Андрей Приепа / Задача дня: продавливать и не подставляться

Андрей Приепа

Задача дня: продавливать и не подставляться

Чем интересно “обострение” политического тому, кто профессионально зависим от работы со смыслами, значениями, идеологемами, эйдосами и т. п.? Тем, что в этот период появляется невообразимое количество новых знаков, которые вылезают наружу, подобно червям после дождя.

И тогда я наблюдаю два принципиальных отличия состоявшейся предвыборной кампании от кампании 1996 года.

1. При всем манипулировании СМИ, при том, что все они нескрываемо контролируются несколькими конкретными магнатами и заняты политическим гипнозом электората, все-таки идет борьба за сознание избирателей, пусть и методом зомбирования. Как это отличается от прошлого, когда власть перераспределялась “в темную”, на вершинах, скрытых от нас облаками практически неинформативных информационных потоков, по которым мы лишь гадали, как авгуры по полету чем-то встревоженных птиц. Теперь лучи власти направляются не непосредственно “богами” друг на друга, это не дуэли и не выстрелы из-за угла. Теперь эти лучи направляются вниз под определенным, худо-бедно “рассчитываемым” углом, рассчитываемым так, чтобы поразить противника после отражения от предварительно обработанной, отполированной поверхности массового сознания. Раньше манипулировали группами в политбюро и Верховном Совете, теперь — населением губерний и целыми социальными стратами (молодежь, пенсионеры, рабочие, предприниматели и т. д.). В этом смысле политика действительно стала публичной. Кому раньше нужны были пиарщики и имиджмейкеры? Политический театр, подобно авангардному театру начала века, стал использовать зрительный зал не как соавтора, конечно, а как ширму, экран, линзу, танкодром и т. д. Зал не просто внимает сцене, он стал одним из средств действия, его реакция учитывается, указывается в ремарках пьесы.

Да, центральным понятием технологов является словечко “продавливать”, но продавливают то или иное необходимое убеждение именно в сознание масс (и их бессознательное) посредством языка и знаков. Это очень важное отличие от советского типа отправления власти.

Да, советская власть была очень говорливой и стремилась сопровождать свое функционирование протяженным и строго иерархизированным языковым процессом промывки мозгов (местком, профком, пионерская дружина, комсомольское и партийное собрание класса, группы, школы, вуза, завода, района, города, области, республики — множество пирамид, где требовалось говорить и слушать). Но при всем при том, реальное социальное упорядочивание проходило на других, до-языковых уровнях (на каких — вопрос отдельного большого разговора). Иначе почему около тридцати своих последних лет советская власть успешно существовала в ситуации разрыва между: а) то, что я говорю на собрании; в) то, что я на самом деле думаю обо всем об этом.

Советский тип отправления власти ушел в прошлое. Доказательство тому — как раз необходимость работать в среде массового сознания с речью и другими знаками (слоганами, рекламными роликами, сценариями предвыборных кампаний, циркулированием определенных информационных потоков в СМИ и т.п.) — но это и есть пресловутый “пиар”.

Повторюсь, массовое сознание и в том и другом случае (и при советской власти, и сегодня) мыслится как пассивное и нуждающееся в обработке. Но советская власть основывалась на разрыве между общим собранием и “кухней”. Разрыв этот никем, кстати, не контролировался, что было и сильной стороной этой власти (она была настолько сильна, что могла позволить себе не контролировать его), и началом ее конца — как только ситуация стала меняться, это отсутствие контроллеров-политтехнологов сделало конец неизбежным, советскую власть погубило невольное вползание СССР в стадию информационного общества. Решения принимались “сверху” и гладко спускались до самого основания. Решения небольшого количества людей власти как бы гладко “обтекали” общественное сознание, их не надо было продавливать туда. Их (решений) пределом был сам центральный разрыв общего собрания и кухни.

Теперь избиратель и на своей кухне, и на избирательном участке говорит примерно одно и то же. И задача — вложить в его голову убеждения, которые он будет проговаривать на кухне за бутылкой и с которыми пойдет на избирательный участок.

