| начальная | personalia | портфель | архив | ресурсы | о журнале |
М. А. Дмитровская
“Стрела, попавшая в цель”
(телеология В. Набокова и Г. Газданова)[1]В. Набоков и Г. Газданов — два эмигрантских писателя-современника с различной человеческой и писательской судьбой. Своим первым романом “Вечер у Клэр” (1929) Газданов ярко заявил о себе. О нем и о Набокове-Сирине заговорили как о молодых авторах равной величины. Сравнению способствовало не только художественное мастерство первых произведений писателей, но и сюжетные переклички между романами “Машенька” и “Вечер у Клэр”. Дальнейшее творчество Газданова уже не провоцировало критиков и читателей на его сравнение с Набоковым — Газданов постепенно уходит в тень. Между тем, у обоих писателей есть нечто, что роднит их между собой, — отношение к телеологии, к проблеме жизненной цели, выраженное художественными средствами. Освещение этого вопроса и является задачей предпринимаемого исследования.
Слова, стоящие в названии статьи, завершают рассказ Набокова “Красавица”. В произведении рассказывается о молодой женщине, которая, живя в эмиграции, после многих лет одиночества стараниями подруги наконец выходит замуж, но через год умирает родами. Набоков пишет:
1
Это все. То есть, может быть, и есть какое-то продолжение, но мне оно неизвестно, и в таких случаях, вместо того, чтобы теряться в догадках, повторяю за веселым королем из моей любимой сказки: Какая стрела летит вечно? — Стрела, попавшая в цель.[2]
Само это заключение звучит парадоксально: направленный полет стрелы останавливается при попадании в цель, но само движение приобретает при этом характер вечности. Как это можно интерпретировать? — Достижение цели ставит точку в стремлении к ней. За этим нет ничего, и это ничто непротиворечивым образом оборачивается смертью. Вечностью в ретроспективе обладает лишь бывшее движение, лишь одно оно составляет неоспоримый и не подлежащий сомнению факт, лишь оно являет свою бытийственную сущность.
Присутствующее в рассказе “Красавица” открытое сравнение человеческой жизни с направленным полетом стрелы и рефлексия по поводу достижения цели являются, пожалуй, единственным случаем подобного рода у Набокова. Однако это не означает, что не существует других произведений писателя, где телеология не составляла бы важную часть содержания, не лежала бы в основе сюжета, образуя его метафизическую “подкладку”.
Рассмотрим с этой точки зрения произведения о любви (упоминавшийся рассказ “Красавица” — одно из них). У Набокова част мотив смерти глубоко любимой женщины: здесь значимы рассказы “Возвращение Чорба”, “Ужас”, “Ultima Thule”, “Весна в Фиальте”. Показателен открытый финал романа “Дар”. Известно, что Набоков собирался написать продолжение романа, где героиня умирала: счастливое течение достигшей цели любви не входило в его представления как художника и философа. В рассказе “Бахман” героиня познает счастье любви ранее пренебрежительно относящегося к ней музыканта уже на пороге своей смерти:
Она умерла в тот же день, не приходя в сознание. Выражение счастья так и не сошло у нее с лица (I, 335).
(С этим выражением счастья у достигших своей цели и умирающих героев Набокова мы встретимся еще не раз.)
Однако телеологическая проблематика у Набокова не ограничивается вопросами любви. Она шире и относится к самым многообразным проявлениям жизни, которые могут быть описаны в терминах цели или — шире — смысла жизни.
В рассказе “Картофельный Эльф” сообщение Норы герою о том, что у нее был от него сын, сразу придает его жизни выстроенность и направленность к цели:
И мгновенно он понял все, весь смысл жизни, долгой тоски своей, блика на чашке (I, 395);
“Он ничего не понимал от изумления и счастья” (там же).
Вслед за осуществленной целью следует смерть героя — с той же улыбкой на устах:
“С улыбкой счастья взглянул на нее снизу вверх, попытался сказать что-то, — и тотчас <...> сполз на панель. <...> Кто-то, сообразив, что это не шутка, нагнулся над карликом и тихо свистнул, снял шапку” (I, 397).
