Николай Плотников / Советская философия: институт и функция

Николай Плотников

Советская философия: институт и функция

1. Предварительные замечания

Споры о наследии советской философии, ведущиеся в последнее десятилетие, все еще кружатся вокруг одного экзистенциального вопроса: была ли философия в СССР или нет.[1] В отношении такой дилеммы сложилась уже довольно устойчивая полярность мнений. Одна сторона утверждает, что советский период был “провалом”, “разрывом” в русской философской традиции, а немногие примеры свободной мысли составляют лишь редкое исключение, вовсе не отменяющее отрицательное суждение. Другая сторона стремится найти в советском периоде элементы непрерывности и преемственности с русской философской традицией. Обе позиции документально зафиксированы в двух словарях по русской философии: “Малый энциклопедический словарь”, подготовленный в РГГУ, приводит в качестве единственной обобщающей темы статью “Подавление философии в СССР”[2]; словарь “Русская философия”, вышедший в издательстве “Республика” изображает в статье “Философская мысль в России советского и постсоветского периодов”[3] процесс медленного, но неуклонно прогрессивного развития философии.

Подобный спор представляется в принципе неразрешимым, покуда не раскрыты его неявные предпосылки. Ведь рассуждая строго фактически, философия в СССР существовала постольку, поскольку существовал огромный контингент лиц, занятых в весьма значительном количестве философских организаций, отличавшихся высокой печатной продуктивностью. Но похоже, что в упомянутых спорах речь идет вовсе не о фактическом наличии философской деятельности и не о числе философских публикаций, а об отборе ряда философских гениальностей, достойных занять место в пантеоне великих философов, и основная полемика ведется относительно того, каков состав этих “выдающихся философов”. Соответственно, суждение о наличии или отсутствии философии в СССР ставится в зависимость от возможности назвать достаточное количество лиц, обладающих бесспорным авторитетом в философии. Не удивительно, что большинство дискуссий заканчивается простым перечислением имен.

Чтобы избежать непродуктивности подобных перечислений, имеет смысл изменить саму постановку вопроса и выяснять не вопрос о существовании, т.е. была или не было философии, а вопрос о функции философии, и в свете этого вопроса реконструировать тенденции развития философии в советский период. Функциональный вопрос “зачем нужна философия?” не следует, однако, понимать в том патетическом смысле, какой ему некогда придал Адорно.[4] Здесь не идет речь о высказывании собственного философского кредо или личных признаний относительно полезности философии. Вопрос следует рассматривать в ином, прагматическом смысле, когда он, явно или неявно, ставится, например, в процессе реформы науки и образования при сокращении числа ставок и кафедр философии или при создании новых. Понятно, что при этом речь идет не об отдельных философах с их концепциями, а о философии как социальном институте с присущей ему функцией. Исследование философии в институциональном аспекте отграничивается, таким образом, во-первых, от анализа отдельных философских концепций и аргументов, каковые можно исследовать как в историко-философском, так и систематическом плане, во-вторых, от социологического и статистического анализа общественных организаций и действующих в них индивидов, в-третьих, от исторического описания, представимого скорее в жанре философской автобиографии, и, наконец, в-четвертых, от моральной оценки индивидуальных решений и действий участников контекста.

