Исайя Берлин / Мой интеллектуальный путь

Интеллектуальные биографии

Исайя Берлин

Мой интеллектуальный путь[1]

Оксфордская философия до второй мировой войны

Интерес к философской проблематике у меня возник, когда я был аспирантом в Оксфорде в конце двадцатых начале тридцатых годов двадцатого века, философия тогда была частью курса, посещаемого большинством Оксфордских студентов. В 1930 году меня назначили преподавателем философии, назначение было результатом длительного увлечения философией, в то время мои взгляды естественно находились под влиянием тех дискуссий, которые велись моими современниками в Оксфорде. Несмотря на существование множества других философских проблем, случилось так, что я и мои коллеги сосредоточились на темах, которые были результатом возвращения к эмпиризму, начавшему доминировать в Английской философии до Первой мировой войны, в основном под влиянием двух известных Кембриджских философов Дж. Мура и Бертрана Рассела.

Верификационизм.

Одной из проблем, находившихся в центре нашего внимания в середине и конце тридцатых годов, была проблема природы смысла (отношение смысла к истинности и ложности, знанию и мнению), и в особенности нас интересовало исследование смысла с точки зрения верифицируемости утверждений, в которых он выражается. Интерес к этой теме пробудили философы Венской школы, являющиеся последователями Рассела и находившиеся под влиянием таких мыслителей как Карнап, Витгенштейн и Шлик. Тогда было популярным мнение, что смыслом утверждения является способ его верификации, а если нет какого-либо способа верификации утверждения, то оно — не истинно и не ложно, оно не действительно, и, следовательно, либо бессмысленно, либо является случаем того употребления языка, какое мы встречаем в императивах, выражения желания, в художественной литературе и в иных формах, не претендующих на эмпирическую истинность.

Я находился под влиянием этой школы, поскольку был увлечен проблемами и теориями, исследованием которых она занималась, однако я так и не стал ее истинным последователем. Я всегда считал, что утверждения могут быть истинными, ложными, правдоподобными, сомнительными или интересными, но они не обязательно должны быть верифицируемы посредством какого-нибудь простого сокрушительного критерия, как утверждалось Венской школой и ее последователями логическими позитивистами, хотя они могут определять отношение к миру как к эмпирически постигаемому (кстати, я никогда не постигал мир по другому, ни тогда, ни сейчас). Я с самого начала был убежден, что общие суждения не могут верифицироваться подобным образом. Утверждения, относящиеся к обыденной речи и к естественнонаучному дискурсу (а такие суждения были идеалом Венской школы), могут содержать смысл, не будучи строго верифицируемыми. Мы никогда не узнаем верно ли утверждение “Все лебеди белые”, пока будем думать только о каких-то определенных лебедях, или считать, что число лебедей ограничено; черный лебедь, несомненно, опровергнет это обобщение, и хотя позитивистская верификация этого суждения представляется мне недостижимой, тем не менее, было бы абсурдным утверждать, что оно не имеет смысла. То же самое верно для гипотетических суждений, и еще более верно для неполных гипотетических суждений, в отношении которых совершенно парадоксально утверждать, что их истинность или ложность может быть выявлена посредством эмпирического наблюдения, хотя в них, несомненно, присутствует смысл.

Я думал о множестве других суждений подобного типа, которые явно содержат смысл, но чей смысл ускользает от узкого критерия, предлагаемого прямым эмпирическим наблюдением — миром чувств. Итак, хотя я и принимал живое участие в обсуждении этих проблем (то, что позднее было названо Оксфордской философией, началось в моем доме на вечеринках, посещаемых такими впоследствии известными философами как Айер, Остин, Стюарт Гемпшир, и сформировалось под влиянием оксфордского эмпиризма и в некоторой степени оксфордского реализма — теории, согласно которой внешний мир не зависит от наблюдателя), я, тем не менее, остался еретиком, хотя весьма дружелюбным. Я никогда не отрекался от взглядов, которых в то время придерживался, и сейчас, как и прежде считаю, что слова выражают лишь чувственный опыт, поскольку другой реальности нет, однако верифицируемость, не является единственным, самым правдоподобным критерием знания, мнения, или предположения. Я не расстаюсь с этим убеждением по сей день, и оно оказало влияние на весь мой образа мысли.

Другой темой, которую я вынес на рассмотрение моих молодых коллег, был статус таких суждений: “Этот розовый оттенок ближе к ярко красному, чем к черному”. Если обобщить, представляется очевидным, что это суждение истинно, оно не может быть опровергнуто никаким опытом, поскольку фиксируется отношение воспринимаемых цветов. В то же самое время, общее суждение не может быть названо априорным, поскольку формально оно не выводится ни из какого определения, и, следовательно, не относится к формальным дисциплинам, таким как логика или математика, к которым относятся лишь априорные суждения и тавтологии. Так нами была открыта универсальная истина в области эмпирики. Попробуйте дать определения “розового”, “ярко красного”, и других цветов? Здесь не имеется определений. Цвета распознаются только посредством зрительного восприятия, поэтому их определения были классифицированы как мнимые, из которых логически ничего не следует. Эта проблема стала приближаться к проблеме Кантовых синтетических априорных суждений, и мы в течение многих месяцев обсуждали ее и ее аналоги. В результате этих дискуссий я убедился в том, что мое утверждение было, если не строго априорным, то самоочевидной истиной, и что противоречащее ему суждение не было вразумительным. Данная тема формально входила в проводившиеся нами в то время дебаты (не знаю, поднимут ли мои коллеги эту проблему вновь). Она перекликалась с мнением Рассела, которое он изложил в своей работе “The Limits of Empiricism”.

Феноменализм.

Следующей темой, обсуждаемой моими современниками, был феноменализм, который пытался дать ответ на вопрос, основывается ли человеческий опыт лишь на чувствах, как утверждалось Английскими философами Беркли и Юмом (а так же Миллем и Руссо в некоторых из своих работ), или же существует реальность, независимая от чувственного опыта. Одними философами, такими как Локк и его последователи, признается существование такой реальности, хотя и недоступной нам, — реальности, которая является причиной чувственного опыта, а этот опыт признается всем, что мы можем непосредственно знать. Другими утверждается, что внешний мир — это материальная реальность, которая может быть познана или нет. Эта точка зрения называется реализмом, в противоположность теории, называющейся идеализмом, в которую я никогда не верил, и согласно которой мир всецело является продуктом человеческих способностей, таких как разум, воображение, и тому подобных. Поскольку я никогда не верил ни в одну метафизическую истину — ни в истину рационалистов, изложенную Декартом, Спинозой, Лейбницем и Кантом в его неповторимой манере, ни в истину (объективного) идеализма, основоположниками которого были Фихте, Фридрих Шеллинг и Гегель, проблема смысла, истины и природы реальности была темой моих размышлений, и в некоторой степени моих работ (некоторые из них опубликованы[2]).

