Александр Филюшкин/Психопатическое уничтожение “Слова о полку…”

Александр Филюшкин

Психопатическое уничтожение “Слова о полку…”

(рецензия на еще не изданную книгу Эдварда Кинана)

В гитлеровской Германии был сформулирован основной закон пропаганды: “Чем чудовищнее ложь, тем скорее в нее поверят”. Обыватель, “маленький человек”, способен легко солгать в малом, но в больших вещах врать он постесняется. Поэтому когда звучит “большая ложь”, он не может вообразить, как человеческие уста могут ее выговорить. И “маленький человек” начинает думать, будто в этом “что-то есть”, не могут же подобные ему люди столь нагло врать.

Очень сходный принцип существует и в гуманитарной науке. Он звучит следующим образом: “Чем неожиданней гипотеза, тем труднее ей возразить”. Представьте себе математика, который с научной точки зрения пытается опровергнуть утверждение, что “дважды два — сорок девять”. У историков и филологов подобное происходит сплошь и рядом.

Из примеров недавнего времени сошлемся на полемику с трудами академика А. Фоменко, утверждающего, что истории не было, и все, что мы знаем о ней, — сплошная выдумка и ложь. Вместо того, чтобы высмеять тот театр интеллектуального абсурда, который предстает перед нами на страницах данных произведений, ученые всерьез спорят с ним. Заявит математик Фоменко, что древний Новгород — это современный Ярославль на Волге, а археолог В.Л. Янин всерьез пишет: не может быть, Новгород существует, я проводил там раскопки! И читатель делает вывод: в построениях Фоменко все же что-то есть, если с ним на равных дискутируют ведущие ученые страны.

Механизм творчества склонного к абсурдным гипотезам гуманитария несложен. Сперва он воспроизводит в карикатурном виде взгляды предшественников на изучаемый вопрос, упрощая их до крайней степени. В результате у читателя создается полное впечатление — все, что до сих пор писали на данную тему, нелепо, абсурдно, противоречиво и смешно.

Вторым шагом является поиск в построениях более ранних исследователей мнимого парадокса. При этом считается, что его вполне достаточно, чтобы объявить все предыдущие трактовки ошибочными. Броский и демонстрационный характер данного приема производит на читателя еще большее впечатление, он уже начинает сомневаться, верны ли его знания.

В-третьих, речь густо пересыпается словечками: “Можно предположить…”, “Вероятно…”, “Возможно…”, “Не будет невероятным, если…”, “Думается, что…”. А потом наш автор пишет о том же самом, снимая сослагательное наклонение, как уже о доказанном факте. При этом он на разные лады повторяет свои высказывания так часто, что это походит на заклинание. Все это густо пересыпается ссылками на самого себя: “Как мы доказали выше…”. Читателю, которому настойчиво твердят, что “дважды два — сорок девять”, уже бывает сложно вспомнить, что в начале говорилось: “Возможно, при определенных условиях с известной долей вероятности дважды два может приближаться в своем значении к сорока восьми — сорока девяти”. И он закрывает книгу со вполне оформившимся ощущением, что, может дважды два и не сорок девять, но уж и никак не четыре.

Объектом атаки подобных авторов чаще всего становятся сакральные элементы нашего знания — то, что Пьер Нора называет “местами исторической памяти”. Он определяет их как “объекты, в которых конденсируется коллективная память данного социума”. Местами памяти могут стать люди, события, предметы, здания, книги, песни или географические точки, которые окружены символической аурой. Они призваны создавать представления общества о самом себе и своей истории^{^[1]}.

Гуманитарии-абсурдисты атакуют эти “места памяти” частично из-за стремления к скандальной известности. Опровержение традиционных взглядов на мелкие сюжеты останется малозамеченным и неинтересным. Удар по произведениям, отношение социума к которым носит черты культа, куда более результативен. Лучшие интеллектуальные силы общества будут брошены на критику нашего автора, что гарантирует ему имя в науке.