В произведениях Набокова есть случаи, когда наступление смерти опережает реальное осуществление цели, так что в логическом смысле цель остается не достигнутой. Однако с точки зрения метафизической — разницы здесь нет. Если цель должна быть достигнута, то она как бы уже достигнута. Рассказ “Пильграм”, в финале которого герой, всю жизнь мечтавший об экспедиции, умирает уже при выходе из дома, собираясь уехать в Испанию, заканчивается рассуждением, противоречащим линейной логике, ибо в нем утверждается осуществление в смерти всего того, к чему стремился герой при жизни:
Да, Пильграм уехал далеко. Он, вероятно, посетил и Гранаду, и Мурцию, и Альбарации <...>; вероятно, он попал и в Конго, и в Суринам, и увидел всех тех бабочек, которых мечтал увидеть <...> И в некотором смысле совершенно неважно, что утром, войдя в лавку, Элеонора увидела чемодан, а затем мужа, сидящего на полу, среди рассыпанных монет, спиной к прилавку, с посиневшим, кривым лицом, давно мертвого” (II, 410).
Вероятно, только синева лица Пильграма помешала автору рассмотреть на его лице улыбку счастья. А вот в романе “Король, дама, валет” на лице умершей Марты остается улыбка, вызванная достижением в предсмертном бреду цели, к которой она тщетно стремилась при жизни — уничтожить Драйера:
Марта и Франц глядели, обнявшись, как он [Драйер] исчезает и когда, наконец, что-то чмокнуло, и на воде остался только расширяющийся круг,— она поняла, что, наконец, свершилось, что теперь дело действительно сделано, и огромное, бурное, невероятное счастье нахлынуло на нее. Было теперь легко дышать, играло солнце, и она чувствовала и покой, и освобождение, и благодарность. Франц быстрыми руками трогал ее то за плечи, то за бедра,— и в окнах сквозила яркая зелень, белый стол был накрыт для двоих... И счастье все росло, переливалось по телу... счастье, свобода... неуязвимое торжество...
Ее бред протекал вне времени, ее бормотания никто не мог понять (I, 276—277).
Он [Драйер] не решался вынуть платок, не решался показать Францу лицо. В темноте ночи, куда он глядел, было только одно: улыбка,— та улыбка, с которой она умерла, улыбка прекраснейшая, самая счастливая улыбка, которая когда-либо играла на ее лице, выдавливая две серповидные ямки и озаряя влажные губы (I, 279).
Итак, Набокову довлеет тот взгляд на телеологию, когда направленность жизни к цели сопрягается со смертью. Однако телеологические идеи писателя часто даны размыто или же представляют собой скрытый пласт повествования.
У Газданова, наоборот, проблемы телеологии даны крупно, осязаемо, они становятся предметом прямого размышления автора и его героев. При этом газдановская философия цели на первый взгляд кажется сильно отличающейся от набоковской. Посмотрим, как обстоят дела на самом деле.
Газданову в некотором смысле труднее, чем Набокову, ибо Набоков, совмещая достижение цели со смертью, тем самым дальнейшее существование проблемы цели уничтожает. Перед Газдановым стоит вопрос гораздо более важный в бытийственном смысле: как продолжать жить в том случае, когда цель достигнута? Как преодолеть достигнутую цель?
Уже в первом крупном произведении Г.Газданова “Вечер у Клэр” эти вопросы столь важны, что определяют нетривиальную композицию романа и даже его название.
