Алексей Плуцер-Сарно / "Ритуал" и "миф" в современной политике

Алексей Плуцер-Сарно

“Ритуал” и “миф” в современной политике

Не надо обижать нашу собаку…
Кто нас обидит, тот три дня не проживет.
В. В. Путин. ОРТ, 6-7 февраля 2000

В СМИ сформировалось три основных точки зрения на и. о. президента В. В. Путина. Первая, грубо говоря, сводится к тому, что о нем ничего неизвестно. В этом случае его называют “темной лошадкой”, “чистой доской”, “черным ящиком”, “котом в мешке” (!?), “белым листом бумаги” и “открытой страницей”. Утверждается, что “и. о.” никак не определил свои симпатии, взгляды, планы, программы и убеждения. Его выступления лишены конкретной информации о нем. Сторонники этой точки зрения воспринимаются в обществе как противники В. В. Путина. Они убеждены, что мы не имеем достаточной информации о будущем президенте, а потому не можем поддерживать его на предстоящих выборах.

Вторая точка зрения сводится к тому, что мы знаем о В. В. Путине все, что нужно. СМИ дали о нем исчерпывающую и ясную информацию. Ведь он принял экономическую программу СПС, он продолжает дело демократических реформ, он убежденный последователь рыночной системы. “И. о.” — блестящий разведчик, чиновник безукоризненной репутации, верный соратник, образованный и интеллигентный человек, толковый и опытный руководитель, добрый семьянин, кандидат с железной волей и твердой рукой.

Третью точку зрения вкратце можно сформулировать так: прикрываясь общими фразами, и. о. президента, тем не менее, порой высказывает опасные, пугающие идеи, олицетворяющие для многих возврат к прошлому. Схожую позицию формулировал, к примеру, Евгений Киселев.

Осмелимся утверждать, что все эти точки зрения не имеют под собой достаточных оснований. Их нельзя охарактеризовать как ложные или истинные, лживые или правдивые, ошибочные или правильные. Они просто не обоснованы. Мы не можем говорить об “и. о.”, что он блестящий разведчик, равно как нельзя утверждать, вслед за Олегом Калугиным, что он несостоявшийся разведчик. Нельзя оценить его репутацию ни как безукоризненную, ни как подмоченную. Нельзя ничего говорить о его верности или неверности, образованности или безграмотности, доброте или злости, равно как и материалах, из которых выкована его воля или другие части души и тела.

Анализ текстов, которые произносит В. В. Путин, позволяет сделать один-единственный вывод. И. о. президента — это ритуализованная общественная функция, которая не может быть “хорошей” или “плохой”. Это субъект мифологического сознания, ритуально-поэтического мышления. А к субъекту квазирационального, псевдологического мышления не применимы понятия “добрый/злой”, “гуманный/негуманный”, “демократ/коммунист”. Позиция “и. о.” не рациональна, но системна, как всякая составляющая ритуала. А говоря о каком-нибудь ритуале, например, о похоронах, нельзя ставить вопрос о гуманности или демократичности этих похорон.

Достаточно прочитать любую часть речи и. о. президента, чтобы убедиться в том, что это не рациональная информация, а некая “идиологема”, близкая к традиционному фольклору. Вот, например, фрагмент интервью:

“Дети очень хотели собачку маленькую, я долго сопротивлялся, потому что у нас была уже собака, правда, другая, грозная была собака, но, к сожалению, погибла, попала под машину, было очень жалко, и мы долго не решались взять другую собаку, но вот дети захотели маленькую собачку, вот все-таки уговорили, сейчас непонятно, чья эта собака больше, то ли моя, то ли жены, то ли детей, сама по себе проживает здесь. …Не надо обижать нашу собаку, …собака есть собака, мы ее очень любим, добрая собачка…” (Интервью, показанное 6-7 февраля 2000 г. по ОРТ).