В рамках такого подхода примем в качестве исходного пункта понятие дискурсивной деятельности или дискурса, каковое мы будем употреблять здесь в простом значении целенаправленной речевой коммуникации, построенной по модели “пропонент—оппонент” и состоящей в обмене обоснованными аргументами.[5] Функцию философии в отношении дискурсивной деятельности можно тогда определить как формулирование рекомендаций для достижения предискурсивных соглашений, лежащих в основе научных и практических дискурсов. Предискурсивными называются такие соглашения, которые уже должны существовать, чтобы соответствующая деятельность в рамках конкретных дискурсов (утверждения, обоснования, доказательства) имела шанс на достижение успешного результата. Такие предискурсивные соглашения следует отличать от дискурсивных соглашений, возникающих в результате конкретных дискурсов. Соответственно следует различать между предискурсивной и дискурсивной рациональностью (на языке традиционной философии — это различие между рассудком и разумом) как различными типами организации языковых действий. Хотя это различие не абсолютно, поскольку то, что в отношении одного дискурса является предискурсивным соглашением, может стать темой другого дискурса, оно имеет значение особенно там, где в результате дискурсивных конфликтов возникает потребность в выявлении невыраженных предпосылок конкретных дискурсов.[6] Экспликация такого рода предпосылок не может осуществляться на основе критериев самих дискурсов, ибо она попадает при этом в замкнутый круг. Например, определить что такое “число” невозможно с помощью математических процедур, уже использующих это понятие в качестве исходной предпосылки[7]. Существуют также и предискурсивные соглашения вообще, которые должны быть установлены перед любым дискурсом в целях его успешного осуществления. К такого рода предискурсивным соглашениям относится, например, соглашение, что конфликты и противоречия следует в принципе решать дискурсивным путем. Сказанное, однако, не означает, что философская деятельность не подчиняется никаким рациональным критериям. Здесь лишь необходимо различать внутридискурсивные критерии, в соответствии с которыми некий вывод признается научным результатом, и критерии, в соответствии с которыми дискурсы организуются. Для достижения соглашения в спорном вопросе ученый может потребовать определения предмета разговора. В соответствии с какими критериями должно быть построено само определение как логическая операция — этот вопрос относится к компетенции логики как философской дисциплины. Проблемы выбора и принципов построения логик решаются в рамках “философии логики”.[8]

Из приведенной характеристики деятельности философии как формулирования рекомендаций для достижения предискурсивных соглашений вовсе не следует, что философия как тип деятельности необходима в любой культуре. Существуют и нефилософские культуры, где предискурсивные соглашения формируются и исчезают стихийно, не будучи продуктом организованной деятельности, либо выступая лишь в виде рекомендаций признанных авторитетов, будь то религиозных, политических или каких-то иных. “Мудрецы” и “учителя мудрости” как наученные традицией специалисты в деле решения конфликтов существуют, наверное, в любой культуре, но о философии можно говорить лишь в случае целенаправленного “производства” предискурсивных соглашений, подчиненного интерсубъективным критериям проверки.

Интерес к целенаправленному производству предискурсивных соглашений лежит в основе процесса институционализации философии. Переход от типизированной деятельности отдельных индивидов, действующих “по традиции”, к институту, т.е. структурированной деятельности, подчиненной определенным нормам и правилам, возможен там, где такой интерес становится социально значимым.[9] В культуре может быть сколь угодно много философствующих индивидуумов, но при этом не будет философии как институционализированной деятельности в силу отсутствия социальной значимости таковой или неспособности субъектов утвердить социальную значимость их деятельности. Например, существует немалое число астрологов, деятельность которых пользуется большой популярностью, но астрология как институционализированная дисциплина в университетах отсутствует. В условиях же институционализации научных и практических дискурсов деятельность критики дискурсов, т.е. как раз формулирования предискурсивных соглашений, также целесообразно институционально организовать во избежание непрерывного сомнения в осмысленности философской деятельности.

2. Особенности институционализации советской философии

В контексте изложенного истолкования функции философии, а также различения философии как института и философствующих индивидуумов можно рассмотреть характерные черты фактического генезиса советской философии. Здесь пойдет речь лишь о процессе так наз. “вторичной институционализации”[10], охватывающей период с 60-х годов.