В романе речь идет о юношеской любви героя к Клэр, причем герой добровольно отказывается от девушки, когда она могла бы ему принадлежать. Потом их разлучает революция и гражданская война. Вынужденный эмигрировать из России, герой полон решимости найти Клэр, что ему и удается в Париже. Далее следуют ежевечерние посещения Клэр (муж ее очень удачно оказывается в отъезде), и наконец героям удается физически соединиться (героиня уже устала от ожиданий и нерешительности партнера и сама провоцирует любовную близость). Но это, так сказать, фабула. Сюжет же выстроен иначе. В романе действие начинается в Париже и через десять страниц текста достигает своей кульминации. Чувства, которые испытывает герой после близости с Клэр, трудно назвать счастьем. Его охватывает глубокая печаль — печаль от исполненной цели, то есть от ее исчезновения:
... когда она заснула, я повернулся лицом к стене и прежняя печаль посетила меня; печаль была в воздухе, <...> печаль выходила изо рта Клэр невидимым дыханием.[3]
В размышлениях героя есть понимание неизбежности завершения и смерти любви (у Набокова бы было — смерти в любви), но различия между Газдановым и Набоковым на самом деле здесь не так уж и велики. Герой Газданова думает о создании нового образа Клэр, к которому он мог бы по-прежнему стремиться — задаче, увы, заведомо невыполнимой:
— Но во всякой любви есть печаль, — вспоминал я, — печаль завершения и приближения смерти любви, если она бывает счастливой, и печаль невозможности и потери того, что нам никогда не принадлежало, — если любовь остается тщетной. <...> лежа на ее кровати <...> я жалел о том, что я уже не могу больше мечтать о Клэр, как я мечтал всегда; и что пройдет еще много времени, пока я создам себе иной ее образ и он опять станет в ином смысле столь же недостижимым для меня, сколь недостижимыми было до сих пор это тело, эти волосы, эти светло-синие облака” (II, 46)
Газданов не хочет оборвать “полет стрелы”. Ему удается избегнуть развития темы трагичности достижения цели путем скрытой подмены: вместо дальнейшего поиска героем новой цели именно здесь начинаются его воспоминания о детстве, юности и начале любви к Клэр. Вместо новой цели речь идет о старой, при этом трагичность поставленного вопроса, да и сам вопрос как-то исчезают. Финал романа звучит телеологично и оптимистично:
Под звон корабельного колокола мы ехали в Константинополь <...> самой прекрасной мыслью была та, что <...> Клэр будет принадлежать мне (I, 153).
Столь же оптимистичен и эпиграф к роману из Пушкина, в котором сделан акцент не на факте встречи, а на ее ожидании:
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой.
Затушевав эпиграфом и виртуозным сюжетным ходом всю сложность решения проблемы достигнутой цели, Газданов тем не менее в тексте романа четко обозначил соположенность достигнутой цели с идеей гибели и смерти. Именно здесь Газданов обнаруживает глубинное сходство с Набоковым.
Обращают на себя также внимание детские ощущения героя особой близости смерти и понимания некой тайны жизни:
Эти первые, прозрачные годы моей гимназической жизни отягчались лишь изредка душевными кризисами <...> Я жил счастливо — если счастливо может жить человек, за плечами которого стелется в воздухе неотступная тень. Смерть никогда не была далеко от меня, и пропасти, в которые повергало меня воображение, казались ее владениями. <...>
Мне всю жизнь казалось — даже когда я был ребенком, — что я знаю какую-то тайну, которой не знают другие <...> Очень редко, в самые напряженные минуты моей жизни, я испытывал какое-то мгновенное, почти физическое перерождение и тогда приближался к своему слепому знанию, к неверному постижению чудесного” (I, 77).
Ощущения героя после близости с Клэр совпадают с описанными детскими ощущениями, причем постижение тайны оказывается мрачным и, как представляется, близким к познанию смерти, которой герой был заворожен с детства:
Темно-синий цвет, каким я видел его перед закрытыми глазами, представлялся мне выражением какой-то постигнутой тайны — и постижение было мрачным и внезапным и точно застыло, не успев высказать все до конца; точно это усилие чьего-то духа вдруг остановилось и умерло — и вместо него возник темно-синий тон (I, 45).