Какой простор для мифологических разысканий! Тут уже неизбежны ассоциации и с собакой, которая жила у попа, и с нечистым языческим псом, насилующем мать-сыру-землю, и с символами дикой природы, павшей жертвой бездушного механизма (“попала под машину”). Тут присутствует в свернутом виде и рок-фатум, прядущий свои мрачные нити, и темное жерло вечности, пожравшее зверя. В кадре — белоснежный пуделёк, символизирующий и священные узы брака, и чистоту христианских помыслов. Напрашивается его сопоставление и с белоснежным жертвенным агнцем, и с ангелом-хранителем семьи. В общем, явный символ чистоты, доброты и семейной добродетели. Но в перспективе маячит другой, павший, но грозный страж священного очага (“грозная была собака”). Любовный треугольник (“то ли моя, то ли жены”) содержит мотивы сразу двух обрядов — похорон (грозного пса) и свадьбы (белого пуделя). Есть здесь и теплый домашний очаг, эксплицированный рыжестью интерьера, и бурные ростки зелени, обозначающие новую жизнь, рвущуюся к свету. Текст этот можно интерпретировать тысячами способов. Можно усмотреть тут и зоофилические (“мы ее очень любим”), и некрофилические коннотации (“было очень жалко и мы долго не решались взять другую”). Всплывает также борьба христианства с язычеством и, параллельно, тема борьбы отцов, преклоняющихся перед грозными идолами, и детей, ищущих новой жизни в любви к ближнему (“дети очень хотели собачку маленькую, я долго сопротивлялся”). Есть мотив павших грозных воинов (“грозная… погибла“), на смену которым пришел мир и любовь. Попадаются и романтические ноты воспоминаний о былых утраченных счастливых и несчастных любовях (“была уже… другая, …но, к сожалению…”). Всплывают мотивы неприкаянности, одиночества (“сама по себе проживает”), мотивы свободной любви и полигамии (“чья эта собака больше”), мести и благородного заступничества за слабых мира сего (“не надо обижать нашу собаку”) и прочее. На заднем плане маячат Му-му, Серый волк, Цербер, Орф, Моська, Стрелка, Белый клык, собака Баскервилей и прочие пра- и пост-мифологические твари. Оговоримся только, что все мы живем в мире “мифов”, ритуалов, метафор. Эпистимологическое разделение эксплицируется лишь в принадлежности к разным ритуальным традициям. В этом смысле любой, предположим, квазифилологический подход тоже выполняет определенные ритуальные функции. И “автор” данной заметки неизбежно оказывается в том же ряду мифологии демифологизации. Само существование рационального пространства “законов”, “логики” — это тоже ритуализованная “игра” идеологем. Грубо говоря, если это и не пространство “мифа”, то, во всяком случае, пространство “игры мифов”. В этом смысле автор данной заметки имеет право настаивать на отсутствии имманентно присущей данному тексту политической оценочности, конституируемой на уровне “автор-повествователь”.

Слова “и. о. президента”, — это не рациональная в своей линейности информация, а некий “художественный” текст. Говоря другими словами, это текст, в значительной мере рассчитанный на мифологические, “подсознательные” структуры восприятия, а не на рациональное информирование. В. В. Путин не говорит: “Я хороший семьянин”. Он говорит: “Дети очень хотели собачку”. В. В. Путин не говорит: “Я человек мужественный и храбрый”. Он говорит: “Кто нас обидит, тот три дня не проживет”. При этом не нужно забывать, что “мифологическое” и правовое пространства не пересекаются, а потому бессмысленно констатировать необходимость, к примеру, каких-либо внеритуальных, к примеру, уголовно-процессуальных действий. “Не прожившего три дня” либо настигнет рука ритуального мстителя, либо божья кара, что, в общем-то, в ритуальном плане — одно и то же. В данном случае, скажем, констатация близкой смерти заменяет и смертный приговор, и божий промысел, и сам факт смерти. В рамках традиционного ритуала функцию последовательных доказательств заменяет “обнаружение врага”, с последующими ритуалами его изгнания и/или уничтожения.