Одним из таких сакральных объектов является “Слово о полку Игореве”, древнерусская поэма ХII в. о походе новгород-северского князя Игоря Святославича на половцев в 1185 г. Уже более 200 лет оно волнует ученых и поэтов, художников и композиторов. Помимо художественных достоинств, по праву принесших данному произведению репутацию “жемчужины русской поэзии”, “Слово…” будоражит умы своими тайнами. Кто такая Дева-Обида, вступившая в неведомую Землю Трояню ? О чем кричит мифический Див “вверху древа”? Кто такие Карна и Жля, в дикой скачке сеющие по всей Руси из огненного рога губительную смагу (и что это, собственно, такое?).

Эти образы не похожи ни на какие другие. “Слово…” уникально. Именно поэтому велик соблазн объявить “жемчужину поэзии” безыскусной подделкой. Впервые его назвали фальшивкой в 1812 г. В статье “Взгляд на успехи российского витийства в первой половине истекшего столетия” лидер русской скептической исторической школы М.Т. Каченовский утверждал, что “Слово…” написано не ранее ХVI в. В 1834 г. его мысль была развита И. Беликовым. Логика первых скептиков была проста: поэма не имеет сходства ни с каким другим памятником древнерусской литературы. А, следовательно, является поздней фальсификацией. Идея успеха не имела, поскольку подобная аргументация была явно слабовата. Ее быстро забыли.

В 1890 г. французский славист Луи Леже вскользь высказал предположение, что “Слово…” — подделка, списанная с памятника конца ХIV в., рассказывающего о Куликовской битве, “Задонщины”. Эту мысль развил в 1940 г. в своей монографии “Le Slovo d’Igor” другой француз — Андре Мазон.

С Мазона уже можно вести счет парадоксам, в которые верят, потому что абсурдно. Исследователь заявил, что в первоначальном варианте “Задонщина” рассматривала Куликовскую битву как трагедию, военную катастрофу русских войск. И лишь позже ее история была сфальсифицирована и изображена как победа над Мамаем. С этой, ранней версии “Задонщины” и было списано “Слово…” — рассказ о поражении войск князя Игоря от половцев в 1185 г.

Подделка была создана, по Мазону, в конце ХVIII в. Ее автором был директор Московского архива Коллегии иностранных дел Н.Н. Бантыш-Каменский. В качестве исходного материала для фальсификации он привлек “Историю” В.Н. Татищева, Библию, а также романы о пиратах и индейцах, из которых брались имена героев (например, прозвище князя Всеволода — “Буй Тур” — явный плагиат с “Чингачгук — Большой Змей”). Целью создания “Слова…” было прославить империализм Екатерины II, польстить ей — мол, она также рвется на юг и завоевывает Северное Причерноморье, как некогда русские князья стремились к “луке моря”.

На борьбу с Мазоном были мобилизованы советские историки и филологи: Д.С. Лихачев, Н.К. Гудзий, В.П. Адрианова-Перетц, Ю.М. Лотман. После выхода специального сборника: “Слово о полку Игореве” — памятник литературы ХII века” (М.; Л., 1962) по идеям французского слависта был нанесен серьезный удар, на время притихли даже его зарубежные сторонники.

Но передышка оказалась недолгой: прах концепции Мазона еще не успел остыть, как в феврале 1963 г. в Пушкинском доме в Ленинграде выступил с докладом Александр Александрович Зимин. Когда в обморочной тишине отзвучало его последнее слово, председательствующий И.П. Еремин потрясенно произнес, что находится в состоянии шока. И было отчего: “Слово…” объявил фальшивкой не представитель буржуазной филологии, который по определению не может сказать ничего путного, а восходящая звезда советской исторической науки, признанный и блестящий ученый. Годом раньше, в возрасте 42-х лет, Зимин даже баллотировался в члены-корреспонденты АН СССР (уникальный для гуманитария того времени случай!).