Одним из интеллектуальных феноменов, оказавших на меня сильнейшее влияние, был поиск философами абсолютно несомненного факта, бесспорных ответов, всеобщей интеллектуальной уверенности. Предмет подобного поиска с самого начала показался мне иллюзорным. Ведь не зависимо от того, насколько могут казаться основательными, общепризнанными, неизбежными, “самоочевидными” выводы или непосредственные факты, всегда понятно, что они могут быть по какой-либо причине модифицированы или опровергнуты, даже если в данный момент мы не можем себе этого представить. Так, предположение, что большая часть философских теорий идет иллюзорным путем, позднее стало овладевать моими идеями в совершенно новых и своеобразных сочетаниях.

Поскольку я преподавал философию и был вовлечен в философские дискуссии, уже мною обрисованные, мне было заказано написать биографию Карла Маркса. Философские взгляды Маркса никогда не казались мне особенно оригинальными или интересными, однако их изучение привело меня к исследованию идей его предшественников, в частности, взглядов французских философов 18 века — первых организованных противников догматизма, традиционализма, религии, предрассудков, невежественности, тирании. Я проникся уважением к той задаче, которую поставили перед собой французские мыслители-энциклопедисты, к той работе, которую они выполнили по освобождению человечества от темноты — клерикальной, метафизической, политической и тому подобной. И хотя, конечно же, я выступал против некоторых основных положений их идей, я никогда не переставал ими восхищаться и никогда не терял чувства солидарности с Просвещением этого периода: если я и был настроен в отношении чего-либо критически, то не в отношении эмпирических недостатков, а в отношении некоторых следствий их теорий, как логических так и социальных; я осознавал, что догматизм Маркса, и его последователей, отчасти исходит из основных положений теорий Просвещения 18 века.

История философии и политическая теория.

В годы Второй мировой войны я служил в Министерстве иностранных дел. Вернувшись в Оксфорд преподавать философию, занялся двумя проблемами. Одной из них был монизм — центральный тезис западной философии от Платона до наших дней. Второй — смысл и применение идеи свободы. Этим проблемам я посвятил большую часть своего времени, и они на многие годы определили мою мысль.

Монизм.

Гельвеций, Гольбах, Д’Аламбер, Кондильяк, сторонники философии духа Вольтер и Руссо, ослепленные захватывающими успехами естественных наук, считали, что, при условии нахождения правильного метода в отношении общества, политики, морали и личной жизни, может быть раскрыта фундаментальная истина того же типа, что и истина, при помощи которой были достигнуты успехи в исследовании материального мира. Энциклопедисты думали, что научный метод является единственным ключом к таким знаниям; Руссо и другие верили в то, что вечная истина может быть открыта посредством интроспекции. Несмотря на все свои различия, эти мыслители принадлежали к поколению, убежденному в том, что оно находится на правильном пути к решению всех тех проблем, которые изначально терзали человечество.

В основе этой идеи лежит следующий тезис: на каждый истинный вопрос должен быть один, и только один, верный ответ, все другие ответы ложны, в противном случае вопросы не могут быть истинными. Таким образом, должен существовать путь, ведущий мыслителей к правильным ответам на эти вопросы, как в сфере естественных наук, так и в моральной, социальной и политической сферах, и однажды, когда все правильные ответы на глубочайшие моральные, социальные и политические проблемы, будут сопоставлены, мы получим окончательное решение всех проблем бытия. Возможно мы никогда не получим этих ответов: люди могут быть слишком сбиты с толку своими эмоциями, или быть слишком глупыми, или неудачливыми для того что бы приблизиться к этим ответам; вопросы могут быть слишком сложными, средства — недостаточными, методика — слишком запутана для того, чтобы ее можно было определить; но, так или иначе, при условии истинности вопросов, ответы на них должны непременно существовать. Если нам не дано познать истину, ее, возможно, познают наши потомки; возможно, этим знанием обладали люди в древности или Адам в раю, а если нет, это должны знать ангелы, а если даже и они этого не знают, то знает Бог — так или иначе, ответы должны существовать.

Если все ответы на социальные, моральные и политические вопросы будут получены, тогда люди будут следовать открытой истине. Таким образом, мы можем представить себе совершенную жизнь. Возможно, она недостижима, но мы можем сформировать ее концепцию — просто необходимо верить в возможность получения единственно правильных ответов на основные вопросы.

Хотя подобные убеждения были свойственны не одним лишь мыслителям Просвещения, остальные рекомендовали совершенно другие методы. Платон считал математику путем к истине, Аристотель — биологию; Иудеи и Христиане искали ответы в сакральных книгах, в изречениях учителей и в мистических видениях; кто-то думал, что к решению приведут лабораторные и математические методы; кто-то, подобно Руссо, считал, что только невинная человеческая душа, неиспорченный ребенок, простой крестьянин знает истину, недоступную испорченным обитателям загубленных цивилизацией обществ. Но с чем они все соглашались, как и их потомки после Французской революции, которые возможно предполагали, что пути к истине более запутаны, чем это могло показаться их наивным предшественникам[3], это то, что законы исторического развития могли быть — а затем и были — установлены, что ответы на вопросы как жить и что делать — нравственность, социальная жизнь, политическая организация, личностные взаимоотношения — все подлежат организации в свете той истины, которая была установлена посредством правильных методов, какими бы он ни были.

В эту philosophia perennis верили философы, начиная с досократиков, заканчивая всеми реформаторами и революционерами нашего времени. Вот центральное положение, на котором основывалась человеческая мысль на протяжении двух тысячелетий. Поскольку, если нет правильных ответов на вопросы, то как возможно достижение знания в какой-либо области? Это убеждение было сущностью Европейской рациональной и даже духовной мысли в течение многих лет. И неважно, что люди, культуры, нравственные и политические взгляды сильно отличаются; неважно, что существует такое огромное разнообразие доктрин, религий, правил поведения, идей — где-нибудь должен быть истинный ответ на глубочайшие вопросы, занимающие человечество.

Не знаю почему, возможно дело в темпераменте, но я всегда был настроен скептически по отношению к этой практически универсальной теории.

Джамбаттиста Вико.