Размышления героя о том, что “во всякой любви есть печаль” явно перекликаются со словами Экклезиаста о том, что “во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь” (Еккл. 1, 17—18). У Газданова, как и у Экклезиаста, ощущение бесцельности достигнутой цели связывается с мыслью о смерти: “Потому что участь сынов человеческих и участь животных — участь одна; как те умирают, так умирают и эти <...> Все идет в одно место; все произошло из праха, и все возвратится в прах” (Еккл. 3, 19—20).
Может быть, именно взгляд на мир с точки зрения неизбежной смерти порождает у Газданова подчеркнутое ощущение телесности любви. Так целью (телосом) становится тело. В соответствующем описании слово тело на двух страницах текста встречается 5 раз:
... судорога прошла по ее телу (I, 45);
... прозрачные ее [печали] волны проплывали над белым телом Клэр... (I, 45);
... казалось, самые могучие потрясения не могли ни в чем изменить это такое законченное тело... (I, 46);
[светло-синие облака ее комнаты] окружали белое тело Клэр...” (I, 46);
... это тело, эти волосы, эти светло-синие облака...” (I, 46).
В воспоминаниях героя отмечена любовь Клэр к своему телу:
...она очень любила себя, — но не только то нематериальное и личное, что любят в себе все люди, но и свое тело, голос, руки, глаза (I, 86),
а в финале романа на корме парохода внутреннему взору героя является не сама Клэр, а
...недостижимое ее тело, еще более невозможное, чем всегда... (I, 153).
Трагичность телеологических взглядов Газданова отражена и в названии произведения — “Вечер у Клэр”. При ближайшем рассмотрении оно кажется странным и не соответствующим истине — вечеров у Клэр было много, что и подчеркивается уже на первой странице:
Клэр была больна; я просиживал у нее целые вечера и, уходя, всякий раз неизменно опаздывал к последнему поезду метрополитена... (I, 39);
Вечером я снова отправлялся к Клэр... (I, 39).
Однако для Газданова оказывается важным выделить именно один вечер, тот самый, когда желание героя осуществилось. Многочисленные вечера у Клэр противопоставлены единственному вечеру:
Я думал о Клэр, о вечерах, которые я проводил у нее, и постепенно стал вспоминать все, что им предшествовало <...> В тот вечер мне казалось более очевидно, чем всегда, что никакими усилиями я не могу вдруг охватить и почувствовать ту бесконечную последовательность мыслей, впечатлений и ощущений, совокупность которых возникает в моей памяти как ряд теней... (I, 46—47).
Переход далее повествования в более чем стостраничное воспоминание не должен закрывать для нас главного: роман назван “Вечер у Клэр” не только потому, что в этот вечер цель героя оказалась осуществленной, но и потому, что этот вечер породил экзистенциальную проблему, к решению которой писатель не стал подступаться. Он отложил это до 1938 года — времени создания рассказа “Ханна”.
Что касается любовной линии, роман “Вечер у Клэр” и рассказ “Ханна” имеют много общего. В рассказе “Ханна” героя связывают с девушкой детские и юношеские годы, в эмиграции же их дороги расходятся, и герою долгое время не удается встретиться с Ханной, причем создается впечатление, что их встрече противится сама судьба:
Я ждал ее неделями в разных городах Европы, и почему-то всегда так оказывалось, что либо я опаздывал, либо она не могла приехать, — до тех пор, пока она не уехала в Америку и не очутилась, таким образом, вне досягаемости (III, 491).