Историк, в принципе, заимствовал схему Мазона о первичности “Задонщины”, но провел гораздо более тщательное исследование текстов. Но оно ничего не объясняло: Зимин пришел к выводу, что зависимость “Слова…” от “Задонщины” не прямая, между ними существовал какой-то неизвестный памятник, с которого и было списано “Слово…”. Однако, в таком случае, почему невозможно существование обратной схемы: “Слово…” — неизвестный памятник ХIII-ХIV вв. — “Задонщина”? Ответа на него в почти 1000-страничном труде ученого найти невозможно.

Зимин, вслед за Мазоном, считал, что памятник был создан в конце ХVIII в. Иоилем Быковским, архимандритом Спасо-Ярославского монастыря (где был найдет список поэмы) при непосредственном участии графа А.И. Мусина-Пушкина, который потом сделал вид, что случайно “нашел” текст в библиотеке обители. При этом процесс фальсификации истории у графа был поставлен на широкую ногу: он изготовил поддельный Тмутараканский камень (камень с надписью на древнерусском языке), а затем, чтобы доказать его “подлинность”, специально сделал в “Слово…” особую вставку, в которой упоминается таинственный “Тмутараканский болван”. Целью подделки было уже известное “восхваление южного империализма Екатерины II”.

После разгромной критики Зимина (справедливости ради стоит упомянуть, что она носила не совсем корректный и научный характер: в нее для “спасения репутации древнерусской литературы” вмешалась идеологическая комиссия ЦК КПСС во главе с Л.Ф. Ильичевым) дискуссия утихла. В значительной мере точка в ней была поставлена выходом в свет книги А.А. Горского^{^[2]}, в которой в результате тончайшего и убедительнейшего анализа текстов было доказано: “Слово…” написано раньше “Задонщины”, то есть в любом случае до ХIV в., до Куликовской битвы. Правда, в связи с распространившейся в позднюю советскую эпоху модой на научное диссидентство, ореол гонимого властями мученика стал распространяться и на работы Зимина: раз его преследовали партийные органы, значит, он был прав. Поэтому в последние годы все чаще звучат голоса, что “пора сказать всю правду о “Слове…” и полностью издать монографию Зимина (при жизни он сумел опубликовать только примерно одну треть работы в виде отдельных статей).

17 мая 2001 г. в Варшаве на Международной Школе гуманитарных наук Центральной и Восточной Европы о поддельности “Слова…” было заявлено в очередной раз. На этот раз с разоблачениями выступил профессор Гарвардского университета Эдвард Кинан, ученый, обладающий репутацией “ниспровергателя авторитетов”, “человека с абсолютной научной смелостью”, “грозы ложных стереотипов”.

Поскольку фигура Кинана в современной русистике во многом является знаковой, стоит напомнить его творческий путь. Свою научную карьеру он создал в качестве ниспровергателя “мифов русской средневековой истории”. Первый шаг на этом поприще был вполне приличный: в 1969 г. ученый убедительно доказал сомнительную подлинность ярлыка хана Ахмата Ивану III. Работа получила признание. Но в дальнейшем качество трудов гарвардского профессора резко снизилось, зато прямо пропорционально увеличилась их спекулятивность и скандальность.

Мировую известность Кинану принесла изданная в 1971 г. книга, посвященная переписке царя Ивана Грозного с беглым князем Андреем Курбским^{^[3]}. Это известный комплекс из пяти писем (двух Грозного и трех Курбского), созданных в 1564-1579 гг. Кинан же объявил их подделкой, созданной в ХVII в. По его версии, между 1623 и 1625 гг. князь Семен Иванович Шаховской написал письмо царю Михаилу Федоровичу, в котором жаловался на несправедливые гонения и произвол властей. Однако послание не было отправлено, поскольку опала внезапно кончилась, и Шаховской вновь оказался в фаворе. Но ему было жалко уничтожать текст, написанный с такой душой, и он его подредактировал, изобразив произведением ХVI в. — письмом своего дальнего родственника Андрея Курбского к царю Ивану IV.

