъективированной реальности и проявляется как “нормативность”. Подобным же образом как другая часть необъективированной реальности в терминах “субъективности” манифестирует себя в речи внутренняя природа. Термин “интерсубъективность” Хабермас использует для обозначения общности между способными к языку и действию субъектами, которая возникает на основе понимания идентичных значений и признания универсальных претензий.^{^[43]} В совокупности образуется система отношений, по поводу которых вообще возможна коммуникация и достижение взаимопонимания. С системой координат “внешний мир”, “социальный мир” и “собственный внутренний мир” коррелируют основные прагматические функции языка — представления, сообщения и выражения.^{^[44]}

Таким образом, предлагаемая Хабермасом модель коммуникативного взаимодействия основана на том, что она рассматривает не предложения языка, а выражения речи. При этом она исходит из того, что грамматические предложения посредством универсальных значимых претензий встраиваются в основные отношения к реальности, так что они становятся способными выполнять базовые прагматические функции представления, сообщения и выражения, лежащие в основе всех остальных функций речевых выражений, которые они могут приобретать в различных контекстах.

Отказ от онтологии одного единственного мира и утверждение системы “одинаково изначальных (gleichursprünglich) миров”,^{^[45]} которая вводит в рассмотрение когнитивные, нормативные, ценностные и экспрессивные аспекты рациональности, требует пересмотра теории истины. Онтологические теории истины утверждают, что высказывания истинны тогда, когда они ориентируются на действительность, отражают ее, ей изоморфны и т.д. Но, если исходить из признания того факта, что мир — это система открывающихся в языке отношений, из которых только “объективный мир” сохраняет в строгом смысле онтологическое значение совокупности предметов, то данные этими теориями ответы не могут удовлетворить, т.к., во-первых, они исключают из анализа нормативные обязательства, экспрессивные выражения и вместе с ними целую область “идеальной реальности”, а во-вторых, не принимают во внимание то обстоятельство, что соответствие между высказыванием и действительностью снова должно быть эксплицировано в высказываниях и что, следовательно, от способов обоснования значимости языка через иное по отношению к нему следует перейти к обоснованию языка посредством него самого.

Основной интенцией универсальной прагматики является попытка переосмыслить понятие об условиях объективной истины высказываний как условиях значимости речи вообще. Выявление внутренней связи между значением языкового выражения и условиями его значимости позволило формальной прагматике преодолеть ограничения эмпирической онтологии, в рамках которых движется формальная семантика от Г. Фреге и “раннего” Л. Витгенштейна до М. Даммита. Семантическому анализу предложений, возможному за счет понимания значения как “нечто объективного”, она противопоставляет семантический анализ выражений, значение которых зависит от того, какие значимые претензии в них предъявляются и при каких обстоятельствах их можно оправдать посредством аргументации.^{^[46]} От лингвистической теории значения, разработаной формальной семантикой, теория значения, предлагаемая универсальной прагматикой, отличается, таким образом, тем, что значения речевых выражений считаются релевантными, пока эти выражения, применяемые в речевых актах, удовлетворяют значимым претензиям на истину, правдивость и правильность. Тем самым вместо традиционно единственно возможного когнитивистского понимания истины, сводящего значение к содержанию пропозиции, универсальная прагматика предлагает три измерения истины, соответствующие различным типам рациональности.

Первым шагом в направлении отказа от понимания значения как онтологической данности Хабермас считает предложенную Витгенштейном философскую теорию “значения как употребления”, которая выводила значения предложений не из их отношения к объектам в мире, а грамматически из использования предложений в контексте жизненного мира. Ее недостатком он, однако, считает то, что она фактически отождествляет значение со значимостью социо-культурно обусловленной практики. В отличие от нее универсальная прагматика связывает значение речевых выражений с формальными (не зависящими от пространственно-временного контекста) свойствами речевого действия и речевой ситуации как таковых, а не со случайной или типичной ситуацией их употребления. Подход к теории значения со стороны рассмотрения значимых претензий, на которые ориентировано речевое действие, знаменует, по собственной оценке Хабермаса, “прагматический поворот” в семантике понятия истины.^{^[47]}

Утверждаемая формальной прагматикой связь между значением высказывания, составляющего речевой акт, и значимостью комплекса выдвигаемых в нем универсальных претензий не исчерпывает, тем не менее, вопроса об истине. Не сами речевые действия, а исключительно способы обоснования содержащихся в них значимых претензий являются парадигматическими как для выделения различных типов рациональности,^{^[48]} так и для формирования соответствующих им измерений истины. Таким образом, Хабермас различает, с одной стороны, условия значимости грамматического предложения, истинной пропозиции, правдивого интенционального выражения, соответствующего контексту нормативно правильного выражения, с другой стороны, претензии говорящего на интерсубъективное признание правильно оформленного предложения, истинности пропозиции, правдивости интенционального выражения и правильности речевого акта, и, наконец, признание выдвигаемых значимых претензий.^{^[49]} Признание же означает, что оппонент акцептирует выдвигаемые пропонентом значимые претензии, а это подразумевает, что они удовлетворяют условиям адекватности, т.е. являются обоснованными в данном контексте речи. Обоснование протекает либо в форме аппеляции (эксплицитной или имплицитной) к опыту или интуиции оппонента, либо в ходе аргументации.

2.2. Теория аргументации. Теория аргументации, тематизирующая обоснованность значимых претензий, содержащихся в речевых актах, под углом зрения возможности их интерсубъективного признания, дополняет теорию речевых актов. Тем самым в теории коммуникативного действия устанавливается внутренняя связь между значением высказывания, составляющего речевой акт, значимостью выдвигаемых в нем претензий и их обоснованием. Доводы, которые говорящий может привести для обоснования возможной истинности некоторого предложения, оказываются конститутивными для его значимости. Благодаря этому значение предложения и его истина связаны друг с другом посредством потенциального обоснования т.е. аргументации.