Когда же грядущая встреча начинает приобретать осязаемые черты, героя начинают посещать мрачные мысли — и здесь начинается значимое отличие рассказа от романа “Вечер у Клэр”. Важным является вставной эпизод — воспоминание о человеке, всю жизнь стремившегося сыграть Гамлета и умершего после того, как он узнал, что спектакль отменен. В этом размышлении содержится страх перед материализацией мечты, его переводом из мира чисто духовного в реальный. Непосредственно перед встречей герой наблюдает автомобильную катастрофу — предвестницу его возможной жизненной катастрофы. Состоявшееся наконец свидание полно “убийственного и непоправимого значения” (III, 497). Несмотря на испытываемую сильную любовь, герой чувствует, что должен расстаться с Ханной, поскольку привык жить в мире воображения, и сравнивает это “с морфиноманией или привычкой к опиуму...” (III, 503). Он говорит Ханне, что это “вроде душевной болезни”, которая состоит в том, что он не может “преодолеть” ее “действительное присутствие” (III, 506). Эта своеобразная “болезнь к смерти” порождена предчувствием разрушительных последствий исполненной цели. Ханна вынуждена уехать, надеясь при этом на новую встречу после выздоровления героя, которое между тем началось сразу же после определения время отъезда. Похоже, что героиня ничего в происходящем не понимает, но мы-то знаем, что новой встречи не произойдет — герой сделает все для того, чтобы этого не случилось. Герою Газданова нужно продолжать иметь в себе эту нереализованную цель, чтобы, живя в мире грез, чувствовать себя укорененным в жизни. Стрела должна лететь вечно при постоянном сдвиге цели в будущее, тогда она никогда не попадет в цель. Финал рассказа представляет собой как бы возможное продолжение романа “Вечер у Клэр” — в той его части, где вопрос о дальнейшей цели был задан, но остался без ответа. Можно не сомневаться, что он получился бы именно таким, если бы Газданов был в своем первом романе до конца последовательным и не захотел оставить читателя в мире прекрасных иллюзий.
Кто же такой герой рассказа “Ханна”? Каково его место среди персонажей русской литературы? Следует отметить, что в русской литературе отказ героя от женщины (любви, женитьбы) достаточно част. Но газдановский герой в этом отношении не похож на русских людей на rendez-vous. Его отказ философичен и побуждает нас вспомнить историю Серена Кьеркегора и его невесты Регины Ольсен. Телеология одна и та же.
И все же: может быть, нам удастся найти литературные аналоги? Обратимся к первому роману Набокова “Машенька” (1926). Как показал Ю. И. Левин, главный герой романа Ганин трижды отказывается от своей возлюбленной, когда она могла бы ему принадлежать: в старом парке через год после начала романа, в Крыму, когда не едет к ней на Украину в условиях гражданской войны и, наконец, в Берлине, когда меняет свое намерение встретить Машеньку.[4] Внимание читателей привлекает только последний отказ — финал романа звучит неожиданно. Но разве не столь же неожиданным является финал рассказа “Ханна”? Все три отказа Ганина должны быть рассмотрены в одном ряду как свидетельство скрытой телеологии Набокова. Любовь Ганина осталась “недоосуществленной” из-за какого-то его упрямого нежелания, но — обратим внимание — зато над героями и не витает призрак смерти, как над остальными познавшими любовь или достигшими другую цель персонажами писателя. Ганин, исполненный больших, но неопределенных надежд, уезжает из Берлина, а Машенька (уже Алферова) промелькнет для любознательного читателя еще раз на страницах романа “Защита Лужина”, по-видимому, совершенно довольная жизнью (по крайней мере, автор не озаботился сообщить нам об обратном). “Машенька” — вообще произведение счастливое, и счастье определяется в нем способностью героя отречься от цели. Такое впечатление, что если бы старик Подтягин не стремился столь неистово в Париж, то и он остался бы цел. А так — стрела попала в цель, только целью стал сам Подтягин.
Вопросы жизненной цели продолжают волновать Газданова и позже, в 50-е годы, когда он создает два романа — “Пробуждение” и “Пилигримы”, представляющие собой вариации на тему мифа о Пигмалионе и Галатее, однако с одной существенная разницей: в обоих случаях “пигмалионы” действуют, пытаясь заполнить жизненный вакуум.
В романе “Пилигримы” (опубл. в 1953 г.) речь идет о состоятельном молодом человеке Роберте Бертье, который ничем не может заинтересоваться. Он душевно одинок. Случайно он знакомится с молодой девушкой из социальных низов — Жаниной, находит ее привлекательной и начинает процесс по ее обучению-образованию-преобразованию. Таким образом он приобретает цель и жизненный интерес, но изредка он вдруг испытывал приступы прозрачной печали — именно оттого, что все было так замечательно (II, 343).