Перед смертью патриарха Филарета в 1633 г. Шаховской решил написать аллегорический комментарий к современным ему событиям. Ему понравилось прятаться за спины давно умерших предков, и теперь он сочиняет этот комментарий в виде ответного письма царя Ивана на имеющееся “Первое послание Курбского”. В 1670-е гг. несколько аристократов, сторонников абсолютистских взглядов царя Алексея Михайловича, составили из понравившегося им “Первого послания Грозного” конспект — получилось “Второе послание Грозного”. А их идейные оппоненты, критики романовского деспотизма, сочинили тексты, известные как Второе и Третье послания Курбского и “История о великом князе московском”. Эти произведения были не более чем аллегорией, скрывающей за своими образами отношения России с Польшей и трудную судьбу старой аристократии при “молодой бюрократической монархии” первых Романовых. Никакой переписки царя и бежавшего от государева гнева боярина в ХVI в. не было!

Книга Кинана имела очень большой резонанс — на нее вышло более 30 рецензий. В России и Дании были изданы целые монография, направленные против концепции гарвардского ученого^{^[4]}. Сам факт выступления Кинана сыграл положительную роль: на волне опровержения его взглядов произведения Грозного и Курбского были тщательно изучены и в 1979 г. переизданы. Правда, не обошлось и без примет эпохи: партийные идеологи пытались порекомендовать ученым не печатать все обнаруженные в списках писем разночтения, “дабы не лить мельницу на воду Кинана”. Однако, несмотря на это, критика идеи о подложности переписки была убедительной, взгляды американского ученого признали ошибочными. Причем и советские, и западные историки выступили здесь с редким единодушием.

В мае 2001 года в Варшаве Кинан заявил, что закончил большое исследование, на этот раз посвященное разоблачению подделки “Слова о полку Игореве”. Монография еще не вышла, но, благодаря любезности участника Варшавской школы Дмитро Рыбакова (Киев, Национальная Академия Наук), мы располагаем английским текстом доклада гарвардского филолога, в котором подробно изложена его концепция и основные аргументы.

Итак, Кинан сообщил, что недавно отослал издателю рукопись книги, в которой утверждает, что в известной науке версии о происхождении “Слова…” верным является только один факт: что в его издании в 1800 г. участвовал А.Ф. Малиновский. Все остальное: что оно посвящено походу Игоря Святославича на половцев в 1185 г., что оно было найдено в конце ХVIII в. в Спасо-Ярославском монастыре графом А.И. Мусиным-Пушкиным, что является памятником литературы ХII в. и т.д., что оригинал сгорел в московском пожаре 1812 г. — “абсолютная ложь”.

Аргументы в пользу такого тотального уничтожения известной нам истории происхождения “Слова…” Кинан делит на две группы. Первая — критика версий о происхождении рукописи. Он заявляет, что нет никаких документальных свидетельств существования оригинала текста поэмы. Все существующие на сей счет свидетельства содержатся только в памятниках эпистолярного характера и “противоречивы или лживы”. Они в основном восходят к К.Ф. Калайдовичу, которому в момент издания “Слова…” было восемь лет. История о приобретении поэмы у архимандрита Спасо-Ярославского монастыря Иоиля Быковского, рассказанная графом А.И. Мусиным-Пушкиным, “мошенническая” — в каталогах монастырской библиотеки нет никакого конволюта с Хронографом под номером 323, в котором якобы и находилось “Слово…”. Вплоть до своей смерти в 1817 г. Мусин-Пушкин “явно” не заявлял о потери рукописи “Слова…” в пожаре 1812 г., следовательно, он ничего и не терял. Поскольку знал, что поэма была сфальсифицирована в 1792-1798 гг. на его глазах.

Во вторую группу замечаний Кинана входят критические выпады против текста поэмы. Здесь применяется излюбленный прием американского слависта, обкатанный им еще при критике подлинности переписки Грозного с Курбским: он находит в более позднем памятнике цитату, имеющую несомненное сходство с изучаемым произведением, а затем заявляет, что она является первичной. И “Слово…”, таким образом, списано с более поздних памятников.