Аргументация как способ выявления разумного потенциала речи находится в тесной связи с понятием коммуникативного разума. Интерпретируя коммуникативный разум как процедуру выработки консенсуса относительно понимания происходящих в мире процессов (событий), Хабермас рассматривает аргументацию как единственно легитимный (с точки зрения разрабатываемой им теории) механизм его достижения.^{^[50]} Уже повседневная практика коммуникации свидетельствует об опыте аргументации как средстве согласования коммуникативных действий в случаях, когда традиционные институты больше не могут обеспечить общественное согласие, но при этом еще избегается применение силы для восстановления нарушенного согласия.^{^[51]} Аргументация лежит, таким образом, в основе понятия о коммуникативной рациональности как способе поведения людей, который в рамках жизненного мира направлен на установление, поддержание и обновление консенсуса, основывающегося на интерсубъективном признании принципиально подвергаемых критике значимых претензий, предъявляемых в речевых действиях. Возможность признания этих значимых претензий обусловливается тем, что они, будучи проблематизированными, могут быть обоснованы. Таким образом, уже сам речевой акт указывает на прагматическую возможность аргументации. По своему характеру аргументация представляет собой “иной” способ продолжения коммуникативного действия. Хабермас полагает, что “коммуникативное действие в различных формах аргументации встречает рефлективные формы самого себя”.^{^[52]}

Одной из форм аргументации является теоретический дискурс. Темой дискурса обычно являются выдвигаемые в речи универсальные претензии и обосновывающие их нормы. Им соответствуют специфические формы аргументации и типы аргументов. При когнитивном использовании языка говорящий берет на себя обязанность обоснования констативных речевых актов (Konstantiva). В случае необходимости он, как правило, ссылается на источники опыта, из которых он черпает уверенность в истинности своих высказываний. Если же приведенное обоснование оказывается сомнительным, то предметом теоретического дискурса становится проблематизируемая претензия на истинность.^{^[53]} При интерактивном использовании языка речевому акту имманентна обязанность его оправдания. Для подтверждения правильности Regulativa необходимо указывать на нормативный контекст, дающий говорящему убеждение в его правоте. В случае, если непосредственное оправдание не снимает сомнение в правильности действия, можно перейти к практическому дискурсу, предметом которого, однако, будет не претензия речевого акта на правильность, а претензия на значимость обосновывающей его нормы.^{^[54]} Экспликативный дискурс проблематизирует претензию Kommunikativa на понятность, здесь средства взаимопонимания сами становятся предметом анализа. Данный тип дискурса связан с рефлексией о выразительных средствах языка и служит прояснению и уточнению смысла употребляемых выражений и правильности (например, грамматической) их построения.

В качестве особого “модуса коммуникации” Хабермас выделяет экспрессивное использование языка, содержащее имманентное речевому акту (Repräsentativa) обязательство подтверждения (Bewährungsverpflichtung), которое он связывает с готовностью говорящего своими поступками подтвердить искренность сказанного. В отличие от трех предыдущих случаев, дискурсивное обоснование претензии на правдивость невозможно, она может быть лишь продемонстрирована. Если же непосредственное заверение говорящего в своей искренности подвергается сомнению, то ее можно перепроверить по последовательности его действий.^{^[55]}

3. Структуры интерсубъективности. Цель дискурса, так же как цель коммуникативного действия и аргументации, заключается в достижении соглашения относительно предмета коммуникации. Достигнутое соглашение можно охарактеризовать в терминах интерсубъективной общности понимания, разделяемого знания, взаимного доверия и согласия друг с другом по поводу действующих норм. Базис для согласия дает, таким образом, признание четырех взаимосвязанных универсальных значимых претензий: на понимание, истину, правдивость и правильность.^{^[56]} Это означает, что различные формы аргументации в силу своей потребности в дополнении друг другом образуют систему и внутренне указывают друг на друга. Данное обстоятельство является принципиальным для предлагаемой Хабермасом теории истины как консенсуса. Ее главный вывод заключается в том, что об истинности высказываний нельзя судить без учета вопроса о компетентности участников дискурса; а вопрос о компетенции невозможно решить без учета вопросов о правдивости выражений и правильности действий. Только принимая во внимание всю совокупность факторов, можно различить между подлинным и мнимым консенсусом.

Идея подлинного консенсуса требует от участников различать между бытием и кажимостью (Sein und Schein), сущностью и явлением (Wesen und Erscheinung), сущим и должным (Sein und Sollen). Компетентность в отношении использования Konstantiva делает возможным отличать мир интерсубъективно признанных воззрений (объективный мир) от субъективного мира голого мнения. С помощью Reprдsentativa, относящихся к правдивости выражений, можно различать между сущностью и явлением. Различению способствует переход языковой игры на метауровень, вводящий измерение ответственности говорящего за свои слова и их последствия. Компетентность в отношении использования Regulativa позволяет различать между бытием и должным, между наблюдаемым поведением и правилами, которым интенционально следуют или которые нарушают. Эти три типа различений, взятые вместе, позволяют в конце концов отличить подлинный консенсус от мнимого на основе Kommunikativa, т.е. в результате аргументативного дискурса.^{^[57]}

Сущность предлагаемой Хабермасом интерпретации истины как консенсуса заключается, таким образом, в том, что истинность понимается не как предикат, который можно приписать некоему высказыванию, а как содержащаяся в нем претензия. Сомнение в правомерности претензии на истинность ставит по вопрос не семантику высказывания, а прагматическое значение выдвигающего ее речевого акта.^{^[58]} Истина ставится, таким образом, в зависимость от аргументированности претендующего на нее высказывания. В одной из своих работ Хабермас пишет: “Я понимаю дискурсивную теорию истины так, что она не должна выделять достигаемый в ходе дискурса консенсус как критерий истины (как утверждалось в некоторых из моих собственных ранних формулировок); скорее она должна на основании дискурсивного признания претензий на истину объяснить смысл того момента безусловности, который мы интуитивно связываем с понятием истины”.^{^[59]} Разъясняя свою позицию, он использует цитату из А. Вельмера: “К идее истины относится то, что против того, что мы сейчас рассматриваем как истинное, и в будущем не найдутся убедительные контраргументы, а это включает в себя то, что также наш способ говорить о мире и формулировать проблемы не будет в будущем при помощи аргументов поставлен под вопрос. В этом смысле можно легко признаться в том, что допущение “идеальной ситуации речи”, так же как и антиципация безграничного консенсуса в каждом (фактически) достигаемом в ходе дискурса консенсусе является эффективным”.^{^[60]}

В результате критики, которой подверглась предлагаемая им теория истины как консенсуса, Хабермас признал, что истинность высказывания нельзя отождествлять с его рационально обоснованной акцептируемостью, поскольку неопровержимые с точки зрения прагматики основания могут не являться таковыми с точки зрения логики. Пытаясь сохранить утверждаемое им основоположение о неразрывной эпистемологической связи между истиной и ее аргументативным оправданием, а, следовательно, между познанием, языком и действием, он предлагает воспринимать данное им определение истины как понятие прагматики, а не эпистемологии, не ассимилируя при этом истину с “идеальной утверждаемостью”.^{^[61]} С точки зрения формальной прагматики понятие истины играет, таким образом, скорее роль “регулятивной идеи” для познания в духе Канта. В своей новейшей работе Хабермас окончательно приходит к выводу, что ориентация на истину — как “неотчуждаемое” (unverlierbare) свойство высказываний — берет на себя регулятивную функцию в ходе принципиально фаллибельных процессов оправдания, поскольку они даже в наиблагоприятнейшей эпистемологической обстановке могут привести только к решению о рациональной акцептабельности, а не истинности высказываний.^{^[62]}

Основная проблема при интерпретации истины как достигаемого в результате аргументации консенсуса заключается в том, что для различения подлинного и мнимого консенсуса нужен надежный критерий. В качестве такого критерия (а также критерия для выделения различных типов дискурса и соответствующих им типов речевых актов) Хабермас предлагает ввести “идеальную ситуацию речи”.