Что потрясло меня больше всего, так это работы итальянского мыслителя 18 века Джамбаттиста Вико. По-моему, он был первым философом, который понял идею цивилизаций. Вико хотел раскрыть природу исторического знания и самой истории: поскольку история имеет отношение к внешнему миру, она должна опираться на естественные науки, однако они ограничиваются лишь предоставлением нам расчетов поведения горных пород, плоскогорий, звезд и молекул. Размышляя о прошлом, мы не просто хотим узнать, как люди вели себя в той или иной ситуации, мы хотим понять, как они жили, а это значит понять их мотивы, их страхи, надежды, стремления, любовь и ненависть, понять, кому они молились, как они самовыражались в поэзии, живописи, религии. И нам это под силу, поскольку мы сами люди и понимаем нашу собственную внутреннюю жизнь. Мы знаем, как ведут себя горы и плоскогорья, поскольку мы можем наблюдать за ними, строить гипотезы и подтверждать их; но мы не знаем, почему камень хочет быть камнем, на самом деле мы думаем, что камень не может желать и вообще не имеет сознания. Но зато мы знаем, почему мы, такие как мы есть, к чему стремимся, что нас пугает, что является выражением наших самых потаенных чувств и веры; мы знаем о себе самих больше чем мы когда-либо узнаем о камнях или течениях.

Истинное знание — это знание того, почему вещи такие, как они есть, а не просто знание того, что они есть; и чем больше мы в это углубляемся, тем больше осознаем, что вопросы, задаваемые Гомеровскими греками, отличаются от вопросов, задаваемых римлянами, а последние отличаются от вопросов, задаваемых в христианское средневековье, или от вопросов, задаваемых людьми научной цивилизации 17 века, или людьми восемнадцатого века, к которым относился сам Вико. Различаются вопросы, различаются ответы, различаются стремления людей, словоупотребление и употребление символов, ответы на один набор вопросов не подходят к вопросам других культур, не отвечают на них. Хотя Вико, несомненно, был благочестивым римским католиком и верил в то, что Церковь можем предоставить ответы на все вопросы, это не помешало ему сформулировать оригинальную идею различности культур, смысл которой заключается в том, что то, что имеет значение для греков пятого века, очень отличается от того, что является важным для индейцев, или китайцев, или ученого в лаборатории 18 века; различается их мировосприятие, следовательно, и не существует универсальных ответов на все их вопросы. Конечно же, существует всеобщая человеческая природа, иначе люди одной эпохи не могли бы понимать литературу и искусство людей другой эпохи, или их законы, о которых Вико, как юрист, знал больше всего. Однако этот факт не мешает существованию разнообразного культурного опыта, так, деятельность одного вида может соотноситься с деятельностью другого вида в рамках одной культуры, но установить тесную связь с подобной деятельностью другой культуры невозможно.

И. Г. Гердер.

Затем я ознакомился с трудами немецкого философа и поэта Иоганна Готфрида Гердера. Гердер не был первым, кто отрицал доктрину своих французских современников (первым был его учитель Георг Гаманн), согласно которой, существует универсальная, вечная, бесспорная истина, верная для всех людей, везде и во все времена, а все различия вызваны ошибкой или иллюзией, т.к. истина единственна и универсальна — ‘quod ubique, quod semper, quod ab omnibus creditum est’.[4] Гердер был убежден, что различные культуры дают различные ответы на все основные вопросы. Увлекаясь более всего гуманитарными науками и духовной жизнью, нежели объективным миром, он убедился, что истинное для Португальца, не обязательно истинно для Перса. Об этом начал говорить еще Монтескье, но даже он, человек, который считал что, люди сформированы окружающей средой (‘climate’), был, в конечном счете, универсалистом, верил в то, что главная истина единственна, хотя ответы на локальные и преходящие вопросы могут быть разными. Гердер же заявил, что каждая культура обладает своим собственным “центром гравитации”,[5] своими собственными ориентирами; в таком случае, нет ни какой причины для того, чтобы эти культуры воевали, возможна терпимость, но объединение смерти подобно. Нет ничего хуже империализма. Рим, разрушивший туземные цивилизации Малой Азии с тем, чтобы создать унитарную, однородную Римскую культуру, совершил преступление. Мир тогда был огромным садом, в котором росли различные цветы, каждый по-своему, каждый со своими собственными притязаниями, правами, прошлым и будущим. Таким образом, хотя у людей есть много общего (опять повторюсь, мы, несомненно, обладаем общей природой), тем не менее, не существует универсально правильных ответов, так же обоснованных для одной культуры, как и для другой.

Гердер — отец культурного национализма. Хотя он не был политическим националистом (в его время не был развит этот вид национализма), он верил в независимость культур и в необходимость сохранять каждую культуру в своей неповторимости. Он считал, что желание принадлежать к какой-либо культуре, к чему-то, что объединяет группу, область или нацию, является основной человеческой потребностью, такой же важной как потребность в еде, воде, свободе. Согласно Гердеру, эта потребность принадлежать к сообществу, где человек понимает, что говорят другие, где он может свободно передвигаться, где он обладает эмоциональными, экономическими, социальными и политическими связями, является основой развитой и зрелой человеческой жизни. Гердер не был релятивистом, хотя его часто в этом упрекали, он признавал существование основных человеческих ценностей, правил поведения, но считал, что они принимают разнообразные формы в различных культурах, и до тех пор, пока возможны аналогии, подобия, делающие одну культуру понятной другой, культуры не сольются. Человечество не едино, а многолико.

Романтизм и его плоды.

Далее эта идея была разработана романтиками, высказавшими совершенно новую и волнующую точку зрения, согласно которой, идеальное не есть объективная истина, записанная на небесах и нуждающаяся в понимании, копировании и исполнении людей; само идеальное создано людьми. Ценности не были открыты, а были придуманы; не были обнаружены, а были генерированы — вот то, во что непременно верили немецкие романтики, в противоположность объективистской, универсализирующей философии поверхностных французов. Сотворенная уникальность. Немецкий поэт сочиняет стихи на немецком языке, который он в некоторой степени сам создает; он не просто писарь, пишущий на немецком. Немецкий художник — создатель немецкой живописи, поэзии, хореографии, и так во всех остальных культурах. Русского писателя Александра Герцена однажды спросили: “Где существует песня, пока она не спета?”[6] На что он ответил: “Нигде, песня создается, когда поется”. Так же и жизнь создается теми, кто ее проживает, шаг за шагом. Здесь мы сталкиваемся с эстетической интерпретацией нравственности и жизни, а не с приложением вечных моделей. Главным здесь является созидание.