Кинан обнаружил сходство словарного состава текста поэмы с первыми печатными изданиями Ветхого Завета, в частности, Моисеева Пятикнижия в ХVI в. Также, по его мнению, “безошибочно определяется” присутствие в произведении влияния Итальянского Ренессанса и применение некоторых выражений, заимствованных из немецкого языка только в ХVI в. Однако все приводимые Кинаном примеры заимствований носят настолько общий характер, что на их основе можно доказать сходство Библии с передовицей газеты “Правда” — ведь и там, и там употребляются слова: “идти”, “смотреть”, “река”, “поле” и т.д.

Кто же автор подделки? Поскольку он, по Кинану, обнаруживает “беспрецедентное расположение к славянским народам”, в частности, чехам, то “почти наверняка” им является известный чешский славист Йозеф Добровский, в 1792-93 гг. знакомившийся с коллекцией древних рукописей, принадлежавшей Мусину-Пушкину. Он сделал выписки из многих произведений, в том числе и из рукописи “Слова…”. Кинан же объявляет эти конспективные выписки оригинальными набросками, которые потом недобросовестные Мусин-Пушкин и Малиновский использовали для изготовления фальсификата. Последний придумал, что рукопись будто бы находилась в составе сборника с древнерусским Хронографом. В 1800 г. подделка, названная “Словом о полку Игореве”, увидела свет. Заметим, что совершенно неясно, как эта придуманная Кинаном роль Малиновского стыкуется с тем, что в мае 1815 г. он купил за 170 рублей у московского мещанина Петра Архипова пергаментный список “Слова…”, как явствовало из текста, сделанный в 1375 г. неким Леонтием Зябловым. Зяблов, в свою очередь, якобы выменял его у немца Шимельфейна, а последний приобрел рукопись в Калужской губернии у помещицы, запретившей упоминать ее имя. Малиновский был страшно горд приобретением и стал готовить “Слово…” к переизданию.

Однако его радость была скоро омрачена: в один прекрасный день на заседание Общества истории и древностей Российских при Московском университете явился сияющий Мусин-Пушкин с объявлением, что обрел “Драгоценность” — новый список “Слова…”. После заседания все помчались к графу смотреть находку, и тут выяснилось, что новые списки Малиновского и Мусина-Пушкина абсолютно идентичны. Их изготовителем оказался известный московский фальсификатор рукописей Антон Иванович Бардин, скопировавший текст с печатного издания поэмы.

Не правда ли, странное для фальсификаторов поведение: покупать список за цену, равную оброку с полсотни крепостных, готовить его к переизданию, объявить о находке по всей ученой Москве и потом горевать по поводу того, что чудесная находка оказалась фальшивкой? Неужели они были столь дальновидны, что спустя 20 лет после изготовления поддельной древнерусской поэмы на всякий случай, для потомков, специально разыграли целый спектакль?

По Кинану, Добровский либо вообще не подозревал о нехороших намерениях Мусина-Пушкина и Малиновского, либо по неведомым нам причинам не стал заявлять, что настоящим автором поэмы является он, а не безвестный поэт ХII в. Вместо этого чешский славист смолчал. Точно также молчали или “лицемерили” Н.М. Карамзин, П.М. Строев, Н.Н. Бантыш-Каменский и другие лица, близкие к Мусину-Пушкину и догадывавшиеся о подлинной истории памятника.

Все эти построения, по Кинану, наконец-то позволяют разъяснить темные места произведения. Мало того, только при принятии данной гипотезы за истину можно получить удовлетворительное объяснение абсолютно всех проблемных вопросов, связанных с изучением “Слова…”.

Чтобы разобраться в этой дикой смеси дошедших до американского профессора слухов и обрывочных сообщений с безудержной фантазией автора, надо немало потрудиться. Прежде всего, первые свидетельства о находке “Слова…” относятся еще к 1788-90 гг. — в “Опыте повествования о России” И.П. Елагина помещено не только известие о чудесной находке “Слова…”, но и цитата из него^{^[5]}. Она не оставляет сомнений, что речь идет именно об этом памятнике. Следовательно, в 1792-93 гг. Йозеф Добровский никак не мог его впервые сочинить.