Распространенное ныне представление о процессе институционализации советской философии (и науки в целом) склонно приписывать определяющую роль в нем деятельности партийно-идеологического аппарата. Наука оказывается в такой интерпретации лишь пассивным объектом “внешнего” воздействия со стороны власти. Напротив, описание научных институтов “изнутри” создает образ науки, функционирующей более или менее свободно в рамках отдельных “ниш” в репрессивной структуре и непрерывно сопротивляющейся идеологическим вторжениям. Конечно, нет смысла приуменьшать степень идеологического и политического давления на науку, но также неплодотворно сводить все к воздействию внешних факторов. Целесообразнее, поэтому, исследовать взаимодействие “внешних” и “внутренних” нормативных комплексов в рамках функционирующего научного сообщества. Ибо, с одной стороны, то, что наружу представлялось как “целостное учение” в единстве науки и идеологии, вовсе не было таковым. При видимой однородности основных догм существовал целый спектр их толкований, подчинявшийся больше случайным изгибам аппаратной борьбы, чем принципам аргументированной интерпретации учения. О том, сколь велик был содержательный произвол в отношении марксистской теории, свидетельствует парадоксальное признание такого ортодоксального марксиста как Лукач в предисловии к его “Своеобразию эстетического”. Лукач замечает, что “марксистская эстетика одновременно и существует и не существует, что она должна быть обретена и даже создана заново в результате самостоятельного исследования и в то же время этот результат изложит и зафиксирует в понятиях нечто, уже присутствующее в идее”[11]. Именно амбивалентность идеологического предписания и тот факт, что между таким предписанием и научным утверждением отсутствовало изначальное соответствие, открывало возможность ученым создавать такое соответствие, причем вовсе не обязательно в противоречии с научными критериями. В истории советской науки и философии нередко случалось, что как защитники, так и противники определенных теорий использовали методы идеологической легитимации с целью добиться признания научных критериев. Примеры с кибернетикой, социологией и системными исследованиями достаточно хорошо известны, чтобы специально останавливаться на них. К тому же, идеологическое вмешательство не всегда имело негативные последствия. Например, сталинский тезис о внеклассовой природе языка открыл возможность независимых от идеологии исследований в области логики, эпистемологии и, позднее, лингвистической философии.

С другой стороны, характерный для советской философии “историцизм” (или в русском контексте “историософия”), т.е. убеждение в существовании объективной цели в истории был вовсе не одним лишь результатом внешнего воздействия, но также и критерием, значимым и “внутри” самих институтов. Этим объясняется, на мой взгляд, ожесточенная критика тех концепций внутри и вне марксизма, что явно или неявно провозглашали альтернативную философию истории (будь то экзистенциализм, неогегельянство или религиозная философия). Напротив, было значительно легче интегрировать в состав признанных дисциплин идеи аналитической философии и теории науки.

Таким образом, лишь анализ взаимодействия нормативных комплексов “идеологии” и самуй науки объясняет особенности институционализации советской философии. За недостатком времени я не буду рассматривать этот процесс в деталях, а ограничусь лишь выводом и проиллюстрирую его несколькими примерами.

Отличительной чертой процесса “вторичной институционализации” советской философии было то, что философия в ее так сказать “эксплицитной” форме лишалась своей основной функции по отношению и к науке и к “жизненному миру”, и в то же время складывались многочисленные формы научных учреждений, перенимавших функцию философии, но консолидированных на базе частных наук. Этот процесс происходил в двоякой форме: с одной стороны, как формирование разветвленного комплекса так наз. “общенаучных дисциплин” и соответствующих им научных учреждений, деятельность которых заключалась как раз в анализе предпосылок науки, а с другой стороны, как процесс дифференциации самуй философии на “специальные философские дисциплины”, которые выступали по отношению к философии как “частные науки”, занимающиеся разработкой отдельных вопросов на основе не подвергаемых сомнению предпосылок.