Впрочем, Газданов умело обходит здесь проблему реализовавшейся цели, которая вот-вот должна возникнуть. Он просто переходит к повествованию о судьбе бывшего сутенера Фреда, в чьи лапы чуть было не попала Жанина. Он рассказывает (столь же мало достоверную) историю нравственного перерождения героя, который является, таким образом, своеобразным двойником Жанины, еще одной Галатеей, но мужского пола (причем там тоже есть свой Пигмалион). Свое видение проблем телеологии Газданов демонстрирует не на истории любви молодой пары, а на жизненной ситуации Фреда. Находясь уже на пороге нравственного совершенства, он гибнет, случайно сорвавшись с горы. Эта финальная сцена романа с формальной точки зрения завершает только сюжетную линию Фреда, в то время как о Жанине и Роберте читатель уже успел забыть. Однако показательно, что незадолго до своей гибели Фред оказывается свидетелем автомобильной катастрофы, в которой гибнут любовники — журналист и студентка. Скорее всего, именно в этой сцене (корреспондирующей с аварией в рассказе “Ханна”) и выразилось в скрытом виде завершение первой сюжетной линии. Оставив нас в счастливом неведении относительно разрешения истории Жанины и Фреда, Газданов, конечно, погрешил против своей уже разработанной телеологии, однако нашел другие средства демонстрации связи достижения цели со смертью.
Роман “Пробуждение был опубликован позже, в 1965 г. В нем речь идет о мелком служащем Пьере Форэ, который живет, руководствуясь чувством долга по отношению к матери. После ее смерти он утрачивает цель и его жизнь становится бессмысленной:
“Он не знал, что с собой делать <...> Ему казалось, что жизнь его проходит совсем зря. До тех пор, пока была жива его мать, его назначение состояло в том, чтобы ограждать ее от неприятностей <...>; теперь, когда ее не было, все, что он делал, потеряло свой главный смысл. Но жизнь его не изменилась. Он по-прежнему уходил каждое утро на службу <...> Теперь для него стало ясно, что это могло иметь свое оправдание только в том случае, если служило для достижения какой-то цели. И эта цель была отнята у него — потому что сердце его матери ослабело и потом остановилось в день ее смерти” (II, 451).
Пьер Форэ сознательно создает себе цель: он берет к себе женщину, страдающую расстройством психики, и делает все для того, чтобы вернуть ее к полноценной жизни. Данное предприятие с самого начала представляется мало реальным. Да и хочет ли герой на самом деле достичь цели? — С одной стороны, безусловно, да. С другой стороны, мы понимаем, что он и взялся за это дело из-за практической его невыполнимости. Но — чем недостижимее, тем лучше, тем осмысленнее была бы жизнь героя в присутствии постоянной, неисчезающей жизненной цели. Но вот Мари (так называет ее герой) полностью излечивается. С одной стороны, герой счастлив, с другой — несчастлив, поскольку исчезла цель:
“... теперь то, что было раньше, рухнуло и возникло нечто новое, что могло оказаться или счастьем. или катастрофой. Пьер думал о том, что он давно и с необыкновенным упорством стремился к той цели, которую теперь можно было считать достигнутой; вся его жизнь была построена на этом расчете. Но сейчас, когда настало то, чего он тщетно так долго добивался, он не знал, что дальше делать. Он думал — и эта мысль казалась ему абсурдной и возмутительной: может быть, было бы лучше, если бы Мари не приходила в себя? <...> было чувство непоправимой потери, которое он испытывал: то, ради чего он жил, перестало существовать” (II, 492).
И вот уже в который раз Газданов находит путь, чтобы уйти от ответа на поставленный вопрос: писатель переводит проблему в плоскость обсуждения, останется ли Мари (оказавшаяся на самом деле Анной Дюмон, женщиной из высших слоев общества) с Пьером или вернется в лоно семьи. Читатель напряженно ждет ответа и облегченно вздыхает, когда Мари выбирает Пьера:
— Теперь все кончено, Пьер. Я вас больше никогда не оставлю.