Из этого источника вышли все виды различных движений — анархизм, романтизм, национализм, фашизм, культ героев. Последователи этих движений считают, что человек, возможно и не осознано, сам создает ценности. Однако что есть это созидающее “Я”? Для байроновских романтиков, “Я” — это индивид, аутсайдер, искатель приключений, изгнанник, тот, кто пренебрегает обществом и общепринятыми ценностями и идет своим собственным путем — ведущим, возможно, к верной смерти, но для него лучше смерть, чем повиновение и порабощение посредственностью. Для других мыслителей “Я” становится чем-то совсем метафизическим. Это коллектив — народ, церковь, партия, класс; машина, в которой человек — лишь винтик; организм, в котором человек — всего лишь крошечный живой кусочек. Этот организм и есть творец; человек же сам что-либо значит постольку, поскольку принадлежит к какому-либо движению, расе, народу, классу, церкви; он не имеет значения как индивид в рамках этого сверхиндивидуального, с которым органически связана его жизнь. В этом корень немецкого национализма: человек делает что-то, не потому что это хорошо, или правильно, или ему нравится это делать, он это делает, потому что он немец и это атрибут немецкого образа жизни. Подобное мы встречаем и в современном экзистенциализме: человек что-то делает, поскольку он выбрал определенную форму экзистенции. Его ничто не вынуждает сделать данный выбор; он поступает так или иначе не потому, что он подчиняется объективному закону, или потому что должен придерживаться существующих правил; он что-либо делает, покуда создает свою собственную жизнь; будучи тем, что он есть, он задает ей направление и ответственность за нее лежит на нем. Отрицание универсальных ценностей, акцент на преобладании элемента сверх-я, берут начало в политических теориях ранних немецких романтиков и их последователей во Франции и других странах.[7] Этот опасный период в истории европейской мысли, послужил причиной многих деструктивных и страшных явлений нашего времени.

Никогда не признавая идеи сверх-эго, я осознавал ее важность для современной мысли и деятельности. Лозунги типа: “Не я, а Партия”, “Не я, а Церковь”, “Права или не права моя Родина, это моя Родина”, причинили непоправимый ущерб главным основоположениям человеческой мысли (я уже обрисовал их выше: истина — универсальна, вечна, для всех людей и на все времена). Человечество есть не объект, а субъект, самосозидающий и саморазвивающийся вездесущий дух, драма во многих актах, которая, согласно Марксу, закончится некоторым совершенством, — все эти идеи берут свое начало в романтической революции. Отвергая метафизическую интерпретацию человеческой жизни и в целом оставаясь эмпириком (я знаю только то, что знаю из опыта, или думаю, что знаю из опыта), я не начал верить в сверхиндивидуальные сущности, тем не менее, признаюсь, что романтизм оказал на меня некоторое влияние, и вот какое.

Плюрализм.

Я пришел к заключению, что существует плюрализм идеалов, так же как существует плюрализм культур и темпераментов. Я не релятивист и не говорю: “Я люблю кофе с молоком, а Вы любите без молока; я предпочитаю доброту, а Вы концентрационные лагеря” — каждый из нас имеет свои собственные ценности, которые нельзя объединить. Такая точка зрения представляется мне неверной. Однако я считаю, что существует плюрализм ценностей (‘plurality of values’), к которым люди могут стремиться и стремятся, и эти ценности различны. При этом число человеческих ценностей, т.е. ценностей, которым может следовать человек, сохраняя свой человеческий облик, человеческий характер конечно, и составляет, например, 74, или, возможно, 122, или 26, но каким бы оно не было, это число имеет предел. Если человек следует какой-то одной из этих ценностей, то другой человек, не придерживающийся данной ценности, может понять, почему этот человек следует ей, или понимает что было бы, если бы он при определенных обстоятельствах начал придерживаться этой ценности. Отсюда проистекает возможность человеческого понимания.

Я думаю, что ценности объективны, т.е. природа ценностей, следование им, является частью того, что должно быть человеком, и это объективная данность. Мужчины — это мужчины, женщины — это женщины, а не собаки, коты, столы, кресла, и это объективный факт; частью этого объективного факта является то, что существуют определенные ценности, и только исповедуя эти ценности, человек сохраняет человеческий облик. Если вы человек с достаточным воображением, то при необходимости вы можете войти в систему ценностей, которая не является собственно вашей, но которая, тем не менее, вам понятна, поскольку тот, кому принадлежит эта система остается человеком, с которым вы можете общаться и с которым у вас есть общие ценности — у всех людей должны быть общие ценности, иначе они перестанут быть людьми, а так же некоторые различные ценности, иначе они перестанут отличаться друг от друга, как часто случается.

Вот почему плюрализм не является релятивизмом — множественные ценности объективны, они являются скорее частью человеческой сущности, нежели случайным творением субъективных человеческих прихотей. Тем не менее, придерживаясь одного набора ценностей, человек может питать отвращение к другому, он может думать, что эти ценности приносят вред его образу жизни, в этом случае он может нападать на эти ценности, может даже, в чрезвычайных случаях, идти на них войной. Я, например, нахожу нацистские ценности отвратительными, но я могу понять как, принимая во внимание дезинформацию, неправильное представление о действительности, человек может придти к вере в то, что эти ценности являются единственным спасением. Конечно же, если необходимо, с нацистами нужно сражаться на войне, но я не считаю их, как это делают некоторые люди, буквально ненормальными или душевно больными, я считаю их опасно ошибающимися, абсолютно неправильно понимающими факты людьми (вера в то, что одни люди недостойны других, что только нордические расы действительно созидательны и так далее). Я понимаю, как, при наличии достаточно неправильного образования, широко распространенных иллюзий и ошибок, человек может, все же оставаясь человеком, так считать и совершать наиболее отвратительные преступления.

Если плюрализм — обоснованная точка зрения, а возможность уважения между системами ценностей, не обязательно враждебных друг другу, существует, тогда восторжествуют терпимость и либеральные идеалы, так как это не возможно осуществить ни на основе монизма (только один набор ценностей является правильным, остальные — неправильны), ни на основе релятивизма (мои ценности — это мои ценности, твои — это твои ценности, и если мы придем в противоречие, тем хуже, никто из нас не сможет претендовать на истинность). Мой политический плюрализм является следствием чтения Вико и Гердера и понимания корней романтизма, который в своей ложной, патологической форме далеко отошел от человеческой терпимости.

То же можно сказать о национализме: чувство принадлежности к нации представляется мне совершенно естественным, не подлежащим осуждению, или даже критике. Но в своем воспаленном состоянии (моя национальность лучше твоей; я знаю, как привести в порядок мир, а ты должен с этим согласиться, так как ты не знаешь; ты подчиняешься мне, потому что моя нация выше всех, а твоя намного ниже моей и должна предоставлять себя в качестве материала, моя нация единственная имеет право создавать лучший из возможных миров) национализм — одна из форм патологического экстремизма, который может привести, и приводил, к невероятным ужасам, и совершенно несовместим с тем плюрализмом, который я попытался описать.