История с приобретением “Слова…” Мусиным-Пушкиным, в самом деле, темна и загадочна. Этому имеется очень простое объяснение: граф создал свое выдающееся рукописное собрание, если выразиться очень деликатно, незаконным путем. Если называть вещи своими именами, то с помощью использования служебного положения. На правах обер-прокурора Синода он отбирал понравившиеся книги у монастырских библиотек. Поэтому Мусин-Пушкин всегда крайне туманно говорил о происхождении своих находок (известно, что он лгал, откуда взялась рукопись, даже преподнося в дар будущему Александру I древнейший список Лаврентьевской летописи). Не мог же граф сказать открытым текстом, что этот шедевр он украл там-то и там-то!

Поэтому на все расспросы современников Мусин-Пушкин отвечал крайне неохотно. Действительно, потребовалась вся настойчивость Калайдовича, чтобы только в 1813 г. в одном из писем граф нехотя признался, что приобрел рукопись в Спасо-Ярославском монастыре у архимандрита Иоиля Быковского под номером 323.

В монастырской библиотеке, описи которой сохранились с 1701 г., значатся несколько сборников с хронографами, против них есть и пометы: “Отдан” или “Уничтожен”, возможно, сделанные для сокрытия незаконных реквизиций. Но под 323 номером никакого Хронографа нет. Остается лишь гадать — то ли возникла какая-то путаница с нумерацией, то ли эта нумерация — не монастырской библиотеки, то ли Мусин-Пушкин унес с собой в могилу тайну происхождения рукописи “Слова…”, а Спасо-Ярославский монастырь назвал лишь для отвода глаз.

В частности, Е.В. Барсов предполагал, что граф при помощи того же Иоиля Быковского приобрел часть библиотеки упраздненного в 1786-88 гг. Ростовского архирейского дома, которую передали в Ярославль. Во всяком случае, совпадение даты первого упоминания “Слова…” с вышеприведенной говорит в пользу этой версии. Так или иначе, но Добровский не имел никакого отношения к появлению “Слова…” просто потому, что приехал в Петербург тогда, когда список поэмы уже хранился в собрании Мусина-Пушкина.

Непонятны и заявления Кинана о “неведении Добровского” или его “странном отношении к изданию “Слова…”: в архиве слависта в Праге сохранились выписки, сделанные его рукой, в которых говорится: “Гранограф см. Хронограф, рукопись, из которой Игорь печатался, начинается с Гранографа”^{^[6]}.

Это и есть то самое искомое Кинаном независимое “документальное свидетельство”, что конволют с Хронографом и “Словом…” существовал, что его в 1792-93 гг. в собрании Мусина-Пушкина держал в руках квалифицированный ученый. Следовательно, вопреки Кинану, Малиновский не изобретал “легенды о Хронографе”. Конечно, обидно, что такое свидетельство находится в бумагах человека, который для Кинана был козырной картой и прочился им в авторы “Слова…”. Но тут уж ничего не поделаешь: история — наука ироничная.

Из вышеприведенных заметок явствует, что Добровский хорошо был осведомлен об издании “Слова…”. Что делает совершенно необъяснимым его реакцию, если бы текст сочинил он. Но Кинан идет дальше и задается вопросом: а почему Добровскому понадобилось играть в “черниговского барда ХII столетия”? Ответ на этот вопрос еще более оригинален и неожидан, чем все предыдущие построения гарвардского филолога.

Порассуждав на тему, что здесь мы вступаем в “темные глубины индивидуальной психологии”, Кинан заявляет, что необходимо учитывать природу и характер… умственной болезни Добровского. Именно в искомый период она у него обострилась, а он как раз в таком состоянии был склонен сочинять разные тексты “под старину”. Очень цветастые и уклончивые рассуждения американского ученого на тему психического заболевания предполагаемого автора поэмы можно понять таким образом: памятник древнерусской литературы “Слово о полку Игореве” на самом деле был написан чуть ли не в состоянии припадка душевнобольным чешским славистом в конце ХVIII в. и без его ведома и согласия выдан коварными людьми за сочинение ХII в. Вот уж воистину, чем неожиданнее солжешь…

Однако Кинан не совсем уж отказывает Добровскому в рассудке, и задается вопросом: какие мотивы двигали им при сочинении текста “Слова…” (видимо, в периоды ослабления психопатии). Здесь гарвардский славист абсолютно не оригинален: вслед за Мазоном он повторяет, что “Слово…” было “поэтическим приложением к Ясскому договору России с Турцией 1791 г.”, что Добровский как сторонник создания Великой Славянской империи одобрял экспансионизм Екатерины II и решил его восславить таким аллегорическим образом.