Сам факт формирования “общенаучных дисциплин” не является в принципе специфическим для советской науки явлением. Изменение структуры университетской науки, специализация дисциплин, прежде относившихся к философии, развитие междисциплинарных исследований привели и на Западе к складыванию “общенаучных дисциплин” и формулированию научных стандартов не для отдельных наук, а целых комплексов. Но поскольку и такие дисциплины подчинялись логике научных дискурсов, постольку сохранялось их отличие от философии как деятельности, ориентированной на предискурсивные соглашения. Это подтверждается и тем фактом, что ряд дисциплин (напр. политология или наука о коммуникации), выступивших поначалу как синтетические сферы знания, смог утвердиться в системе университетов именно в качестве “частнонаучных” дисциплин. Напротив, в советской системе наук “общенаучные дисциплины” утверждались на границе науки и философии, претендуя на промежуточный статус между частно-научными дискурсами и философской рефлексией наук. Таким образом проблематика оснований наук и деятельность по экспликации предпосылок науки “эвакуировались” из официальной философии в дисциплины, принадлежавшие самуй науке. Этому способствовал и отток профессиональных философов в такие области как системные исследования, теория информации и кибернетика, история естествознания, общая психология, всеобщая история, семиотика, литературоведение и т.д.[12] Распространенная концепция “уровней методологического анализа” (философского, общенаучного и частнонаучного), игравшая в большинстве случаев защитную роль[13], т.е. устанавливавшая разграничение философской и научной рациональности, была положена в основу целого ряда научных учреждений, из которых можно назвать Институт системных исследований, Институт истории естествознания и техники, Совет по кибернетике при АН СССР, отдел “Методологии истории” при Институте всеобщей истории, соответствующие отделы в Институте мировой литературы, Институте искусствознания и др.[14] Признавая на словах или всерьез марксизм как “наиболее общую методологию наук” представители этих дисциплин занимались разработкой “общенаучной методологии”, т.е. анализом предпосылок и методов научного знания, тем самым выполняя по существу функцию философии по отношению к наукам. Характерно, что при этом у них существовало весьма различное отношение к философии — от подчеркнутого дистанцирования от всякого философствования, как у теоретиков Тартуской школы семиотики, до сознательного перевода философской рефлексии на язык науки, как у представителей логико-математических дисциплин и системных исследований.

Параллельно с процессом “эвакуации” философии в общенаучные дисциплины происходила и дифференциация философских дисциплин, нашедшая свое выражение как в дроблении дисциплин (в Институте философии в 1962 г. было 14 секторов, в конце 80-х — 32), так и выделении из философии самостоятельных учреждений, например, Института конкретных социологических исследований, перенявшего совокупную проблематику методологической рефлексии социологии за пределами истмата (можно также упомянуть вычленение психологического и социологического факультетов из философского). Функциональное значение этого процесса состояло в том, что уже внутри самой философии представители специальных философских дисциплин устанавливали различие между “философией вообще” и частными исследованиями, не требующими постоянного заклинания символов идеологической веры.

Отдельного рассмотрения заслуживает деятельность журналов как форм институционализации философского сообщества, но и она вписывается в общую тенденцию того, что можно назвать “дефункционализацией философии”. Лишь благодаря личной инициативе отдельных членов редакции “Вопросов философии” конца 60-х гг. стало возможным появление ряда значительных философских публикаций. В целом же происходил такой же отток философии науки в специальные научные издания. Так, вопросы философии математики обсуждались в журнале “Успехи математических наук”, проблемам философии культуры посвящались статьи в “Вопросах литературы”, “Вопросах языкознания” и знаменитых “Трудах по знаковым системам”. Философия языка была широко представлена на страницах ежегодника “Новое в зарубежной лингвистике”. Ежегодники “Системные исследования”, “Вопросы кибернетики”, “Социология культуры” регулярно помещали публикации по теории науки, логике, эпистемологии и философии культуры.

Такая картина разветвленной сети учреждений институционализированной науки, фактически выполнявших функцию философии в отношении научных дискурсов (я отвлекаюсь здесь от проблемы связи философии и политики) с трудом согласуется с представлением об отдельных “нишах” в монолитной системе идеологизированного знания. Скорее можно говорить об определенных правилах игры, в соответствии с которыми методологическая рефлексия науки, т.е. именно формулирование предискурсивных соглашений для научных дискурсов, отказывалась от своей связи с философией, приобретая при этом относительно свободное поле деятельности, выведенное из-под прямого воздействия идеологии, но организованное по типу научных критериев. Поскольку же философия как тип предискурсивной рациональности, не может быть подчинена внутридискурсивным критериям науки, постольку ее критический потенциал в анализе предпосылок науки существенно урезался. Институциональная же стабилизация общенаучных дисциплин приводила, к тому, что “пуповина” личного участия, связывавшая эти дисциплины с философией при их возникновении, окончательно разрывалась.