Интересно отметить, что многие ценности, к которым мы относимся благосклонно, были, вероятно, введены в обращение в период раннего романтизма и до этого не существовали: например, идея благоприятности разнообразия, согласно которой, общество с множеством различных господствующих мнений, члены которого терпимы друг к другу, лучше общества, в котором каждому навязывается одно и то же мнение. Никто до 18 века не согласился бы с этим, раньше истина была одна, и многообразие было для нее неблагоприятно. Идея искренности как ценности так же является новой. Всегда считалось праведным страдать за истину и только за нее: мусульмане, погибшие в борьбе за ислам, были бедными, глупыми, введенными в заблуждение созданиями, зря пожертвовавшими своей жизнью; такими же для католиков были протестанты, иудеи и язычники; и тот факт, что они искренне боролись за свою веру, не делал их лучше, поскольку истина была важнее. В поисках истины, так же как и в любом другом занятии, был важен успех, а не мотивация. Чем искреннее, тем опаснее; искренность не была чем-то ценным, пока мнение, согласно которому, на каждый вопрос существует более одного ответа (плюрализм) не стало широко распространенным. Это привело к тому, что мы начали оценивать скорее с точки зрения мотивации, нежели следствия, с точки зрения искренности, нежели успеха.

Противник плюрализма — монизм — древняя теория, согласно которой существует единственная гармония и все истинное во вселенной должно, в конечном счете, гармонизироваться. Следствием этой теории (несколько отличающейся, но все же похожей на эссенциализм К. Поппера, который он считал корнем зла) является мнение, согласно которому, те, кто знает должны управлять теми, кто не знает. Тем, кто знает ответы на некоторые из этих великих вопросов человечества, должны подчиняться, поскольку они одни знают, как должно быть устроено общество, как должны жить люди, как должны развиваться цивилизации (старая вера Платона в философов-королей, которым дано право приказывать). Всегда были мыслители, считавшие, что мир будет лучше, если всем будут управлять ученые, или люди, сведущие в науке. Я же всегда думал, что нельзя найти лучшего оправдания или даже основания для неограниченного деспотизма части элиты, которая лишает большинство его неотъемлемых прав.

Кто-то однажды заметил, что в старые времена люди приносились в жертву различным богам, современность заменила их новыми идолами: -измами. Причинять страдания, убивать, мучить, в общем, справедливо осуждается; но если эти вещи сделаны не ради чьего-либо личного блага, а ради какого-то -изма, — социализма, национализма, фашизма, коммунизма, фанатически исповедуемого религиозного убеждения, прогресса или исполнения законов истории — тогда это в порядке вещей. Многие революционеры, тайно или явно, считали, что для того, чтобы создать идеальный мир, необходимы жертвы, необходимо разбить яйца, иначе омлета не получится. Мы видим, что яйца разбиты, так жестоко и в таком масштабе как никогда раньше, но омлет еще не скоро будет приготовлен, срок его приготовления отодвинулся на неопределенное время. Это одно из следствий разнузданного монизма (как я его называю), другие могут называть его фанатизмом, однако монизм является корнем любого экстремизма.

Свобода.

Политическая свобода — тема, которой я посвятил две лекции в течение 50-х годов. Последняя из этих лекций, с которой торжественно началось мое профессорство в Оксфорде, озаглавлена “Две концепции свободы”[8] (“Tow Concepts of Liberty”), ее сутью является разграничение двух понятий свободы — негативной и позитивной, (в этой лекции, как и во всех остальных своих работах, для обозначения свободы я употребляю два взаимозаменяемых термина liberty и freedom). Под негативной свободой я подразумеваю отсутствие препятствий, которые мешают совершению какого-либо действия. Помимо препятствий, созданных внешним миром, биологическими, физиологическими, психологическими законами, управляющими людьми, существует нехватка политической свободы, являющейся центральной темой моей лекции, при которой препятствия умышленно или неумышленно создаются людьми. Мера негативной свободы зависит от степени отсутствия таких созданных людьми препятствий, от степени того, насколько человек свободен идти той или иной дорогой, не будучи ограниченным созданными людьми институтами, порядками, или чьей-либо деятельностью.

Недостаточно сказать, что негативная свобода подразумевает просто свободу делать то, что нравиться, поскольку в таком случае человек может освободиться от препятствий исполнению желания просто следуя древним Стоикам, т.е. убивая свои желания. Но путь постепенного избавления от желаний, исполнению которых может что-либо препятствовать, породит в итоге человека, лишенного своих естественных, жизненноважных функций, другими словами, самый свободный человек — мертвый человек, поскольку нет желаний, нет и препятствий. Под свободой я скорее подразумеваю просто число дорог, по которым может идти человек, независимо от того, что он выбирает. Это первое из двух основных значений политической свободы.

В противоположность мне утверждается, что свобода должна быть триединым отношением, т.е. человек может преодолеть, убрать препятствия, или быть от них свободным только для того, чтобы сделать что-то, быть свободным исполнять определенные действия. Но я не согласен с этим мнением. Основной смысл несвободы —тот, который мы употребляем, говоря о человеке в заключении, или о человеке, привязанном к дереву; все к чему стремятся эти люди — сломать свои цепи, убежать из темницы, и однажды им это удастся без необходимого стремления к определенной деятельности. В более широком смысле свобода означает свободу от общественных предписаний и институтов, от нападок кого-то, кто обладает чрезмерной моральной или физической силой, свободу от какого-либо закрытия возможностей действия. Это я называю “свободой от (чего-то)”.

Другим центральным значением слова “свобода” является свобода для (чего-то). Если негативная свобода определяется ответом на вопрос: “Насколько мной управляют?”, то вопросом для второго значения слова “свобода” будет: “Кто мной управляет?” Поскольку мы говорим о препятствиях, созданных людьми, я могу задаться вопросами: “Кто определяет мои действия, мою жизнь? Являются ли мои действия свободным выбором или я нахожусь под влиянием других источников? Детерминирована ли моя деятельность родителями, учителями, священниками, полицейскими? Подчиняюсь ли я правилам юридической системы, капиталистического порядка, рабовладельца, правительства (монархического, олигархического, демократического)? В каком смысле я хозяин своей судьбы? Моя возможность действия может быть ограничена, но насколько она ограничена? Кто стоит на моем пути, каким количеством власти он может обладать?”