Ныне не существует никаких разрывов и границ (отсюда разгул “черных” пиара и политтехнологий). Есть образы, которые нужно создать и с помощью определенных, худо-бедно известных технологий продавить в массовое сознание. Но именно в массовое сознание. Да, решения также произвольны, как и раньше, да, массовое сознание так же пассивно, как и раньше. Но сегодня “решение” не может позволить себе “обтечь” общественное сознание. Решение должно пропитать сознание — отсюда ажиотаж вокруг пиара и политтехнологий и, похоже, их реальная продуктивность.

Сравним опять-таки нынешнюю кампанию с кампанией 1996 года. Легко заметить промежуточное положение выборов-1996 между двумя выделенными типами власти. При том что массовое сознание специально и целеустремленно обрабатывалось, но это продавливание нужного решения осуществлялось на фоне рудиментов, остатков разрыва между кухней и собранием, между приватным и публичным. Нужно было сделать так, чтобы при том, что на кухне Ельцина ругают, на избирательном участке голосовали всё же за него. Понятно, сегодня такое не пройдет — хотя бы потому, что разрыв кухня/собрание почти окончательно стерся.

Еще один рудимент — это махинации с избирательными бюллетенями. В четко организованном политическом театре, к которому мы движемся, это совершенно излишнее средство. Во-первых, потому что это значит “подставляться” (о “подставляться” см. ниже). Во-вторых, политический театр движется к манипуляциям чистыми знаками и идеологемами, информацией (в конце концов, нас по-прежнему несет, хотим мы того или нет, к постиндустриальному, информационному обществу). “Реальная”, фактическая подделка бюллетеня — это средство из прошлого, оно будет терять свою значимость.

Итак, власть ныне заинтересована в массах. Но не потому, что она хочет учитывать мнение “простого человека”, а потому, что сегодняшняя политическая машина не может обойтись без легитимации, удостоверения своих решений “волей масс”. Да, решение принимают без учета мнения масс, его вкладывают в головы массы и заставляют идти к урнам. Но без этой чисто “формальной” процедуры, почти условности, политическая машина сегодня обойтись не может. Это одно из главных правил игры. Собственно, это и есть демократия. Я не вкладываю в это понятие никакого отрицательного значения и никакой иронии. Более того, я полагаю, что развитие будет идти от сегодняшнего грубого продавливания к более утонченной диалектике желаний масс и возможностей власти, к учету “запросов” и мнений среднего избирателя. Собственно, это происходит уже сегодня — никто не может игнорировать оставшиеся архетипы (патриотизм, целостность России, сила русского оружия и т. п.) и все пытаются их использовать, “сыграть” на них. Демократия и будет более или менее гармоничным балансом между теми решениями, которые власть может продавить и теми желаниями масс, которые власть будет вынуждена учитывать.

2. Скандал с “Бэнк оф Нью-Йорк” показал, что компромат — это не просто то, когда узнают о том, то ты украл миллиард. Ты погиб не тогда, когда все узнали о твоем преступлении. Ты погиб уже тогда, когда “подставился” — т. е. всего-навсего дал повод подозревать себя в преступлении. Было оно или не было “на самом деле”, совершенно не важно (в этом смысле еще раз прав Бодрийар с его концепцией “исчезновения реальности”). А это значит, что, политика переходит с “уровня бокса” на “уровень шахмат”. “Уровень бокса” это когда ты знаешь, что у соперника сломано ребро и специально бьешь по нему, пока тот не сдохнет. Это советская политика “дела Рашидова”, например. Все воруют, но после перераспределения сил за “политическими облаками” данные расследования выводятся только на того, кто в данный момент дал слабину. Ребра сломаны у каждого, но дают команду бить по ребру только кому-то одному. “Уровень шахмат” — это когда все в общем-то здоровы, и даже по морде не получают. И сильнее не тот, у кого больше ракет — это в прошлом. Игроки просто двигают фигурами, которые ведь и в шахматах являются символами определенным образом конфигурированных сил. Задача не в том, чтобы дать противнику доской по голове, когда он отвлечется на обдумывание хода, а в том, чтобы исключительно на символическом уровне переиграть его в искусстве конфигурирования знаков силы.

Например, ферзь — это политик на которого нет компромата, конь фигура “скользкая”, но зато способен на нетривиальные шаги, слон силен, но несколько прямолинеен.