Приведем пример действий в рамках “ритуального” мышления. Ситуация с Андреем Бабицким для европейского рационального сознания совершенно загадочна и непонятна. Очевидно, что она разворачивается вне правового, логического, рационального полей. Для “ритуально-мифологического” сознания, напротив, совершенно непонятно, что может делать “наш” человек в стане “врага”, у “чужих”. В стане врага можно только исполнять какой-либо боевой ритуал: либо ты шпион (“свой”, играющий “чужого”), либо пленный (“свой”, захваченный “чужими”), либо предатель (“свой”, ставший “чужим”). Других вариантов просто нет. В ритуализованном пространстве нет роли независимого наблюдателя, сборщика информации (и не “свой”, и не “чужой”). Внешней аналитической точки зрения в ритуале нет, здесь есть только участники. Поэтому “органы” просто не знали, что делать с Бабицким, какой статус ему придать. Его, путаясь, последовательно пытались “сделать” пленным, потом предателем, затем шпионом. Поскольку все эти роли явно не подошли, то пришлось его насильно записать попросту в террористы, а для этого инсценировать его “добровольный” уход “к своим”, где “ему любо”. При рациональном подходе, с одной стороны, и ритуальном, с другой, субъекты восприятия оперируют несовместимыми категориями и пользуются разными языками. Взаимопонимание здесь практически невозможно. При этом не будем также забывать, что для мифологического сознания сходство есть тождество. То есть если ты похож на врага, то ты и есть враг. Не случайно для нашего сознания смешны западные формулы, в соответствии с которыми сходство еще нужно доказывать. Для нас “лицо как две капли воды сходное” с врагом — это очень смешно. Тема двойника как иносубъекта в ритуальном пространстве неактуальна, поскольку копия здесь приравнивается к оригиналу. Опять же в мифологическом пространстве причинно-следственность уничтожается, возникает абсолютное равнодушие к противоречиям. Тут есть место только вере. Милиционеру достаточно верить в то, что журналист есть бандит. Вера же не может быть объектом критики, она не может “проверяться”. А в традиционном обществе верят все. Тот, кто не верит в Христа, — тот нехристь, нечисть, чуть ли не Дьявол. Тот, кто не верит в коммунизм, тот обязательно — антикоммунист. Тот, кто не верит в существование врага, тот сам — враг.

Еще пример. В ритуализованном контексте чеченскую войну можно рассматривать как боевой ритуал “демонстрации силы”. Это одна из целей любой войны. Не случайно и. о. президента, говоря о Чечне, настаивает на недопустимости перераспределения силы в регионе. Причем он настаивает на том, что силу нужно показать не только Чечне, а всему миру. Приведем этот монолог дословно, выделив в нем метафорический фундамент, эксплицирующий ряд идеологем, лежащих в основе “ритуального” восприятия мира: “Я, например, глубоко убежден теперь, что дело уже не только в самой Чечне и не столько в самой Чечне. Дело в том, что на значительном постсоветском пространстве мы сейчас столкнулись с проблемами перераспределения силы или, если хотите, геополитическим перераспределением, или попытками геополитических изменений. Вспомним, давайте, события в Таджикистане. У нас там стоит 201-я дивизия. Если мы ее оттуда уберем, то там через месяц будет, мы столкнемся там с трагическими событиями на самом деле. Мы это очень хорошо понимаем. Понимают ли это наши партнеры на Западе? Так вот, Таджикистан — это только одна площадка. А там есть еще и Узбекистан. Есть еще и Киргизия, на территорию которой в прошлом году зашли крупные банды и захватили значительную территорию в горах. Есть и другие точки опасные, весьма опасные для агрессивных устремлений некоторых экстремистских сил. И эти экстремистские силы явно пытаются освоить эти территории. В этом контексте Чечня — это только один из фрагментов этой их общей борьбы за передел мира. Ведь не случайно, не случайно те люди, которые поставили под контроль чеченскую территорию, не удовлетворились борьбой за самостоятельность Чечни. А пошли дальше. Они вышли за границу Чечни с идеей отторжения от России новых территорий и создания государства от Черного до Каспийского моря. Просто создалось впечатление, что вот этот регион бывшего Советского Союза настолько слаб, что его, он может стать легкой добычей. Но судя по тому, что произошло в Киргизии, допустим, ну, у них есть основания так полагать. Что ж, прошли, их никто не остановил, захватили целые территории, заложников захватили в том числе и иностранных, японцев, как вы помните. А есть еще и другая опасность. Вот мы все говорим о проблемах возможной дезинтеграции России. Если, значит, этим экстремистским силам удастся закрепиться на Кавказе, не только закрепиться в Чечне, но оторвать и другие территории. И вот эта зараза, она может пойти по Волге наверх, там перекинуться на другие республики. Потом либо мы столкнемся с полной югославизацей России. Так? Или, значит, нужно будет согласиться с тем, значит, что эта территория будет разделена на несколько самостоятельных государств. Вот кто-нибудь подумал о политических и геополитических последствиях такого рода развития событий в мире? Я, когда разговаривал со своими партнерами, да, я многим из них прямо сказал: мы не только разочарованы позицией Запада, мы считаем, что в национальных интересах подавляющего большинства стран Запада является прямая политическая и экономическая поддержка России в ее борьбе с этим экстремизмом международным. Прямая.” (Интервью, показанное 6-7 февраля 2000 г. по ОРТ).