На исследовании этих двух основных значений слова “свобода” я и сосредоточился. Я осознавал, что эти значения различны, что они являются ответами на два разных вопроса; и, несмотря на свое общее происхождение, по-моему, не совпадают — ответ на один из них не обязательно определяется ответом на другой. Обе эти свободы являются основными человеческими целями; и хотя концепции (негативной и позитивной) свобод необходимо определенны, они были извращены в ходе человеческой истории. Негативная свобода могла интерпретироваться как экономический принцип laissez-fair, посредством которого владельцам шахт, якобы во имя свободы, позволялось губить жизни детей, а владельцам заводов разрушать здоровье и психику промышленных рабочих. Однако, с моей точки зрения, это было искажением смысла, а не самим смыслом данной концепции. Тем же самым издевательством будет сказать бедняку, что он совершенно свободен занять номер в дорогом отеле. Здесь мы так же сталкиваемся с путаницей. Он действительно волен снять комнату, но у него нет средств, позволяющих воспользоваться этой свободой. Возможно, у него нет средств, потому что зарабатывать больше ему мешает созданная людьми экономическая система, но это лишение свободы зарабатывать деньги, а не свободы снять комнату. Возможно, это излишне педантичное различение, но о нем важно помнить, когда ведутся дискуссии об экономической и политической свободе.

В ходе истории понятие позитивной свободы подвергалось еще более страшным искажениям. Кто распоряжается моей жизнью? Я. Я ли? Невежественный, растерянный, ведомый туда и сюда неконтролируемыми страстями и побуждениями — это все про меня? Существует ли высшая, более рациональная, свободная воля, способная понимать, управлять страстями, невежеством и другими недостатками, уровня которой я смогут достичь только посредством процесса обучения и понимания, процесса, который может быть организован только теми, кто мудрее меня, кто заставит меня осознать мое истинное, “настоящее”, глубочайшее “я”, мою лучшую сущность? Согласно этой хорошо известной метафизической теории, индивид может быть по-настоящему свободным и независимым, только если он рационален (данное убеждение восходит еще к Платону). Однако здесь всегда возникает возможность усомниться в рациональности другого; а если этот другой не достаточно рационален, то должен подчиняться тем, кто действительно рационален, тем, кто знает, что есть благо не только для него самого, но и для другого, и кто сможет провести этого другого по дорогам, которые в итоге пробудят его истинное рациональное “я” и поставят это “я” во главе угла, там, где оно и должно находиться. Человеку может казаться, что он сломлен этими авторитетами, но это иллюзия: когда он вырастет и достигнет совершенно зрелого, “настоящего” “я”, то поймет, что если бы он был таким же мудрым, то сделал бы для себя то же самое, что для него сделали другие.

Короче говоря, они действуют в интересах человека, контролируя его низшее “я”, они поступают в интересах его высшего “я”; так что истинная свобода для низшего “я” заключается в тотальном подчинении им, мудрецам, тем, кто знает истину, элите философов, в подчинении тем, кто понимает, как устроена человеческая судьба. Так, согласно Марксу, только Партия, осознающая требования рациональных целей истории, должна формировать и вести за собой людей, какой бы путь не избрало их бедное эмпирическое “я”; сама же Партия будет управляться дальновидными лидерами, и, в конечном счете, стоящим над всеми самым великим и мудрым лидером.

В мире не было ни одного деспота, который не использовал бы этот метод аргументации в целях отвратительного угнетения во имя идеального “я”, которое он стремился создать своими собственными, возможно несколько жестокими и на первый взгляд (правда, на первый взгляд низшего эмпирического “я”) морально низкими, средствами. “Инженер человеческих душ”, используя выражение Сталина,[9] обладает наилучшим пониманием; он делает то, что он делает, не просто для того, чтобы выглядеть в глазах народа хорошим, но во имя самого народа; народ делал бы то же самое, если бы достиг такого же уровня исторического понимания. Понятие позитивной свободы никогда не подвергалось большему искажению: любая тирания, будь-то тирания марксистского лидера, короля, фашистского диктатора, глав авторитарной Церкви, какого-либо класса, или государства, стремится к лишенному свободы “настоящему я” человека, и “освобождает” его для того, чтобы это “я” могло достигнуть уровня тех, кто раздает распоряжения.

Эта точка зрения возвращает нас к наивному убеждению, что на каждый вопрос существует лишь один правильный ответ: если ты не согласен со мной, это происходит потому, что ты несведущ; если бы ты знал истину, ты бы обязательно верил в то, во что верю я; если ты хочешь ослушаться меня, это может произойти, только если ты не прав, поскольку истина не открылась тебе как мне. Эта опасная и самая искаженная интерпретация понятия позитивной свободы является основанием многих наиболее страшных форм гнета и порабощения в человеческой истории.

Данная концепция двух типов свобод и их искажений стала актуальной темой (какой она продолжает оставаться по сей день) многих дискуссий в Западных и других университетах.

Детерминизм.

Моя следующая лекция о свободе озаглавлена “Историческая неизбежность”.[10] В этой работе утверждается, что детерминизм являлся очень широко распространенной среди философов в течение многих сотен лет доктриной. Детерминизм постулирует, что каждое событие имеет причину, из которой оно неизбежно следует. Этот постулат является основным принципом естественных наук: законы природы и все следствия из них, т.е. весь корпус естественных наук, основываются на представлении о неизменном устройстве, которое исследуется этими науками. Но если вся природа подвластна этим законам, разве может человек быть им не подвластен? Если человек допускает, как и многие люди (в отличие от ученых и философов), что его ничто не вынуждает встать с кресла, а делает он это, лишь потому, что сам сделал выбор и его действие не обусловлено какой-либо причиной, ему говорят, что это иллюзия, и когда необходимая работа психологов будет завершена (а теоретически она может быть завершена), тогда он узнает, что то, что он есть и то, что он делает необходимо такое, какое оно есть, и не может быть другим. Хотя детерминизм представляется мне ошибочным, в данной работе я не собираюсь доказывать эту точку зрения, поскольку на самом деле я не уверен, что подобное доказательство или опровержение детерминизма вообще возможно. Я лишь хочу задать себе два вопроса. Почему философы и некоторые другие люди считают, что человек полностью детерминирован? И, если это так, совместим ли детерминизм с нормальными чувствами и поведением?