Идеальная ситуация речи характеризуется следующим. Во-первых, она не допускает никакого насилия — ни внешнего, ни насилия, которое вытекает из структуры самой коммуникации.^{^[63]} Это означает, что прототипическим для нее является чистое коммуникативное действие. Единственный вид принуждения, который она допускает, это “ненасильственное” насилие лучшего аргумента, стимулирующее поиск убедительных и надежных способов обоснования выдвинутых утверждений. Истина, таким образом, связана не столько с логичностью/нелогичностью аргументов, сколько с прагматической модальностью их убедительности. Здесь важно также обратить внимание на устанавливаемую Хабермасом связь идеи истины с идеей свободы. В соответствии с этой идеей консенсус считается “рационально мотивированным” или “рационально обоснованным” только в том случае, если он достигнут в ходе “убедительной” аргументации.^{^[64]}

Особый вес в деле поиска убедительных аргументов приобретает логика дискурса. Она должна предусматривать возможность возрастающего ужесточения условий аргументации, что означает, что не только правомерность вывода или выбор обосновывающих его данных может быть поставлен под сомнение, но и вся изначальная система допущений, в рамках которой описываются данные, формулируются гипотезы и законы.^{^[65]} Иначе говоря, поскольку любое утверждение делается в рамках определенной системы языка, то в случае, если удается доказать ее неэффективность, она должна быть подвергнута критической проверке и, в случае необходимости, модифицирована. Условия “рационального обоснования” консенсуса включают в себя, таким образом, возможность оценки относительной адекватности конкурирующих систем языка, т.е. теорий, парадигм и т.д.

Во-вторых, структуры идеальной ситуации речи обеспечивают симметричность условий для участников дискурса, что достигается, с одной стороны, признанием партнерами друг друга в качестве полностью вменяемых, ответственных и правдивых субъектов действия, а также их готовностью к критике, самокритике и аргументативному обоснованию своих мнений; с другой, равным распределением шансов при выборе и реализации речевых действий, что обеспечивает принципиальную возможность обмена ролями в диалоге, а также симметрию прав и обязанностей. Равное распределение шансов выдвигать объяснения, утверждения, пояснения, оправдания и обосновывать или опровергать их претензии на значимость закладывает основы того, что никакие мнения с течением времени не избегут критики и тематизирования. Симметрия ролей, а значит, права приказывать, разрешать, запрещать и т.д., касается не самого дискурса, а условий его организации и включает в себя переформулированные в терминах универсальной прагматики идеи свободы и справедливости, т.е. требования идеальной формы жизни. Таким образом, Хабермас пытается, по замечанию Мак-Карти, дать критической теории морально-практические основания, что является отличительным признаком его способа философствования.^{^[66]} Утверждение им взаимообусловленности понятий теоретической и практической философии можно также проинтерпретировать как попытку преодолеть проведенную еще Кантом границу между областью теоретического и практического разума.

В-третьих, идеальная ситуация исключает систематический разрыв коммуникации. Субъективным условием этого является то, что коммуникативное действие продолжается, пока все согласны с тем, что они по праву выставляют взаимные претензии. О дискурсе можно говорить в том случае, когда допускают принципиальную возможность достижения рационально обоснованного соглашения о предмете, что подразумевает, что аргументацию проводят достаточно открыто и могут продолжать ее достаточно долго.^{^[67]} Консенсус, достигнутый в условиях идеальной речевой ситуации, считается подлинным консенсусом.

Условия идеальной речевой ситуации выступают, с одной стороны, в качестве критического масштаба, по которому оценивается фактический консенсус и проверяется наличие индикаторов, свидетельствующих о действительном взаимопонимании.

С другой стороны, сделанное Хабермасом идеалистическое допущение объясняет, каким образом теория истины как консенсуса совмещает в себе тезис о претензии нашего знания на безусловность с тезисом о его фаллибельности, т.е. его принципиальной подверженности ошибкам. Разгадка заключается в том, что “объективное” понимается не как некое конкретное содержание, а определяется через формальные условия дискурса.^{^[68]} Для формирования объективных представлений конститутивной оказывается процедура их выработки. Истина же всегда, даже при наибольшей степени приближения условий дискурса к идеальным, остается претензией на истинность и сохраняет форму “рациональной акцептируемости” суждений. Последнее означает, что соглашение, достигнутое на пути конструктивного рационального оправдания выдвигаемых утверждений, должно включать в себя понимание того, что знание относительно, фаллибельно и нуждается в улучшении.

И, наконец, понятие идеальной ситуации речи имеет значение для объяснения самой возможности речи. Прототипический характер взаимопонимания в случае разговорного языка состоит в том, что в любом речевом акте следует предполагать наличие идеальной ситуации даже “вопреки фактам”. По мнению Хабермаса, некое изначальное соглашение относится к самой структуре речи, без которого она была бы невозможна. Поскольку смысл речи, очевидно, заключается в том, что по меньшей мере два участника — говорящий и слушающий — о чем-то договариваются, то они ведут себя так, будто желаемое взаимопонимание в каждый момент уже является действительным.

Возвращаясь к проблемам теории аргументации, можно заметить вместе с Хабермасом, что только в теоретических, практических и экспликативных дискурсах участники аргументации должны исходить из того, что условия идеальной речевой ситуации выполняются с большой степенью приближения.^{^[69]} Поэтому понятие о подлинном дискурсе нельзя интерпретировать в гегелевском смысле как способное к исторической реализации.^{^[70]} Однако, поскольку исход любого дискурса зависит от его нацеленности на подлинный консенсус, то в каждом дискурсе следует “вопреки фактам” исходить из предположения об идеальном дискурсе. То, что это допущение действует в случае аргументации “оперативно”, позволяет рассматривать идеальную речевую ситуацию в качестве одного из условий возможности дискурса и познания вообще. Идеальная ситуация речи не является, таким образом, эмпирическим феноменом, но она не является и голым конструктом; взаимное допущение ее неизбежно в любом дискурсе.