Не надо доказывать, что ферзь украл нечто, надо просто загнать его в такую ситуацию (или использовать то, что он сам загнал себя туда, “подставился”), где ему придется оправдываться, что он ничего не крал, — и ему это никогда не удастся; где один ход будет еще хуже другого. Иначе говоря, политика на “уровне шахмат” это не “не красть”, а не попасть в такую ситуацию, в которой тебя шахуют — имеют чисто формальную, символическую (“шахматную”) возможность подвести под обвинение в коррупции, растлении, лжи и т. п. Это не столько политика силы, сколько искусство работы с символами силы, мышление идеологемами, стратегиями, даже фантазмами т. е. чистыми смыслами, знаками в информационном обществе.

Вводить в открытую своего родственника в руководство фирмы-подрядчика нельзя не потому, что он, конечно, завысит стоимость подряда и украдет разницу, а потому что вне зависимости от того, крадет ли он или нет, противник в игре получит информационный повод, всего лишь повод говорить о коррупции; возможность ударить (и ударит!) по тому флангу, который ты — поступив так — подставил под удар. И никого уже не будет интересовать — крал или не крал. Ты подставился под обвинение, и от него никак не отмоешься, ты зашахован. (Уже давно на Западе в философии менеджмента бытует правило “мораль — продуктивна”.) Красть нельзя не потому, что это “аморально”, а потому, что это стратегически невыгодно. Обвинить в коррупции и уничтожить могут и святого бессребреника — так зачем еще давать козыри в руки противнику, зачем подставляться и рисковать, что однажды это говно выплывет на поверхность? Вот еще одно определение демократии: красть нельзя не потому, что это стыдно, а потому, что это стратегически невыгодно. Демократия — это не столько возможность выбрать “честного” политика, а это такое “прозрачное общество”, такая стеклянная банка, в которой паука, укравшего нечто, сразу съедят другие пауки. Конечно, я не так наивен, чтобы утверждать, что конгрессмены в Соединенных Штатах не воруют. Я говорю о другом: система устроена так, что не воровать более выгодно, чем воровать; “не воровать” приносит бульшие политические проценты с политического капитала. (Если, конечно, ты не выходишь на рынок политических сверх-прибылей с его политическими сверх-рисками.) Точно также с информацией: иметь в собственности не-продажную газету (любое СМИ) на самом деле выгоднее, чем продажную, просто потому, что не-продажная газета лучше продается в розницу.

Вернемся к примеру с бюллетенями. Почему их излишне подделывать? И почему пресловутая “прозрачность” — “работает”, почему она так же “продуктивна”, как и мораль? Потому что, если ты не организовал совершенно прозрачную систему обработки бюллетеней, — ты “подставился”. И никогда уже не докажешь, что не подтасовал результаты. Потому что не важно — была манипуляция или нет, достаточно так подставиться, чтобы о подделке сообщили по телевизору — “событие не существует, оно не произошло, пока о нем не сообщило СNN”. Потому что в постиндустриальном, информационном обществе манипуляции осуществляются на уровне сознания избирателя, а не на уровне “реальности”, не на уровне подделки бюллетеней.

Скорее всего, через “Банк Нью-Йорка” не выводили украденные миллиарды, но в глобальной политической игре не это важно (как не важно и то, у кого сегодня больше ракет). Важно, что мы по неопытности и наглости (ведь вывозят деньги, даже не пытаясь прятать концы в воду) подставились, позволили себя зашаховать, залезли в позицию, где инициатива не у нас. И пусть мат будет поставлен в другом месте или даже совсем не поставлен, главный вывод другой. Мы совершенно неожиданно для самих себя обнаружили себя на “уровне шахмат”, но совершенно не умеем и даже не хотим учиться играть на этом уровне.