Мой тезис состоит в том, что существует два основных довода в поддержку доктрины человеческой детерминированности. Первый гласит: поскольку естественные науки являются, возможно, самой удачной главой во всей истории человечества, представляется абсурдным утверждать, что человек не подвластен законам природы, которые открыты учеными. (Так утверждали философы 18 века.) Конечно же, вопрос состоит не в том, всецело ли свободен от этих законов человек — никто, кроме сумасшедшего, не станет утверждать, что человек не зависит от своей биологической и психологической структуры, от окружающей среды и законов природы. Вопрос состоит лишь в том, исчерпывается ли его свобода этим полностью? Нет ли каких-то случаев, когда он мог бы действовать так, как он выбирает, не будучи ограниченным в выборе предшествующими причинами? Возможно, это крошечный уголок в царстве природы, но если его нет, тогда почти всеобщее осознание человеком свободы своего бытия (ведь многие люди считают, что, тогда как одни их действия машинальны, другие подчинены их свободной воле) — нездоровая иллюзия, присущая человечеству с самого рождения, с тех пор как Адам съел яблоко и не оправдался таким образом: “Я не смог удержаться от этого, я сделал это не по своей воле, съесть яблоко заставила меня Ева”.

Второй довод в поддержку детерминизма заключается в том, что он перекладывает ответственность за многие значительные деяния людей на безличные причины и, следовательно, в известном смысле позволяет им избежать ответственности за то, что они сделали. Когда мы ошибаемся, совершаем зло или преступление, делаем что-то плохое или злонамеренное, всегда есть возможность оправдаться: “Как я мог этого избежать? Я был так воспитан” или “Я принадлежу к обществу, классу, Церкви, народу, в котором каждый так делает, и, похоже, никто не осуждает это” или “Я психологически обусловлен тем, как мои родители относились друг к другу и ко мне, экономическими и социальными обстоятельствами, в которых я пребывал. Я был вовлечен в это, и у меня не было возможности выбрать другое действие” или, в конечном счете, так: “Я вынужден был это сделать”.

В противоположность этой точке зрения многие люди считают, что у каждого есть хотя бы две альтернативы, две возможности, которые мы можем осуществить. На то, что говорил в свое оправдание Эйхманн: “Я убивал евреев, потому что мне приказывали; если бы я этого не делал, меня самого бы убили”, можно возразить: “Хотя, это и представляется невозможным, но в принципе, если бы вы решились, вы могли бы выбрать быть убитым; таким образом, в вашем случае нет естественного принуждения, которое заставляет вас действовать так, а не иначе, как это бывает в природе”. Вы скажете, что совершенно неразумно ожидать от людей такого поведения при столкновении с большой опасностью — и будете правы, но, несмотря на то, каким невероятным может быть решение, которое следует принять, возможность выбора, в буквальном смысле слова, в этом случае сохраняется. Мученичество не может быть ожидаемым, но может быть признанным, вопреки его безумству, и именно благодаря этому безумству, им так восхищаются.

Очень многое говорит в пользу того, чтобы детерминистская теория была принята в истории. Однако если детерминизм будет принят, наступит сложное логическое следствие. Это значит, что мы не сможем никогда сказать: “Неужели ты должен был это сделать? Почему тебе нужно было обязательно это сделать?” — поскольку данное высказывание предполагает возможность воздержаться от совершения действия, или сделать что-то другое. Вся наша мораль, на основании которой мы говорим о долге и обязанности, правильном и неправильном, нравственном порицании и похвале — это способ оправдания и обвинения, вознаграждения и наказания людей, за те поступки, которые они не были вынуждены совершить, поскольку могли поступить иначе; сочетание убеждений и опыта, на котором основывается вся настоящая мораль, предполагает идею ответственности, а ответственность влечет за собой возможность выбирать между черным и белым, правильным и неправильным, удовольствием и обязанностью; и так же, в более широком смысле, между формами жизни, формами правления, и созвездием моральных ценностей, руководствуясь которыми большинство людей живет, не зависимо от того, сознают они это или нет.

Если детерминизм будет принят, наш словарь радикально изменится, что значительно превзойдет все ожидания людей, не говоря уже о том, что это в принципе невозможно. В лучшем случае, эстетика должна будет вытеснить нравственность. Можно будет восхищаться людьми и хвалить их за то, что они красивы, благородны, или музыкальны, но это не будет предметом их выбора, это то “как они устроены”. Нравственная похвала должна будет принять следующую форму: если я хвалю тебя за то, что ты, рискуя собой, спас мне жизнь, я имею ввиду, что это чудесно, что ты так устроен, ты не мог этого избежать, не мог сделать по другому, и я рад, что неожиданно встретил того, кому буквально суждено спасти мне жизнь. Честное и нечестное поведение, стремление к удовольствиям и героическое мученичество, храбрость и трусость, лживость и правдивость, правильный поступок наперекор искушению — все это может стать примерно тем же, что и хорошая и отвратительная внешность, высокий и низкий рост, возраст, цвет кожи, рождение от английских или итальянских родителей, все это будет тем, чего нам не дано изменить, поскольку оно детерминировано. Мы будем надеяться на то, что все будет так, как нам хочется, но от нас ничего не будет зависеть — мы так устроены, что наши действия детерминированы. Сама идея поступка подразумевает выбор; но если выбор детерминирован, чем в таком случае отличается поступок от простого поведения?

Представляется парадоксальным, что некоторые политические движения, требуя жертв, все же остаются детерминистами по своим убеждениям. Марксизм, например, основанный на историческом детерминизме, согласно которому, существуют определенные этапы, через которые обязательно должно пройти общество, прежде чем достигнуть совершенства, толкает людей на мучительные и опасные действия, насилие и убийства, порой одинаково мучительные как для злоумышленников, так и для жертв; но если история неизбежно ведет к совершенному обществу, почему кто-то должен жертвовать своей жизнью ради процесса, который и так без чьей-либо помощи достигнет своего должного и счастливого места назначения? Однако, здесь присутствует один любопытный довод: если звезды за вас, и ваше дело непременно восторжествует, тогда вы должны принести себя в жертву для того чтобы укоротить процесс, приблизить рождение нового строя, как говорил Маркс. Но неужели наберется много людей, которые настолько искренне в это верят, что готовы встретиться со всеми опасностями, только ради того чтобы сократить процесс, и без того обреченный на счастливый конец, независимо от их усилий? Меня, как и многих других, всегда занимал этот вопрос.

Все что я изложил в этом разделе остается спорным, многое из сказанного обсуждалось ранее и обсуждается сейчас.

Стремление к идеалу.