3. Философия в условиях культурного кризиса

Ситуация перехода к постсоветскому контексту наглядно иллюстрирует фатальные последствия институциональной раздробленности философии. В период “перестройки”, когда давление идеологии начало спадать и возникла потребность в альтернативных формах рефлексии науки и практики, внимание общественности обратилось к философии. Однако именно этот, объективно фиксируемый, всплеск интереса к философии, выразившийся на рубеже 80-х—90-х годов в небывалом росте тиражей философских журналов и философских публикаций, проникавших даже в ежедневные газеты, особенно явственно продемонстрировал неспособность философии выполнять ее основную функцию. Наспех созванные круглые столы, многочисленные интервью и выступления философов по телевидению и в прессе лишь оттеняли тот факт, что философия была не готова к обсуждению проблем, открыто заявленных общественностью. Надежды на рукописи в столах оказались беспочвенными. Ни в отношении дискуссий в исторической науке и публицистике, ни в отношении взаимодействия религии и культуры не было предпринято ни одного значительного исследования, которое смогло бы проанализировать базисные категории и предпосылки научных дискурсов. Для развития философии периода “перестройки” было весьма характерно простое заимствование результатов научных и политических дискурсов и встраивание их в систему философских утверждений. Примером такого рода заимствований были многочисленные публикации в философских журналах текстов естествоиспытателей, филологов и теологов (преимущественно западногерманских). А, например, публикации интервью с Францом-Йозефом Штраусом в “Вопросах философии” было предпослано замечание: “Этот материал дает ясное представление о проблемах политической философии в ФРГ”[15].

Единственным собственно философским проектом, реализованным в годы перестройки было написание учебника “Введение в философию”, слегка обновившего старые диаматовские компендиумы. При этом даже не возникал вопрос, имеет ли смысл в условиях деидеологизированной науки создавать нормативно фиксируемый свод философских идей. Такой вопрос, похоже, не поставлен до сих пор, судя по тому, что значительную часть философских публикаций и поныне составляют учебники и учебные пособия.

Этот процесс “депрофессионализации философии” был ускорен еще и противодействием наук, перешедших на “методологическое самообеспечение” и интегрировавших в себя элементы философской рефлексии. В дискуссиях философов и историков (1988)[16], философов и филологов (1995)[17] отчетливо обнаружилось, сколь невелика была степень готовности ученых обсуждать с философами методологические допущения и критерии их наук. То, что результатом такого взаимного игнорирования становилась догматизация научных программ, т.е. превращение дискурсивных соглашений в предискурсивные в том смысле, что использование определенного научного подхода представлялось в рамках конкретных дисциплин критерием научности вообще (как в случае с “системным подходом”, “исторической антропологией”, “семиотикой” или “историко-филологическим позитивизмом”) — все это выходит за рамки данного исследования.

Но, пожалуй, самым отчетливым свидетельством описываемого состояния философии является эпидемическое распространение дисциплины под названием “культурология” или “история и теория мировой культуры”. Созданная усилиями историков философии, понимавших свою деятельность уже больше как историческую дескрипцию, нежели как философский анализ, а также известных представителей гуманитарных наук, культурология была представлена в качестве подлинной альтернативы официальной философии, призванной создать универсальный метод анализа культуры. Начав свое победное шествие в МГУ культурология заменила собой многие вузовские кафедры философии, вступив в конкуренцию с традиционным философским образованием. Поначалу эта претензия на альтернативность была подкреплена привлечением гуманитарных знаменитостей к чтению лекций по методологическим вопросам истории, филологии, религиоведения и т.д. Однако переход к будням университетского образования показал, что студентам, желающим получить диплом культуролога, эта дисциплина не может предложить ничего, кроме смеси фрагментов социологических, филологических, этнологических теорий, разбавленной историософскими концепциями Шпенглера и Тойнби, изучением древних языков и беспрестанным повторением слова “культура”. В методологическом отношении “культурология” не создала, да и не могла создать никакой альтернативной исследовательской программы, и лишь проиллюстрировала вывод о бесперспективности замены философии экстрактами гуманитарных наук. Тем не менее сам факт столь широкого распространения культурологии стал естественным следствием того, что философия в целом утратила свою функцию в отношении науки.