Для того, чтобы проанализировать дискурс на предмет его соответствия подлинному дискурсу, можно выделить в нем три аспекта и рассматривать его как процесс, как процедуру и как продукт. Как замечает Хабермас, эти три аспекта восходят к традиции Аристотеля: риторика понимает аргументацию как процесс, диалектика занимается прагматическими процедурами аргументации, логика — ее продуктами.^{^[71]} Однако, по его мнению, за этими аспектами скрываются другие структуры аргументации: структуры идеальной речевой ситуации, иммунизированной особым образом против репрессий и неравенства; структуры ритуализированного соревнования за лучший аргумент; структуры, которые определяют построение отдельных аргументов и их отношение друг к другу.

Аргументация приближается к условиям подлинного дискурса, если с точки зрения процесса она может убедить универсальную аудиторию, с точки зрения процедуры — может завершиться рационально обоснованным соглашением; с точки зрения продуктов — может обосновать или опровергнуть с помощью убедительных аргументов значимые претензии. При выполнении данных условий аргументация может рассматриваться как кооперативный поиск истины, направленный на достижение интерсубъективного соглашения, стратегия которого определяется механизмом производства “лучшего аргумента”, и может считаться продолжением ориентированного на взаимопонимание коммуникативного действия “другими средствами”.

Давая теории аргументации Хабермаса общую оценку, можно утверждать, что она нацелена на экспликацию понятия дискурсивной рациональности, интегрирующей в себе аспекты когнитивной рациональности, телеологической рациональности действия и коммуникативной рациональности, характерной для взаимопонимания.^{^[72]} Это понятие уводит к “центральному опыту ненасильственно объединяющей, созидающей консенсус силе аргументативной речи, в которой различные участники преодолевают свои сперва только субъективные представления и благодаря общности разумно мотивированных убеждений удостоверяются одновременно в единстве объективного мира и интерсубъективности его жизненных взаимосвязей”.^{^[73]} Существенным для данного определения, как и для формальной прагматики в целом, является утверждение внутренней связи между процессами понимания и взаимопонимания, между когнитивным и коммуникативным использованием языка. Причем взаимопонимание оказывается решающим для формирования смысла выражений и вынесения суждений об их истинности.

Процесс взаимопонимания состоит, как полагает Хабермас, в сущности, из предложения речевого акта и Да/Нет-позиции, которую занимает оппонент по отношению к этому акту. Объективное — т.е. соглашение о чем-то в мире, действие которого можно оспорить, — зависит от установления интерсубъективных отношений между говорящим и по крайней мере одним слушателем. Таким образом, коммуникативно достигнутый консенсус предполагает идеализирующее допущение об идентичности языковых значений и допущение о негирующей силе и автономности рационально действующих субъектов, от которых зависит интерсубъективное одобрение могущих быть подвергнутыми критике значимых претензий.^{^[74]}

Для установления взаимопонимания особое значение приобретают конституирующие диалог универсалии. Без обращения к этим универсалиям невозможно дефинировать инвариантные составляющие речевой ситуации: а именно, сами выражения, интерперсональные отношения, которые генерируются между говорящим и слушающим, и предметы, о которых идет речь. Однако, одна универсальная или формальная прагматика не может выявить все необходимые условия для взаимопонимания. Для этих процессов существенными оказываются также обусловливающие их материальные Apriori, среди которых в качестве важнейшего Хабермас выделяет понятия объективного мира и жизненного мира.^{^[75]}

4. Структуры ситуации. Понятие жизненного мира вводится в качестве коррелята к процессам взаимопонимания.^{^[76]} Он обозначает тот совместный горизонт, в пределах которого протекает повседневная жизнедеятельность и коммуникация, формирующие коллективные представления о действительности — языковые картины мира. Картины мира репрезентируют жизненный мир некоего социума, закрепляют проделанную предыдущими поколениями интерпретационную работу по истолкованию опыта обхождения с действительностью, отображают фоновые знания (Hintergrundwissen) социальных коллективов и координируют связь многообразных ориентиров для действий. Хабермас дефинирует жизненный мир как “абсолютно известное знание”,^{^[77]} которое имеет интерсубъективную значимость и обусловливает возможность беспроблемной коммуникации между членами языкового сообщества. Правда, как справедливо отмечает Шнедельбах, он оперирует “либеральным понятием знания”, знание для него скорее “сознание о чем-то” или “рефлексивное владение средствами ориентации, которым следует язык и действие”.^{^[78]}

С точки зрения реконструкции условий понимания речевых актов понятие жизненного мира получает нормативное содержание. С одной стороны, жизненный мир задает ограничивающий контекст происходящей в данный момент речевой ситуации; с другой, он в качестве непроблематизируемого дорефлексивного фона оказывается конститутивным для ориентированной на взаимопонимание коммуникации. Жизненный мир образует фундамент для значимости речи. В том смысле, что его можно рассматривать как совокупность прагматических правил, предоставляющих основу для формирования значений, он приближается по своим функциям к трансцендентальным условиям возможности взаимопонимания.

Своему нормативному статусу жизненный мир обязан мирооткрывающей функции языка. Язык формирует то предпонимание (Vorverständnis), которое человек получает в свое распоряжение в ходе обучения и использует в качестве первичного базиса для осмысления мира. При этом важно учитывать, что картины жизни конститутивны не только для процессов познания, но и для социализации и индивидуации. В этом отношении Хабермас следует гумбольдианским традициям, в соответствии с которыми язык понимается не только как орган мышления, но и как орган социальной практики, орган формирования личностной и групповой идентичности. Рациональность картин мира измеряется поэтому не в зависимости от их логических или семантических свойств; их функции заключаются в том, чтобы выработать формальный “концепт мира”, т.е. основные понятия, которые регулируют практическую деятельность людей и обусловливают возможность познания мира. Благодаря мирооткрывающей функции языка человек получает возможность видеть все, встречающееся в мире, как части одного целого, при этом сама она сохраняет, по мнению Хабермаса, “арациональный” характер.^{^[79]}

“Арациональный” не значит “иррациональный”, скорее речь идет о том, что жизненный мир представляет собой условие рациональности. В этой связи важно заметить, что термину ratio Хабермас придает двойственное значение — разума и основания. Рациональность для него не только интеллектуальная конструкция смысла (поэтому картины мира нельзя, по его мнению, редуцировать к функциям познания и манипулирования внешней природой), но и категориальная схема языковой игры, приобретающая нормативное значение благодаря структурообразующей силе языка и своей связи с общественной практикой. Соответственно действие коммуникативного разума он распространяет не только на процессы намеренного заключения консенсуса, но и на процессы предварительного соглашения, которые создают интерсубъективно разделяемый жизненный мир. В этих функциях проявляется присущая разуму амбивалентность: с одной стороны, он выступает как инстанция, обусловливающая возможность критики познания, а с другой, как инстанция, устанавливающая нормы. Причем сопровождающий действия консенсус, “несущий” языковую игру, распространяется как на пропозициональное содержание выражений, т.е. на мнения, так и на интерсубъективно значимые взаимные ожидания относительно действий, т.е. на действующие нормы.