Идея совершенного общества, являющегося якобы панацеей от всех наших бед, еще одна тема моих работ. Некоторые из французских философов 18 века утверждали, что идеальное общество их мечты неизбежно наступит, другие были более пессимистичны и полагали, что человеческие недостатки помешают осуществиться этой идее и лишь невероятным усилием человечество, возможно, достигнет этого состояния. Как бы то ни было, сама теория идеального общества включает в себя концепцию совершенного мира, где все основные ценности, которыми руководствуется человечество, могут быть реализованы одновременно, по крайней мере, теоретически. Помимо утопичности этой идеи по причине материальных и психологических препятствий, неискоренимого невежества, слабости и нехватки человеческой рациональности, у нее есть куда более значительный недостаток.

Кому еще может принадлежать эта мысль, не знаю, но мне пришло в голову, что одни основные ценности совместимы друг с другом, а другие — нет. Свобода, независимо от того какой смысл вкладывается в это понятие, является вечным человеческим идеалом, общественным и личным. То же относится и к равенству. Но совершенная свобода (именно такой она и должна быть в совершенном мире) не совместима с совершенным равенством. Если человек будет волен делать все, что он захочет, тогда сильная воля уничтожит слабую, волки съедят овец, и с равенством будет покончено. Если в качестве ценности и цели выбрать совершенное равенство, то будет необходимо препятствовать людям превосходить друг друга в материальных, интеллектуальных и в духовных достижениях, иначе наступит неравенство. Анархист Бакунин, для которого равенство было превыше всего, считал, например, что университеты должны быть упразднены, поскольку они воспитывают образованных людей, которые демонстрируют свое превосходство над необразованными, поддерживая этим социальное неравенство. В мире совершенной справедливости (кто станет отрицать, что это одна из самых благородных человеческих ценностей?) нет места совершенному милосердию. Не буду останавливаться на этом подробно: либо закон берет свое, либо человек прощает, две эти ценности не могут быть одновременно реализованы.

А вот другой пример — знание и счастье, две эти ценности совместимы и несовместимы одновременно. Мыслители-рационалисты утверждали, что знание всегда освобождает, позволяет человеку не стать жертвой непонятных ему стихий; в не которой степени, это несомненно верно, но если я знаю, что у меня рак, я не становлюсь от этого счастливее, или свободнее — я должен выбирать между знанием и пониманием того, что в некоторых ситуация незнание было бы блаженством. Нет ничего более привлекательного, чем спонтанное творчество, естественная энергия, свободный полет идей, однако все это часто не совместимо с возможностью организованного и эффективного планирования, без которых не может существовать стабильное общество. Свобода и равенство, спонтанность и безопасность, счастье и знание, милосердие и справедливость, все эти основные человеческие ценности стремятся сами к себе, кроме того, поскольку они несовместимы и не могут быть реализованы одновременно, должен быть сделан выбор в пользу одной из них, а на пути к выбранной цели иногда допускаются трагические потери. Поскольку это не эмпирическая, а умозрительная истина, которая выводится из самой идеи ценностей, идея совершенного мира, в котором возможна реализация всех благ, необоснованна, и фактически концептуально непоследовательна. Если это верно, а мне думается, что это именно так, тогда само понятие идеального мира, во имя которого оправдана любая жертва, исчезает. Вспоминая энциклопедистов, марксистов и все остальные движения, целью которых является совершенная жизнь, (учение, в соответствии с которым допускаются чудовищные жестокости, потому что без них не может быть достигнуто идеального состояния вещей), становится ясным, что все жертвы, промывка мозгов, революции, все, что произошло в этом веке, возможно, самом страшном, начиная с древнейших времен, во всяком случае, на Западе, все это зря, поскольку совершенная вселенная не просто недостижима, но и невообразима, и все, что было сделано для осуществления этой идеи, основывается на чудовищном интеллектуальном заблуждении.

Перев. О.Л. Мартыненко, Владивосток, 2001

[1] I. Berlin. My Intellectual Path. London, 2000

[2] См. работу автора “Концепции и Категории”. “Concepts and Categories” (op. cit., p. xii above, note I).

[3] Социалисты Фурье и Сен-Симон верили в научно организованное общество. По Сен-Симону оно должно возглавляться банкирами и учеными, а вдохновляться художниками и поэтами. Их преемники: французские социалисты Кабэ, Пекьер, Луи Бланк, террорист Бланк, и, наконец, Маркс, Энгельс и их последователи.

[4] “То, во что верится везде, всегда, всеми”. Vincent of Lйrins, Commonitorium 2.3.

[5] Herder’s sдmmtliche Werke, ed. Bernard Suphan (Berlin, 1877-1913), vol.5, p. 509.

[6] См. А.И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах. Москва, 1954-66, т.6, с. 33-335.

[7] Романтики ставили идею саморазвития в центр предельно субъективной исторической деятельности, движущейся вперед за счет своих собственных элементов. Эти элементы — случайные сущности, создающиеся в соответствии со свободно вымышленными образами, будь то байроновские демонические личности, пребывающие в состоянии войны с обществом, или герои, сплачивающие вокруг себя группы последователей (например, воров, как в пьесе Шиллера) или целые народы (Lycurgus, Moses — народы строители, которыми восхищался Макиавелли, и которым мы находим много современных параллелей). Эта точка зрения опровергалась такими мыслителями как Гегель и Маркс, учившими, что прогресс должен подчиняться железным законам исторического развития, развития материального (Маркс), или духовного (Гегель). Только так человеческая воля освободится от иррациональных сил, и наступит царство абсолютной справедливости, свободы, добродетели, счастья, гармоничной самореализации. Унаследовав от Иудейско-Христианской традиции идею неизбежного прогресса, данные теории не содержат идей непостижимой божественной воли и последнего Судного дня человечества.

[8] Лекция издана в 1958 г., и входит в два сборника работ автора: Four Essays on Liberty (London and New York, 1969) и The Proper Study of Mankind: An Anthology of Essays (London, 1997; New York, 1998).

[9] Сталин использовал выражение “инженеры человеческих душ” в речи о роли советских писателей, с которой выступил в доме Максима Горького 26 Октября 1932 года, эта речь содержится в неопубликованной рукописи из архива Горького: К.Л. Зелинский, “Встреча писателей с И.В. Сталиным”. Рукопись была впервые опубликована на Английском, в работе А. Kemp-Welch, Stalin and the Literary Intelligentsia, 1928-39. (Basingstoke and London, 1991), pp. 128-31. Выражение “инженеры человеческих душ” на русском можно найти в книге: И. В. Сталин. Сочинения. Москва, 1946-67, т. 13, с. 410. (Прим. ред.).

[10] “Historical Inevitability”. 1953. Лекция так же включена в сборники “Four Essays on Liberty” и “The Proper Study of Mankind”.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]