И еще одно. Чудовищный, аморальный, грязный, склизкий, омерзительный скандал имени Банка Нью-Йорка означает не то, что нас хотят выдавить с поля транснациональной политической игры, а то, что мы приняты в “мировое сообщество” и играем на той же глобальной политической доске, что и “весь цивилизованный мир”. Нам ставят “детский мат” в пять ходов, но ведь это значит, что медведь в красной косоворотке и топором за пазухой впущен в шахматный клуб и посажен за стол. А ведь раньше этот медведь сидел где-то на краю земли за страной людей с песьими головами, рычал и бросался своими топорами. Его только и можно было что обнести высокой стеной или забросать своими томагавками в ответ. С ним не играли в шахматы не потому, что гроссмейстеру не интересно играть со второразрядником, а потому что с медведями в шахматы не играют.

Конечно, все вышеизложенное в значительной степени абстрактная, теоретическая модель, в “чистом” виде нигде до конца не воплощаемая. Легко можно найти расхождения между нею и сегодняшней действительностью. Но этих расхождений становится все меньше, хотя до конца они никогда не исчезнут.

В следующей избирательной кампании, кроме развития вышеописанных тенденций, возрастет значение и роль публичных дебатов между кандидатами. Сегодня политики идут на публичные дебаты крайне неохотно, а сходясь там, работают на грубом “уровне бокса” (точно так же, как ТВ работает на этом грубом уровне бокса, и оказывается не в состоянии понять, какие прибыли может приносить позиция “объективности”). А между тем, дебаты — крайне эффективное средство манипулирования чистыми знаками, идеологемами, смыслами и проч. Но для такого перехода понадобится новое поколение политиков, работающих исключительно на этом уровне манипуляции с сознаниями и новое качество информационной насыщенности общественного сознания. Пренебрежение публичными дебатами, информационные “бои без правил” — это рудименты советского разрыва между кухней и собранием, пространством частным и пространством публичным. То, что политик заявляет: “В этой передаче я никогда не буду выступать” — это пережиток, поддерживаемый и со стороны политиков, и со стороны масс-медиа. В информационном обществе этот “разрыв” будет рассасываться — потому что он мешает эффективной обработке массового сознания.

Не могу не сказать, как дико выглядит на этом фоне нашего вступления в информационное общество (об этом вступлении вопиют особенности политических кампаний) замшелость и “питекантропность” наших генералов. Война сегодня — это то, что показывают по телевизору. Чтобы это понять, не надо даже читать умных книжек про это — достаточно вспомнить и изучить хотя бы организацию войны в Косово. Нету никаких потерь среди федералов и среди местных жителей, пока мне не показали по телевизору трупы. Если мне не показали по телевизору трупы — ничего этого нет. Опять и снова: война сегодня идет на уровне сознания, а не на уровне реальности. Телевидение и иные масс-медиа — вот кто ведет и выигрывает войну. А наша армия не имеет хотя бы своего обаятельного пресс-секретаря! А наша армия позволяет появляться телекартинке, на которой огромный, страшный, обвешанный новейшим оружием чеченец (элегантный, кстати, на особый, военный манер) и восемнадцатилетний русский солдатик в сапогах и бушлате на три размера больше. Как только эта картинка появляется на экране каждого телевизора в прайм-тайм — все, война на три четверти проиграна.

Это не значит, что нам нужна грубая военная цензура на “уровне бокса” — не пущать телеоператора, разбить ему морду и камеру. Это значит, что нужен ряд профессиональных навыков: 1. Профессиональное умение политиков и военных не доводить ситуацию до бомбежек. 2. Если приходится бомбить, то нужна профессиональная армия и высокоточное оружие (чтобы картинка, где рядом ужасающий враг и жалкий солдатик не могла появиться на экране телевизора даже в принципе). Или хотя бы информационный образ профессиональной армии и высокоточного оружия. 3. Генералам нужно умение делать масс-медиа не своим врагом, а своим союзником — то есть научиться пользоваться главным оружием современной войны — информационным оружием. В Генеральном штабе нужно иметь отдел, которому будут подчиняться все другие отделы — отдел информационного обеспечения военных действий. В нем должны быть специалисты такого высокого уровня, которые в состоянии будут победить в информационной войне не только противника, но и собственные масс-медиа. Но победа над масс-медиа это значит не заставить их замолчать, это значит заставить передавать ту картинку, которая нужна Генеральному штабу, и передавать ее с полной уверенностью в том, что они делают это по своему собственному долгу и желанию.

[ к содержанию ] [ следующая статья ]