Заключительный вывод, касающийся сегодняшней ситуации, прост. В условиях практической нереформируемости сложившихся философских институтов, которая усугубляется традиционным советским разделением академической науки и университетского образования, затрудняющим процесс трансляции философского знания, перспективой обладает лишь постепенная институционализация новых центров профессиональной философской деятельности, берущих на себя в диалоге с науками и прочими формами социальной коммуникации выполнение функции философии. В их распоряжении находится и возможность интегрировать результаты исследований в общенаучных дисциплинах, образующих “скрытый” ресурс, не затребованный официальной советской философией. Пока такие центры возникают на базе отдельных философских журналов и издательств, они, в силу слабой организованности и нестабильности, не могут вступать в конкуренцию с традиционными учреждениями. Концентрация их в новых учебных заведениях создает возможность образования более прочных институциональных формы, позволяющих стабилизировать выполнение профессиональной философской деятельности. Только таким образом и можно развивать культуру аргументации, для поддержания которой и существует философия как общественный и научный институт.

[1] См. напр.: Философия в СССР: версии и реалии (материалы дискуссии). // Вопросы Философии 1997 № 11; Малахов, В.: Возможна ли философия по-русски? // Логос № 8 1996; Барабанов, Е.: Философия снизу. // Путь № 6 1994.

[2] Русская философия. Малый энциклопедический словарь. М., 1995, 413-416.

[3] Русская философия. Словарь. М., 1995, 561-568.

[4] Adorno, Th. W.: Wozu noch Philosophie? In: Adorno, Th. W.: Eingriffe. Neun kritische Modelle. Frankfurt a. M. 1963, 11-28.

[5] В этом значении понятие “дискурсивный” противоположно понятию “интуитивный” (т.е. достижению результата без промежуточных ступеней, “разом”).

[6] О различии предискурсивной и дискурсивной рациональности см. подробнее: Gethmann, C. F./Plotnikov, N.: Philosophie in RuЯland: Tendenzen und Perspektiven (Europдische Akademie zur Erforschung von Folgen wissenschaftlich-technischer Entwicklungen. Graue Reihe Nr. 9). Bad Neuenahr-Ahrweiler 1998.

[7] Различие дискурсивных и предискурсивных критериев восходит к Аристотелевскому различению логики и топики (см. “Топика”, Кн. 1, гл. 1-2).

[8] На уровне саморефлексии философии также сохраняется указанное различие предискурсивной и дискурсивной рациональности. Организованный дискурс философов также нуждается в предискурсивных соглашениях, каковые в данном случае должны формулировать сами философы.

[9] Понятие “института” следует отличать от более узкого понятия социальной организации как юридически оформленного института. О понятии социального института см.: Бергер, П./Лукман, Т.: Социальное конструирование реальности. М., 1995

[10] См.: Юдин, Б.: Социальный генезис советской науки. // Вопросы Философии 1990 № 12, 16-31.

[11] Lukбcs, G.: Werke. Bd. 11. Neuwied/Berlin 1963, 17.

[12] Показательно, что в мемуарном очерке о советской философии в 60-е годы В. Н. Садовский характеризует в качестве центров философской деятельности именно внефилософские, общенаучные учреждения (Садовский, В.: Философия в Москве в 50-е и 60-е годы. // ВФ 1993 № 7, 147-164.

[13] См.: Блауберг И.: Из истории системных исследований в СССР: попытка ситуационного анализа. // Вопросы Философии 1991 № 8, 117-128.

[14] То обстоятельство, что инициатива создания такого рода учреждений исходила нередко из недр партийного аппарата, вовсе не противоречит тезису об их функциональной самостоятельности. Более того, ученые, делая “из нужды добродетель”, активно сотрудничали с властью для достижения своих собственно научно-организационных целей.

[15] См.: Вопросы Философии 1988 № 10, 113 (Курсив мой — Н.П.).

[16] Вопросы Философии 1988, № 10.

[17] Опубл. в: Новое Литературное Обозрение № 17 1996.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]