С точки зрения процедуры коммуникации жизненный мир эквивалентен идеальной речевой ситуации. Его минимальной структурой оказывается коммуникативное действие, основанное на “естественном модусе” языка, т.е. на его использовании в коммуникации, нацеленной на взаимопонимание. Взаимопонимание, являющееся необходимым условием существования жизненного мира и сопровождающее социальную кооперацию в его пределах, опосредует отношение человека к объективному, субъективному и социальному мирам. Благодаря вкладу коммуникативного действия происходит репродукция жизненного мира, из ресурсов последнего, в свою очередь, подпитывается коммуникативное действие. Жизненный мир и коммуникативное действие оказываются, таким образом, комплементарными по отношению друг к другу.^{^[80]} В этом заключается особенность концепции жизненного мира с точки зрения универсальной прагматики по сравнению с его социологической интерпретацией.^{^[81]}

Поскольку язык всегда переплетен с социальной практикой и вырабатывается в ходе “языковой игры”, то языки, картины мира и формы жизни всегда существуют только во множественном числе.^{^[82]} Партикулярность языкового открытия мира объясняется тем, что когнитивная и экспрессивная функции в национальных языках не разделяются, т.е. представления о вещах всегда формируются внутри специфического обозначенного языком горизонта значений.^{^[83]} Тем не менее, все они относятся к некой тотальности, которую можно охарактеризовать как единство проявляющегося в них универсального разума. “Универсалистским” потенциалом обладает, по мнению Хабермаса, коммуникативное измерение языка, внутреннюю структуру которого образует ориентация на универсальные значимые претензии.^{^[84]} Семантике языковых картин мира противостоит, таким образом, формальная прагматика разговора, способного переходить границы отдельных языков.

Для того, чтобы объяснить, каким образом речевая коммуникация может преодолевать этноцентризм языковых картин мира, Хабермас в своих последних работах вводит еще одно материальное Apriori, а именно формальный концепт “мира”. Как он полагает, именно язык — и прежде всего использование конкретных терминов — понуждает к прагматическому допущению существования “идентичного для всех”, независимого от языка объективного мира.^{^[85]} Формальный характер понятия мира означает, что его содержание не задано априорной системой понятий; что его следует понимать как совокупность предметов, а не фактов; что он открыт для всевозможных интерпретаций. Это означает также, что возможность формирования понятия о действительности в ходе дискурса должно регулироваться идеей о ней как “сумме всего познаваемого”.^{^[86]}

Встроенные в национальные языки референциальные системы обеспечивают их контакт с миром, создавая условия для формирования понятия о действительности.^{^[87]} Понятие референции объясняет, по мнению Хабермаса, каким образом онтологический приоритет номиналистически понятого объективного мира согласуется с эпистемологическим приоритетом артикулированного в языке жизненного мира.^{^[88]} Именно факт вступления в отношения с “одним и тем же миром” является необходимой предпосылкой для осмысленной коммуникации представителей различных языковых сообществ друг с другом. Объективный мир представляет собой, таким образом, точку конвергенции для отдельных языков, ту систему, которая гарантирует им возможность коммуникации и взаимопонимания.

Интерпретация жизненного мира с позиций формальной прагматики позволяет рассмотреть также динамику его внутреннего развития. То, что предложения могут эффективно функционировать в языковых играх, зависит не только от мирооткрывающей функции языка, но и от “внутримирных” успехов жизненной практики, которая со своей стороны делает ее возможной. Важнейшим фактором, вызывающим модификацию языковых картин мира, является практический опыт жизнедеятельности. Он складывается, прежде всего, из когнитивной составляющей — из опыта обращения с внешним объективными миром, а также из коммуникативной составляющей — опыта интеракции с членами социума. Вовлеченный в общественную практику субъект познания, устанавливает отношение с объективным миром из перспективы своего жизненного мира. Учеба на ошибках, допущенных при решении практических проблем, и оправдание собственной точки зрения обусловливают динамику прироста знания. Сопротивление, которое оказывают объекты в ходе их освоения, и противоречия во мнениях относительно интерпретации событий и явлений, являются, таким образом, стимулами для пересмотра первоначальных языковых по своему происхождению знаний.

Изменение границ открывающейся в языке действительности происходит тогда, когда знания, накопленные об объективном мире, приобретают “ревизионистскую силу” по отношению к знаниям, предоставляемым языком. Способность к ревизии сложившихся взглядов на мир Хабермас выводит из способности к дискурсивной переработке результатов складывающегося из когнитивных и коммуникативных практик опыта.^{^[89]} Поскольку дискурс, включающий в себя все прагматические функции языка (представления, установления межличностных отношений и выражения), ориентирован на универсальные значимые претензии (на истину, правильность, правдивость), выводящие его за ограниченные пространственно-временные контексты, то коммуникативная повседневная практика может преодолевать барьеры, поставленные ей жизненным миром. Формальный концепт мира и аргументативная практика дискурса образуют, таким образом, те предпосылки, благодаря которым проблематизированные ситуации встраиваются в контекст жизненного мира и тем самым стимулируют его развитие. Концепция обучения позволяет Хабермасу связать между собой понятия “арационального” жизненного мира и “рационального” дискурса.

Стратификация жизненного мира на действия и дискурсы освещает различие ролей, которые играет концепт истины в обоих областях. “Реализму” повседневной практики соответствует понятие непосредственной истины — “истины без эпистемического индекса”.^{^[90]} Для него характерно убеждение, что факты утверждаются о самих предметах. Основание для такой убежденности предоставляют действия, успешность которых можно контролировать. Это неэпистемическое понятие истины, которое при осуществлении действий не тематизируется и функционирует только оперативно, дает дискурсу трансцендентную точку опоры.