Весь текст построен как бы в сослагательном наклонении. Но было бы неправильным интерпретировать его как пустословие, типа известной присказки “если бы да кабы, во рту выросли грибы, то был бы то не рот, а целый огород”. Здесь конструируется достаточно знакомая модель антиутопического или, точнее говоря, полуфантастического дистопического будущего. Нет ни малейших сомнений в том, что “мифотворчество”, воспроизведение мифогенных ритуалов по-прежнему, как и в стародавние времена, остается важнейшим приемом политической борьбы в России. Причем можно говорить о том, что современный политический дискурс глубоко фантастичен в самом прямом смысле этого слова. То, что говорит и. о. президента, — именно в жанровом плане является фантастической дистопией. Это видно уже на языковом, “метафорическом” уровне данного текста. Модель простая: есть “враги”; это “бандиты”; они “идут” против нас; они несут нам “опасность”; “трагедию”; мы для них “легкая добыча”; нужна “сила”, чтобы остановить этих “врагов”; “враги” эти всеобщие, всенародные, всемирные; они хотят разрушить и захватить весь мир и, стало быть, и всю нашу родину “снизу” и “доверху”. Все это “будет”. “Враги” эти знают, чего хотят: “Думается, что это делается специально, чтобы подорвать высшее руководство страны” (В. В. Путин. “Вести”, 9.02.2000). Сокрушить этих могущественных врагов можно, видимо, только всей мощью нашей отчизны, включая и ядерную мощь. С такой точки зрения этот текст является элементом ритуала “демонстрации силы” самой властью. А ведь в основе сценария всякого настоящего ритуала — Миф, а вовсе не Закон. Не случайно наша новая военная доктрина определила целую кучу вражеских угроз, как внутренних, так и внешних. Это подход традиционно-мифологический, а не реально-исторический. Так что реальность этих “угроз” автоматически становится величиной условной.

Тут нужно заметить, что пограничная территория, воспринимаемая метафорически как “периферия”, — традиционное место для демонстрации военной силы “центром”. Но побеждает, как правило, тот, кто действует на “своей” территории, поскольку нападает не задумываясь, без страха, с верой в свою правоту. Проблема “победы” неразрешима не только потому, что у нас и у чеченцев совершенно несовместимые представления о войне, жизни, смерти, победе и поражении, но еще и потому, что и российские генералы, и чеченские полагают, что они действуют на “своей” территории. По этой же причине несовместимости метафорических посылок какие-либо переговоры становятся принципиально невозможными. Никто не признает себя побежденным, поскольку все стороны считают, что отступать им “некуда”.

Одновременно война — это ритуал мести. Никто и не скрывает, что главная цель этой войны — отомстить, преподнести урок: “Террористы получили показательный урок…” (Интервью В. В. Путина ОРТ). Неслучайно в ритуальное действие был вовлечен “противник” с мифологической репутацией могущественного, непобедимого и страшного злодея. Хочется напомнить, что еще до первой чеченской войны “чеченец” в русской культуре воспринимался как какая-то квинтэссенция Бармалеизма, Барабас-Карабасизма, Горыныч-Змеизма, Разбой-Соловьизма и Идолище-Поганизма. Что-то зооморфно-сатанинское, среднее между “зверем” и “нечистью” (и это самые распространенные эпитеты, используемые властью). Приходится признать, что в русской культуре за чеченцем закрепляется сатанинская метафорика. Кстати, русские словари начала 1990-х гг. уже фиксируют значение слова чеченец — “вооруженный грабитель” (Балдаев 280), “особо опасный преступник” (Мильяненков 274) и т. п. Причем этим словом именуется бандит любой национальности. Очевидно, что для ритуала “мести внутреннему врагу” был выбран заведомо культурно “предопределенный” объект.