Он чувствовал ее руку на шее и прикосновение ее тела (II, 552).
Похоже, что телос опять заменяется телом, но очередная подмена не может уничтожить телеологического вопроса в его экзистенциальной постановке. Кроме того, не очень верится в возможность счастья между героями, когда Мари вдруг становится очнувшейся от сна принцессой, ведь Пьер уж никак не тянет на роль принца.
Романы “Пробуждение” и “Пилигримы” представляют собой шаг назад в решении Газдановым вопросов телеологии по сравнению с романом “Ночные дороги” (1939), где среди многочисленных персонажей для нас представляет интерес Федорченко. Этот герой, совершенно заурядный и ни о чем не задумывающийся, женится и находится на пороге буржуазного счастья. Потом неожиданно под влиянием своего соотечественника Павлова он меняется, житейские блага утрачивают для него ценность, и вопрос о смысле жизни встает перед ним во всей своей неразрешимости. Федорченко кончает жизнь самоубийством. Это сюжетная линия выстроена писателем так, что герой перерождается именно после женитьбы, как будто эта достигнутая цель и показала ему вдруг иллюзорный характер жизни вообще.
В романе “Ночные дороги” и повести “Призрак Александра Вольфа” (1947—1948) Газданов ставит проблему цели в ее предельно четком и безжалостном освещении. Что, если объектом сознательного стремления становится не жизненная цель, а сама смерть?[5] Сформулированный таким образом вопрос высвобождает творческие силы и способствует более свободному выражению метафизических взглядов писателя: ему не нужно больше уходить от ответа, потому что ответ заложен в самой постановке вопроса. Ему не нужно рисовать мнимо счастливые картины там, где на самом деле проблему может решить только смерть. Именно к ней и стремится Александр Вольф, раненный во время гражданской войны и чудом оставшийся в живых. Всю оставшуюся жизнь он жаждет окончательного осуществления той цели, которая случайно не была достигнута: стрела должна попасть в цель. Сам Александр Вольф пишет повесть о случившемся, причем поразительно, что эпиграфом к ней берет слова из Эдгара По, содержащие образ стрелы, но не как метафоры, а как действительно разящего оружия:
Подо мною лежит мой труп со стрелою в виске (II, 11).
Газданов помогает Александру Вольфу: в него вторично стреляет (здесь тоже прячется слово стрела) человек, не достреливший его в гражданскую войну, и на этот раз попадает в цель. Повесть “Призрак Александра Вольфа” — это символическое повествование о сущности человеческой жизни. Если жизнь каждого человека неизбежно закончится смертью, то именно смерть и является конечной целью. Все другие цели меркнут по сравнению с этой и представляют ее промежуточные этапы.
У В.Набокова тоже есть произведение с открыто заявленной темой неизбежности смерти — рассказ “Занятой человек”. Однако отношение к смерти героя рассказа Графа Ита прямо противоположно отношению Александра Вольфа. Если герой Газданова стремится к осуществлению конечной цели, то набоковский герой думает о том, как обмануть судьбу. Рассказ Набокова в целом выдержан в шутливых тонах, но юмор получается мрачноватым. Неизвестно кем (наверное, неумолимым роком) посланная телеграмма “Soglassen prodlenie” (II, 393) возвращает героя к жизни, однако не отменяет неизбежности конца. В финале другого рассказа, “Хват”, где речь идет о не совсем удачном любовном приключении пошловатого коммивояжера, происходит резкое переключение от описания сиюминутных забот и удовольствий героя к звучащей диссонансом заключительной фразы о неизбежности смерти:
В поезде битком набито, жарко. Нам как-то не по себе, нам хочется не то есть, не то спать. Но когда мы наедимся и выспимся, жизнь похорошеет опять <...> А затем, через несколько лет, мы умрем (II, 383).
Финальное “мы” отличается от предшествующих “нам” и “мы”, которые к относятся к герою (так иногда мать говорит о ребенке). Последнее “мы” подразумевает вовлеченность всех. Здесь сходятся в одной точке телеология Набокова и Газданова.