Присущее дискурсу свойство трансцендировать за свои пределы (поскольку цель дискурса заключается в том, чтобы найти истину, которая лежит вне его) указывает, по мнению Хабермаса, на различие между истиной и “рациональной акцептабельностью”, поскольку благодаря этому свойству становится очевидно, что любые, даже самые убедительные аргументы могут оказаться фаллибельными.^{^[91]} Это обстоятельство используется Хабермасом в качестве еще одного аргумента в пользу предлагаемой им теории истины как консенсуса, трактующей истину прагматически.

Кроме того, дискурсы всегда остаются включенными в систему практик жизненного мира, поскольку их функция заключается, по мнению Хабермаса, в том, чтобы восстановить частично разрушенное фоновое взаимопонимание.^{^[92]} После восстановления равновесия участвующие в аргументации утрачивают рефлексивное отношение к миру и возвращаются к “наивному” обращению с ним на новом уровне. Связанность дискурса с жизненным миром также дает основания для интерпретации термина “истина” как “претензии высказывания на истинность”. Все вышесказанное приводит к тому, что не понятие истины, а обобщающее понятие “значимости” в смысле “рациональной акцептабельности”, приобретающее эпистемологическое значение, играет основную роль в прагматической теории истины.

Схема осуществляемого в рамках жизненного мира перехода от коммуникативного действия к дискурсу описывается в координатах “нормативно приписываемое соглашение” (в отношении чего-либо) и “коммуникативно достигаемое соглашение”.^{^[93]} При этом Хабермас исходит из того, что любое понимание всегда одновременно оказывается непониманием, согласие во мнениях и взглядах — одновременно расхождением. Только благодаря тому, что слушающий может занять Да/Нет-позицию по отношению к имманентным речевым актам значимым претензиям, может установиться взаимопонимание. Жизненный мир, для репродукции которого конститутивным оказывается связанные с языком традиции, представляет собой в этой конструкции консервативный противовес риску расхождения во мнениях, которое сопровождает любой процесс взаимопонимания. Соотношение между этими двумя полюсами изменяется в зависимости от того, насколько центрированной или децентрированной была исходная картина мира. Так, например, миф представляет собой центрированную форму жизни, для которой характерно, что открывающийся в нем языковой образ мира полагается в качестве его “истинного” порядка. Неразличение мифом между языком и действительностью, между средствами коммуникации и ее предметом исключает возможность рефлексивной формы коммуникации. Дискурсивное мышление является, согласно Хабермасу, продуктом социо-культурной эволюции субъекта, важной составляющей которой является “эволюционное обучение”.^{^[94]} Современный жизненный мир, подразделяющийся на сферы культуры, общества и личности, с которыми коррелируют с трудом совмещаемые друг с другом разнообразные формы дискурса, представляет собой оппозицию мифу.^{^[95]} Для него в целом характерна расбалансированность и соответствующая ей нестабильность, связанная в том числе и с тем, что по мере расширения собственного горизонта миропонимания релятивируются и ценностные ориентации. Возникает ситуация, когда под сомнение можно поставить любую очевидность. Сопутствующий инновативным процессам в обществе кризис традиционных форм жизни приводит, в конечном итоге, к тому, что на смену коммуникативному действию приходят системные методы общественной интеграции.

Дополнение формальной прагматики концепцией жизненного мира должно было не только указать на неустранимую связь между понятиями рациональности и нормативности и реконструировать условия возможного взаимопонимания. Ее значение выходит за рамки философии языка и открывает путь “к теории общества с точки зрения теории коммуникации”.^{^[96]} Можно согласиться с оценкой Шнедельбаха, полагающего, что концепция жизненного мира является местом подключения формальной прагматики к эмпирической за счет того, что она “репрезентирует коммуникативно-совместные фоновые знания, без чего коммуникативное использование слов не может быть полностью понято как их значение”, а также “местом стыковки теории действия и теории общества”.^{^[97]} По его мнению, если бы формальное теоретизирование не указывало на уже всегда имеющее место эмпирическое предпонимание, то не существовало бы “концептуального принуждения” перейти от теории коммуникативного действия к теории общества.

^{^[1]} Horster D. Habermas zur Einfьhrung. Interview mit J. Habermas am 23. Maerz 1979 in Stranberg. Hannover 1980. S. 31.

^{^[2]} Albrecht E. Sprachphilosophie. Berlin 1991. S. 157-158; 162-173.

^{^[3]} Bar-Hiller Y. On Habermas' Hermeneutic Philosophy of Language. //Synthese 23 (1973).

^{^[4]} McCarthy Th. Kritik der Verstaendigungsverhaeltnisse. Zur Theorie von J. Habermas. FaM. 1980.

^{^[5]} Handlungen, Sprechakte, sprachlich vermittelte Interaktionen und Lebenswelt. //Habermas J. Nachmetaphysisches Denken. Philosophische Aufsaetze. FaM., 1988. S. 63. (В дальнейшем цитируется как “Handlungen”).

^{^[6]} Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Bd. 1. FaM. 1981. С. 22-23. (В дальнейшем цитируется как ThkH1).

^{^[7]} Несколько различающиеся между собой схемы социальных действий Хабермас приводит в [ThkH1: 446], в “Was heisst Universalpragmatik?” //Sprachpragmatik und Philosophie. Hg. v. K.-O. Apel. FaM. 1976. (В дальнейшем цитируется как UnP). С. 223; в своей поздней работе “Wahrheit und Rechtfertigung: philosophische Aufsaetze”. FaM. 1999. С. 130. (В дальнейшем цитируется как W&R).

^{^[8]} В работе “Vorbereitende Bemerkungen zu einer Theorie der kommunikativen Kompetenz” (в дальнейшем цитируется как Bemerkungen) Хабермас устанавливает различия между предложением (Satz) и выражением (Aeusserung) и определяет последние как “ситуированные предложения, т.е. прагматические образования речи”. С. 102.

^{^[9]} Прямое подтверждение данного тезиса можно найти в ответе Хабермаса на критику теории коммуникативного действия в: Entgegnung //Kommunikatives Handeln. Hg. v. A. Honneth, H. Joas. FaM. 1986. С. 328. (В дальнейшем цитируется как Entgegnung).

^{^[10]} UnP: 174.

^{^[11]} Наряду с коммуникативной рациональностью Хабермас выделяет когнитивно-инструментальную форму рациональности, проявляемую в отношениях с природой, и ее разновидность, касающуюся социальных взаимоотношений, — стратегическую рациональность. Однако эти два типа рациональности считаются формами, производными от первой. Понятие коммуникативной рациональности развивает традиционные представления о logos в терминах универсальной прагматики.