Остается только добавить, что субъекты, которые для рационального сознания совершенно различны, хотя и могут иметь некоторые черты сходства, для мифологического сознания являются лишь вариантами одного и того же субъекта. Например, граждане России, имеющие национальные, половые и возрастные черты сходства, ну, скажем, чеченцы-мужчины 15-55 лет, в силу ритуально-мифологического принципа изоморфизма интерпретируются как тождественные социальные субъекты. Вследствие того же принципа все социальные роли, имеющиеся в реальности, в мифологическом сознании сводятся к одной-единственной роли. В рамках мифа о “враге” все чеченцы отождествляются в едином образе “бандита”. Это не война с чеченским народом, это операция по уничтожению инварианта чеченского террориста во всех его частных проявлениях. Причем как и в добрые стародавние дописьменные времена этот миф не столько рассказывается, сколько разыгрывается в рамках ритуального кровавого действа. Тут уже попахивает человеческими жертвоприношениями.

Сама собой напрашивается и тема ритуала инициации. Сам и. о. президента заявил, что настоящему мужчине очень полезно послужить в армии, побывать на сборах, освежить, так сказать, свою мужественность. Да спросите любого призывника, солдата срочной службы или офицера для чего служат в армии — ответ будет один: чтобы стать настоящим мужчиной. Чтобы быть мужчиной, нужно в армии послужить. Отказаться от призыва детей на войну мы никогда не сможем, все это пустые разговоры. Ведь российские вооруженные силы — это, кроме всего прочего, еще и гигантский “храм”, предназначенный для проведения ритуала инициации в массовом порядке. А закрыть этот инициационный “храм” или загонять в него толпы профессиональных наемников — утопическое предложение.

Именно в силу своей ритуализованности российско-чеченские войны совершенно непонятны рациональному “Западу”. Для рационального “Запада” этот нерациональный кровавый обмен ударами, сопряженный с десятками тысяч жертв, ничем не может быть оправдан. Это какая-то бессмысленная смертельная дуэль. Для ритуального сознания, напротив, рациональность совершенно неуместна, а жертвенность, ритуальная “кровожадность” — понятны и близки. Вот, например, дуэль — благородна. А что такое дуэль? Убийство не по законам логической рациональности, а по правилам древнего ритуала. Конечно, дуэлью не восстановишь демократию и закон, но зато можно кровью смыть обиду и, кстати, восстановить социальное равновесие. Смерть здесь — героический подвиг, то есть нечто положительное. Западный солдат прячется от пуль, восточный воин идет навстречу смерти, не пригибаясь. Здесь и трупы, и пленные — ритуально необходимы. И напротив, такие односторонние акции, как американские “точечные удары” по Югославии, когда ты недосягаем для противника, по которому наносится удар, напротив, выглядят с российской точки зрения либо как трусливый предательский выстрел из-за угла в спину, когда нападающий старается ничем не рисковать, опасаясь за свою жизнь, либо как претензия на высший суд, самовольное принятие на себя функций божественной кары, решающей, кого казнить, а кого миловать. Это для ритуально-мифологического сознания возмутительно, хотя бы уже потому, что функцию высшего суда может осуществлять только истинный Господь. Отсюда на Востоке рождается сатанинский образ Запада. Когда “и. о. Господа”, кто бы он ни был, начинает вершить правосудие, в сознании “осужденных” автоматически продуцируется образ его сатанинского двойника.

Тут уже небезынтересно будет отметить, что в приведенном выше тексте интервью рисуется портрет главы российского государства с явными чертами “культурного героя”, демиурга, спасителя всего мира от дьявольской “заразы”. Именно он берет на себя роль божества, попирающего мировое зло, разрушающего царство дьявола. Одновременно он — творец, создатель нового мира. Во главу угла ставится идея творения мира Великим Колдуном, Демиургом, Богом-Творцом. То, что было раньше, автоматически приобретает характеристики первобытного хаоса, мрака небытия. Осталось только добыть огонь, изобрести ремесла и земледелие. Кстати говоря, все разговоры о новом “законе о земле”, выстраивают не только параллель Ленин-Путин, но и ряд Путин-Господь, упраздняющий первобытные палки-копалки. А также собирательство с бортничеством.