Почему для этого выбран поход 1185 г.? А он и не является основной темой поэмы, говорит Кинан. “Слово о полку Игореве” написано вовсе не про поход Игоря, в тексте с событиями 1185 г. связаны только “горстка имен” и примерно одна десятая часть стихов. А все остальное — плач Ярославны, сон Святослава, рассказ о Бояне и т.д. не имеют к 1185 г. прямого отношения и могут быть привязаны к другим датам. Правда, тут американский исследователь, видимо, осознал, что несколько хватил через край, поскольку тут же оговаривается, что поход 1185 г. был хорошо известен по Ипатьевской летописи, популярен у Татищева и в Записках Екатерины II по русской истории, поэтому его выбор абсолютно логичен.

Последним аргументом Кинана является обращение к теории вероятности. По его мнению, появление текста, подобного “Слову…”, на территории Восточной Европы в ХII в. невозможно. Зато возникновение в конце ХVIII в. подделки, аналогичной “Слову…”, вероятно настолько, что нечего и обсуждать. Тем более, что сочинение таких текстов тогда подделками и не считалось, — по Кинану, подделки, имитации, псевдооткрытия старины всех видов носили всеобщий характер и стали банальностью. Для всех деятелей науки и культуры, кроме нескольких ученых-радикалов, было важно не восстановить прошлое, а воссоздать дух эпохи, смоделировать его. Вспомним хотя бы поэмы Оссиана. Следовательно, место этого памятника — среди литературы ХVIII столетия.

Говорят, что история повторяется в виде фарса. Пока идеи американского слависта нашли благожелательный отзвук только в сердцах польских и чешских ученых, которым лестно уязвить бывшего могучего соседа тем, что “жемчужина русской литературы” подделана чехом в конце ХVIII в., да столь искусно, что вся российская наука в их глазах с подачи Кинана выглядит одураченной. Вряд ли гарвардскому профессору удастся добиться своей книгой того же резонанса, что вызвала в 1971 г. его монография по переписке Ивана Грозного с Андреем Курбским. Слишком безыскусны его новые парадоксы, в которых эпатажа явно больше, чем науки.

^{^[1]} Les Lieux de memoire / Ed. by Pierre Nora. Paris, 1986. S.5-22.

^{^[2]} Горский А.А. “Слово о полку Игореве” и “Задонщина”. М., 1992; см. также: Горский А.А. Проблема подлинности “Слова о полку Игореве”: современное состояние изучения // 200 лет первому изданию “Слова о полку Игореве”. Ярославль-Рыбинск, 2001. С. 22-27.

^{^[3]} Keenan E.L. The Kurbskii-Groznii Apocrypha. The Seventeenth-Century Genesis of the “Correspondence”, attributed to Prince A.M. Kurbskii and Tsar Ivan IV. Harvard, Cambridge, Mass.,1971.

^{^[4]} Скрынников Р.Г. Переписка Грозного и Курбского. Парадоксы Эдварда Кинана. Л., 1973; Rossing N., Ronne B. Apocriphal — not Apocriphal? A Critical Analysis of the Discussion Concerning the Correspondence Between Tsar Ivan IV Groznyj and Prince Andrej Kurbskij. Copenhagen, 1980.

^{^[5]} Подробнее см.: Козлов В.П. Кружок А.И. Мусина-Пушкина и “Слово о полку Игореве”. М., 1988. С.144-150.

^{^[6]} Цит. по: Моисеева Г.Н. Спасо-Ярославский Хронограф и “Слово о полку Игореве”. Л., 1984. С.104.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]