Наши сравнительные оценки оптимизма (пессимизма, или, скорее, стоицизма) этих двух писателей могут колебаться от произведения к произведению. Несомненно одно: Набоков более последователен в своих телеологических взглядах, но в критический момент склонен отшутиться. Так, в его романе “Приглашение на казнь”, который тоже посвящен вопросу неизбежности смерти,[6] степень карнавализации достигает своего пика.[7] Газданов во многих случаях с большей или меньшей степенью успешности пытается устранить попадание стрелы в цель. Но когда он этого не делает, получается картина более беспощадная. Если Набоков дарует своим героям счастье хотя бы на пороге смерти, то у Газданова ряд героев, в принципе не способных пережить счастье, с поразительной настойчивостью стремятся к смерти. Если набоковский Пильграм умирает накануне осуществления мечты всей своей жизни о зарубежной экспедиции за бабочками, то у Газданова герой рассказа “Черные лебеди” Павлов, хотя и увлечен страстно австралийскими черными лебедями, своей целью ставит самоубийство. Накануне добровольного ухода из жизни он говорит: “В сущности, я уезжаю в Австралию” (III, 142), об этом же сообщает матери в предсмертном письме. Газданов не захотел, чтобы его герой поставил перед собой реально осуществимую жизненную цель — например, поездку в Австралию: Павлов сразу стремится к цели конечной, к смерти. Что же касается героев Набокова, то они умирать не хотят, они избегают даже дуэли с риском потерять уважение окружающих (рассказ “Подлец”). Самоубийство героев Набокова или нелепо (Яша Чернышевский в “Даре”), или спорно (Смуров в “Соглядатае”). У Набокова смерть героев часто представлена как вмешательство судьбы и рока в конкретные жизненные цели людей, поэтому смерть неожиданна, у Газданова роковых случайностей почти нет — все подчинено неумолимой логике становления и завершения.
Вернемся к словам Набокова из рассказа “Красавица” о вечном полете стрелы, попавшей в цель, и сравним их с образом, содержащимся в стихотворении “От счастия влюбленному не спится” (1928):
И поперек листа полупустого
мое перо, как черная стрела
и недописанное слово.[8]
Эти два образа обнаруживают явное сходство, корреспондируют друг с другом и проливают дополнительный свет на представления Набокова о творчестве. Вечности довлеют тексты, написанные попавшим в цель пером-стрелою, но и само движение пера гения неотвратимо и вечно.
[1] Статья представляет собой расширенный вариант доклада, прочитанного на Газдановских чтениях 5 января 2000 г. в Калининграде.Дмитровская Мария Алексеевна – доктор филологических наук, доцент Калининградского государственного университета. E-mail: [email protected][2] Набоков В. В. Собрание сочинений: В 4-х т. Т. 2. М., 1990. С. 429. В дальнейшем цитаты из В.Набокова даются по этому изданию с указанием тома и страницы в тексте статьи.[3] Газданов Г. Собрание сочинений: В 3-х т. Т. 1. М., 1996. С. 45. В дальнейшем цитаты из Г.Газданова даются по этому изданию с указанием тома и страницы в тексте статьи.[4] Левин Ю.И. Заметки о “Машеньке” В.В.Набокова / / Левин Ю.И. Избранные труды. Поэтика. Семиотика. М., 1998. С. 180.[5] Сходство Федорченко и Александра Вольфа отмечено в работе: Сыроватко Л. Газданов — романист / / Газданов Г. Указ. соч. Т. I. С. 657—658.[6] Семенова С. Два полюса русского экзистенциального сознания. Проза Георгия Иванова и Владимира Набокова-Сирина / / Новый мир, 1999, № 9. С. 200—202.[7] См: Бабич Д. Каждый может выйти из зала. Театрализация зла в произведениях Набокова / / Вопросы литературы, 1999, № 5.[8] Набоков В.В. Стихотворения и поэмы. Харьков, М., 1997. С. 213.