^{^[12]} ThkH1: 34, 386.

^{^[13]} W&R: 104-112.

^{^[14]} W&R: 110.

^{^[15]} W&R: 104. О том, где искать эти корни, Хабермас умалчивает.

^{^[16]} Согласно Хомскому, термины которого использует Хабермас, субъект характеризуется лингвистической компетенцией (competence), которая является предметом генеративной грамматики, и коммуникативной компетенцией (performance). Последняя является предметом изучения формальной прагматики, которая исходит из того, что не только фонетические, синтаксические и семантические признаки предложений, но и определенные прагматические признаки выражений подлежат реконструкции.

^{^[17]} Хабермас полагает, что “понимать выражение значит знать, как его можно использовать, чтобы с кем-нибудь о чем-нибудь договориться. Уже из условий для понимания (Verstehen) языковых выражений видно, что речевые акты, которые могут осуществляться с их помощью, направлены на взаимопонимание (Verstandigung), т.е. на рационально мотивированное соглашение (Einverstandnis) между участниками коммуникации о чем-то в мире” [Entgegnung: 360].

^{^[18]} ThkH1: 34, 386.

^{^[19]} W&R: 106.

^{^[20]} W&R: 106.

^{^[21]} Bemerkungen: 115; Entgegnung: 344.

^{^[22]} Joas H. Die unglueckliche Ehe von Hermeneutik und Funktionalismus. //Kommunikatives Handeln. Hg. v. A. Honneth, H. Joas H. FaM. 1986. С. 146.

^{^[23]} Хабермас выделяет “институционально связанные” и “институционально несвязанные” речевые акты [UnP: 221-222]. Речевые действия, связанные с каким нибудь институтом (или с классом институтов), могут рассматриваться как эквиваленты действиям, которые регулируются предпосланными нормами. Их содержание, структура и понимание обусловлено нормативным смыслом институции. Например, для того, чтобы объяснить, что такое свадьба или крещение, нужно сослаться на соответствующий институт. Напротив, такие речевые действия как приказы, советы или вопросы не представляют никакие конкретные институты, а относятся к общим нормам, регулирующим действия только благодаря тому, что они сами себя конституируют в силу присущей им “рефлексивной самоинтерпретации” [Handlungen: 65]. На их анализе сосредоточена теория коммуникативной компетенции.

^{^[24]} Bemerkungen: 109; 111; 140.

^{^[25]} Bemerkungen: 105-107.

^{^[26]} UnP: 225-227.

^{^[27]} Хабермас различает при этом узкий и широкий смысл понятия об иллокутивной силе. В узком смысле иллокутивная сила речевого акта ориентирована на установление взаимопонимания. Для достижения цели в этом случае достаточно, чтобы речевой акт был грамматически правильно построен, понятен и мог быть убедительно обоснован для слушающего [W&R: 116]. Необходимой предпосылкой для установления взаимопонимания является допущение участниками речевой ситуации существования объективного мира, являющегося одинаковым для всех. С точки зрения коммуникации речь в данном случае идет о “слабо-коммуникативном действии” [W&R: 122].

В широком смысле иллокутивный эффект речевого акта состоит в установлении такого соглашения между говорящим и слушателем, которое основывается на взаимном признании регулирующих действия норм и ценностей [W&R: 122]. В этом случае помимо предположения о существовании объективного мира необходимо исходить из того, что существует социальный мир, к которому принадлежат участники коммуникации. С точки зрения коммуникации в данном случае можно говорить о “сильно-коммуникативном действии” [W&R: 124].

^{^[28]} Bemerkungen: 110.

^{^[29]} Bemerkungen: 106.

^{^[30]} Entgegnung: 331.

^{^[31]} Такое определение разума у Хабермаса можно встретить неоднократно. См., например, [Entgegnung: 338] или его работу “Die Einheit der Vernunft in der Vielfalt ihrer Stimmen” // Habermas J. Nachmetaphysisches Denken. Philosophische Aufsaetze. FaM., 1988. С. 154.

^{^[32]} ThkH1: 25.

^{^[33]} Bemerkungen: 124.

^{^[34]} Entgegnung: 364.

^{^[35]} Entgegnung: 329.

^{^[36]} Taylor Ch. Sprache und Gesellschaft. // Kommunikatives Handeln. Hg. v. A. Honneth, H. Joas H. FaM. 1986. С. 36.

^{^[37]} UnP: 226.

^{^[38]} Entgegnung: 353.

^{^[39]} Bemerkungen: 111-113; UnP: 235-246.

^{^[40]} Хабермас строго различает эти два понятия, т.к. аргументация не всегда носит характер научной. См., например: [UnP: 345].

^{^[41]} UnP: 255.

^{^[42]} UnP: 256.

^{^[43]} UnP: 257-259.

^{^[44]} ThkH1: 126; UnP: 208, 257.

^{^[45]} ThkH1: 126.

^{^[46]} Эта мысль красной нитью проходит через все его работы. См, например: ThkH1: 34; Entgegnung: 331; Handlungen: 76.

^{^[47]} Handlungen: 80.

^{^[48]} Ср. с точкой зрения М. Зееля: Seel M. Die zwei Bedeutungen “kommunikativer” Rationalitaet. Bemerkungen zu Habermas’ Kritik der pluralen Vernunft. //Kommunikatives Handeln. Hg. v. A. Honneth, H. Joas H. FaM. 1986. С. 53-72.

^{^[49]} UnP: 178.

^{^[50]} Ч. Тейлор высказывает сходное мнение: “Разум должен быть понят не монологично, а как совершенство процесса взаимопонимания, который должен преодолеть разрывы в общности “Мы”. [...] Но это означает, что мы должны искать “основания” внутри этого [совместного — М.С.] горизонта, которые мы все можем принять с тем, чтобы снова восстановить соглашение по поводу спорных вещей. Из этого вытекает идеал процесса взаимопонимания, который мотивирован только основаниями; процесс, который нацелен на полное восстановление разрушенного соглашения. Это есть согласно Хабермасу подходящий базис для нашего идеала рациональности” [Taylor Ch. Op. cit. С. 42-43].

^{^[51]} Альтернативу коммуникативному действию представляют: стратегическое действие, прерывание коммуникации или продолжение коммуникативного действия другими способами.

^{^[52]} ThkH1: 27, 48; Entgegnung: 344.

^{^[53]} ThkH1: 39-45; 66-67; UnP: 252-253.