В таком контексте редуцирование информации о прошлом и. о. президента, о его родословной представляется глубоко закономерным. Прошлое Творца — это тайна. В концертном зале одесную его сидит маршал Сергеев, а ошуюю — Патриарх. У настоящего демиурга не должно быть бабушки и дедушки. Ну, в крайнем случае — Богоматерь. Его рождение для простых смертных — тайна уже хотя бы потому, что лишь ему одному подвластны тайны рождения и смерти.

Тут уже можно употреблять понятие мифа безо всяких кавычек. Тут уже мифология снова становится центральным событием в культурной жизни, способом понимания и существования мира в его вполне первобытных формах. Все черты традиционного мифа налицо. Ну, например, совершенно очевидно, что современный политик точно так же не выделяет себя из окружающей среды, ему свойственна логическая диффузность, его сознание не отделено от эмоциональной, аффектно-моторной сферы. Мир очеловечивается, тьма окружающего космоса персонифицируется в виде вселенского врага. Космос субъективируется, обрастает руками и ногами и наделяется антропоморфными признаками. Субъект восприятия мира вытесняет за пределы своей личностной сферы все, что интерпретируется им самим в качестве негативного и наделяет этими свойствами персонифицированное мировое зло. Но тут круг замыкается, и вот уже мы возвращаемся к великому и могучему русскому языку, поскольку, как известно, все мифологические образы представляют собой в конечном счете всего лишь персонифицированные метафоры. Символ здесь — всего лишь инобытие самой модели.

Итак, высказывания “и. о. президента” имеет смысл рассматривать вообще вне контекста его личностных характеристик. Сам В. В. Путин, может быть, вполне рациональный человек. Но как “и. о.” он играет по определенным, жестко ритуализированным правилам. Даже “белый пудель” должен быть отрефлексирован не как элемент личностной сферы Владимира Владимировича, а именно на фоне глобального политического “ритуала”, общей пиар-концепции, поскольку совершенно очевидно, что вся эта “мифологичность” предвыборной платформы тщательно продумана политологами, отвечающими за пиар. Рождение этой концепции можно датировать 1998 годом. В 1999-ом она уже была опробована на парламентских выборах. На ней строилась предвыборная стратегия Единства и Союза Правых Сил. “Медведь” рождался как “мифологический” персонаж. Это были новые пиар-технологии, в основе которых лежало использование мифопоэтических структур массового сознания. Начнем с того, что “Медведь” — название глубоко символичное. Медведь — это тотемное животное, всемогущий прародитель славянского племени. С появлением этого названия сразу возникла некая сказочная модель медвежьего Добра, борющегося со Злом. Избирателям предложили вариант спасения страны не опытными хозяйственниками, а сказочными или лучше сказать “мифологическими” героями. И вовсе не случайно закулисный режиссер перед выборами 1999 года вывел на сцену и окружил “старого царь-государя” персонажами, которые в традиционном мифологизированном народном сознании воспринимались именно как “непобедимые богатыри” (Карелин), “бравые солдаты” (Гуров), “волшебные помощники-спасители” (Шойгу) и т. п. Таким образом, на политической сцене были созданы новые правила игры, был совершен выход за рамки традиционного пиара. Выборы постепенно превращаются в ритуал. Народ созывают в поход под знамена и хоругви нового культурного героя, а не под политические программы. И теперь опять политические тяжелоатлеты сошлись на предвыборной арене не просто с новым лидером, а с новым культурным мифом.

Таким образом, речь идет не о том или ином личном высказывании В. В. Путина, а о принципиальной смене метафорических рядов пиара, новой политтехнологии, использующей глубинные структуры массового сознания. Стратегические приемы метафорики прямых предвыборных обещаний ушли в прошлое. На новом этапе произошел принципиальный отказ от разделения субъекта и объекта политического акта, слова политика и его действия, имени культурного героя и его самого. В этом плане характерна принципиальная безымянность должности главы государства. Его как бы нет, но он при этом есть везде. Он одновременно поздравляет малышей в детском доме, параллельно возникая и в Кремле, и на горнолыжном курорте, и в Чечне. Он вездесущ, безлик и безымянен. Он — символ нового первобытного пути. Наступила эпоха “белого пуделя”. Но белый пудель — не жертвенный агнец, будьте, ради Бога, дорогие читатели, с этим ритуальным пудельком поосторожней, а то и “трех дней не проживете”.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]