^{^[54]} Возможность заключения обоснованного консенсуса в области морали Хабермас связывает с допущением о том, что регулирующие действия нормы выражают совместные интересы и потому заслуживают всеобщего признания. Свою идеалистическую веру в то, что практические вопросы принципиально могут быть решены с помощью аргументации, он характеризует как “когнитивистскую позицию” [ThkH1: 39-40].

^{^[55]} Тем не менее, выделяя субъективность как особую сферу рациональности, Хабермас ставит ей в соответствие “терапевтическую критику” — особую форму аргументации, которая должна просветить говорящего относительно систематического самообмана, которому он подвержен. К дискурсу эта форма аргументации, по мнению Хабермаса, не может быть причислена, поскольку она не удовлетворяет предъявляемым к нему условиям, например, условию симметричного распределения ролей между его участниками [ThkH1: 43]. Также и в случае высказывания ценностных суждений Хабермас предпочитает говорить не об обосновывающем содержащихся в них значимых претензий дискурсе, а об “эстетической критике”, поскольку в этот раз снова нарушаются требования, предъявляемые к условиям дискурса, например, требование всеобщности выставляемой в них претензии [ThkH1: 41].

^{^[56]} UnP: 176.

^{^[57]} Bemerkungen: 124-135.

^{^[58]} Ср. с мнением Мак-Карти: McCarthy Th. Op. cit. С. 344.

^{^[59]} Entgegnung: 352.

^{^[60]} Цит. по: Entgegnung: 352.

^{^[61]} W&R: 51.

^{^[62]} Habermas J. Kommunikatives Handeln und detranszendentalisierte Vernunft. Stuttgart. 2001. С. 21. (В дальнейшем цитируется как KHdeV).

^{^[63]} Bemerkungen: 137.

^{^[64]} ThkH1: 48.

^{^[65]} Данные требования вытекают из структуры самого аргумента, характеристику которой дал Ш. Тулмин и на которую опирается Хабермас. Любой аргумент состоит из вывода (conclusion, C), который следует обосновать, и данных (date, D), используемых для этой цели. Обоснование (warrant, W) устанавливает связь между C и D с помощью некоего правила, принципа или закона. Обоснование опирается на очевидности любого типа (backing, B), например, это могут быть результаты наблюдений, подтверждающие некую гипотезу [ThkH1: 48-49].

^{^[66]} McCarthy Th. Op. cit. С. 349. На зависимость понятия истины от этики дискурса обращают внимание и другие исследователи. См., например: [Albrecht E. Op. cit.: 157].

^{^[67]} ThkH1: 71.

^{^[68]} Ср. с трактовкой К. Лафонт понятия объективности у Хабермаса: Lafont C. Ist Objektivität perspektivistisch? Ein Vergleich zwischen Brandoms und Habermas' Konzeption von Objektivität. //Die Oeffentlichkeit der Vernunft und die Vernunft der Oeffentlichkeit. Wingert L., Guenter K. (Hg.). FaM., 2001. С. 192-216.

^{^[69]} ThkH1: 71.

^{^[70]} Bemerkungen: 141.

^{^[71]} ThkH1: 49.

^{^[72]} W&R: 104.

^{^[73]} ThkH1: 28.

^{^[74]} Entgegnung: 331.

^{^[75]} Ср. с точкой зрения Альбрехта, который полагает, что редукции теории аргументации к риторике, прагматике и логике не достает отношения к онтологии. “Отношение к объективной реальности не может быть заменено интеракцией, как бы важна и многозначительна она не была” [Albrecht E. Sprachphilosophie. Berlin 1991. С. 166]. Шнедельбах считает, что основания нормативности нельзя обнаружить исключительно в универсальной прагматике, поэтому теория коммуникативного действия должна быть дополнена теорией жизненного мира [Schnädelbach H. Op. cit.: 27].

^{^[76]} ThkH1: 107. В этом состоит главное отличие прагматической концепции жизненного мира от его феноменологической концепции, которая своим происхождением обязана эпистемологии как критике разума.

^{^[77]} Entgegnung: 375. Заметим, что данная редукция понятия “жизненный мир” встретила серьезную критику. Против переопределения этого традиционно принадлежащего феноменологии и трансцендентальной философии понятия с позиций формальной прагматики выступил Шнедельбах, полагая, что “жизненный мир” обозначает наполненное содержанием, но никогда до конца не объективируемое Apriori, на которое наталкивается исследователь в своей рефлексии об условиях возможности своих знаний. Хабермас же понимает жизненный мир подобно Т. Муру и Л. Витгенштейну как “Common-sense-Gewißheiten” и так его переосмысляет, что тем самым утрачивает строгую позицию первого лица, из которой только и возможна его адекватная трактовка. Вместо тезиса о невозможности перешагнуть границы своего жизненного мира, которые исследователь постигает при трансцендентальной постановке вопросов, возникает тезис о существовании непроблематизируемых фоновых знаний, которые играют роль при любой коммуникации [Schnaedelbach H. Op. cit.: 28]. В том же духе против редукции Хабермасом понятия жизненного мира высказывается Тейлор, по мнению которого нельзя понимать форму жизни по модели компьютерной программы. В каждом действительном действии всегда и с необходимостью сохраняется момент неформулируемого [Taylor Ch. Op. cit.: 40].

^{^[78]} Schnaedelbach H. Op. cit.: 22. Действительно, по мнению Хабермаса, “рациональность имеет дело не столько с познанием и приобретением знаний, как с тем, как способные к языку и действиям субъекты применяют знания” [ThkH1: 25].

^{^[79]} W&R:133.

^{^[80]} Entgegnung: 346.

^{^[81]} Заметим, что социологическая концепция жизненного мира хотя и исходит из формально-прагматического допущения об опосредуемом языком взаимодействии как источнике и фундаменте общества, но не исключает из рассмотрения и стратегические действия.

^{^[82]} ThkH1: 91.

^{^[83]} W&R: 70.

^{^[84]} W&R: 97.

^{^[85]} W&R: 44; KHdeV: 17.

^{^[86]} W&R: 73.

^{^[87]} Хабермас различает, таким образом, понятие “мира” как совокупность предметов, а не фактов, с одной стороны, и понятие “действительности”, содержание которой составляет то, что может быть представлено в истинных высказываниях [KHdeV: 19].

^{^[88]} W&R: 44.

^{^[89]} W&R: 97-98.

^{^[90]} W&R: 52.

^{^[91]} W&R: 53.

^{^[92]} Там же.

^{^[93]} ThkH1: 108.

^{^[94]} W&R: 39.

^{^[95]} W&R: 326.

^{^[96]} Entgegnung: 352.

^{^[97]} Schnaedelbach H. Op. cit.: 27.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]