Эрнст Тугендхат / Введение в аналитическую философию языка

Эрнст Тугендхат

Введение в аналитическую философию языка. Лекции.[1]

Девятая лекция
<Предметная теория значения на примере Гуссерля>

Основоположения своей теории значения Гуссерль развивает в работе Логические исследования, и здесь специально в первом исследовании, которое озаглавлено «Выражение и смысл». Вводные параграфы этого исследования посвящены различению «осмысленных» знаков, языковых выражений, от признаков <Anzeichen>. Основные понятия своей теории значения языковых выражений Гуссерль вводит затем в §§ 9-14. Первый, фундаментальный шаг сделан в § 9: Если выражение представляет собой не только «голый словесный звук», а знак, и знак особого вида, то это в силу того, что оно может быть «схвачено» кем-то как то, что имеет значение. Комплекс звуков или набор символов на бумаге не имеет значения сам по себе и в себе, а значение «предается» ему благодаря тому, что он определенным образом схватывается.

Этот первый шаг в гуссерлевском исследовании кажется мне бесспорным, хотя он не самоочевиден. Тем самым Гуссерль, подобно Фреге, приступает к своему анализу, опираясь на фундаментальное, но в то же время чреватое опасностями основание: удовлетворительная семантика не может ограничиться абстрактными рассуждениями о значениях; она должна привлечь также психологический или антропологический фактор того, кто использует язык. Значения не просто находятся на платоновском небе, а они суть значения знаков, и они являются ими только благодаря тому, что определенные чувственные комплексы используются («схватываются») как знаки.

Если это так, то основополагающим для построения удовлетворительной теории значения является правильное определение того способа действия или способа сознания, который схватывает выражение как осмысленное. На предшествующих лекциях я обратил внимание на то, что о значениях высказываний говорится вообще только во взаимосвязи с пониманием этих высказываний. И поэтому если из существа дела можно было бы предположить, что Гуссерль мог бы назвать то, что «придает» выражению значение, пониманием, то тогда дальнейший вопрос должен был бы звучать так: что значит понимать выражение?

Гуссерль же с самого начала как о нечто само собой разумеющемся говорит о смыслопридающих актах. А акт у Гуссерля – это terminus technicus для обозначения «интенциональных переживаний». Под интенциональным переживанием, Гуссерль подразумевает, как я показал в 6-й лекции, сознание некоторого предмета. Понятие интенциональности, которое подробно рассматривается только в пятом исследовании (и этот анализ примечательным образом совершенно не ориентирован на значение языковых выражений), в первом исследовании, посвященном теории значения, само собой разумеющимся образом рассматривается как единственно достойное внимания основное понятие теории сознания. «В силу этих последних (смыслопридающих) актов выражение есть нечто большее, чем голый словесный звук. Оно имеет в виду нечто и, имея это в виду, относится к предметному» (§ 9).

Вы видите, что здесь прямо-таки идеально-типическим образом представлены традиционные понятия семантической проблематики, связанные с теорией значения. Что значит, понимать языковое высказывание, вообще не спрашивается; предполагается, что речь идет об интенциональном, направленном на предмет сознании. Гуссерль с самого начала подходит к семантической проблематике с этим понятием сознания. В качестве логичного развития такого начала можно было бы ожидать, что значение высказывания будет просто идентифицировано с предметом, на который направлен смыслопридающий акт. Но подобной идентификации значения и предмета у Гуссерля все же не происходит. Гуссерль именно потому настолько хорош как исходный пункт для критики, что он, с одной стороны, не попутно и имплицитно, а на основе рефлексивной философской позиции исходит из предметной теории, а также потому, что он, с другой стороны, все же признает, что значения выражений можно понимать не только как предметы. Поэтому на примере теории значения Гуссерля можно исследовать, насколько основоположение предметной теории, проведенное последовательно, может превзойти самого себя; в какой степени, следовательно, может учитываться еще и то обстоятельство, что понимание выражений не растворяется в представлении предметов, если уж исходить из того, что языковые высказывания используются для того, чтобы представлять предметы.

Гуссерль учитывает это обстоятельство в двух отношениях и при этом выявляет различные возможности того, как значения языковых выражений, которые сами не могут быть поняты как предметы, могут быть встроены в предметное сознание.

Во-первых, он признает, что имеются выражения, которые хотя и имеют значение, но вообще не репрезентируют предметы, так называемые синкатегорематические выражения. Это понятие происходит из семантики традиционной логики.[2] Категорематическими называются высказывания, которые могут выступать как термины, а это значит – на месте либо субъекта, либо предиката в предложениях, представляющих собой силлогистические заключения. Отсюда же возникает представление о сингулярных и всеобщих <generellen> терминах. Выражения, которые не могут функционировать как термины, понимаются только как вспомогательные слова. Но и за этим различением выражений на категорематические и синкатегорематические уже стоит основоположение предметной теории: для аристотелевской онтологии любое выражение, которое подпадает под одну из категорий (любая kategorema), т. е. любое выражение, которое может функционировать как сингулярный или всеобщий термин, репрезентирует нечто; эти выражения, которые нечто репрезентируют, имеют самостоятельное значение. К таким выражениям причисляются также целые высказывания <Aussagesätze>. Другие выражения согласно такой точке зрения имеют значение только во взаимосвязи с категорематическими выражениями и называются поэтому синкатегорематическими.

Гуссерль перенимает различие категорематических и синкатегорематических выражений (IV-е исслед., § 4 и далее). То, как он встраивает синкатегорематические высказывания в основоположение своей предметной теории, мы еще увидим. В I-м исследовании это различие сперва игнорируется. По-видимому, здесь Гуссерль, когда он в наиболее общем виде говорит о выражениях, сначала имеет в виду только категорематические выражения. Но и говоря о категорематических выражениях, следовательно, о выражениях, которые нечто репрезентируют, Гуссерль не придерживается того мнения, что предмет, который репрезентирует высказывание, является его значением: «Каждое (!) выражение ... имеет не только свое значение, но оно относится также и к каким-то предметам ... Но никогда предмет не совпадает со значением» (I-е исслед., § 12).

Разделяя ту точку зрения, что для всех (категорематических) высказываний следовало бы различать предмет и значение высказывания, Гуссерль следует различию, которое за несколько лет до этого сделал Фреге в своей статье «Смысл и значение».[3] Фреге при этом исходил из выражений, которые он называл собственными именами и которые в чем-то соответствуют сингулярным терминам прежней традиции. Гуссерль также пишет: «Наиболее ясные примеры размежевания значения и предметной отнесенности дают нам имена» (I-е исслед., § 12). Хотя терминология Гуссерля не совсем однозначна, под именами он имеет в виду прежде всего выражения, которые «могут исполнять простую функцию субъекта в некотором высказывании» (V-е исслед., § 34). Итак, здесь мы имеем перед собой гуссерлевскую семантику сингулярных терминов, следовательно стоим перед первым из четырех вопросов,[4] выдвинутых мной в конце первой лекции для объяснения предикативного предложения.

Как на этот вопрос о значении сингулярных терминов отвечает Гуссерль? Каждое такое выражение обозначает предмет. А если «предмет» определен так, как я предложил в 3-й лекции, а совершенно такое же определение имеет место и у Гуссерля,[5] то это первое определение не вызовет недоумения: любой сингулярный термин претендует на обозначение предмета,[6] — если только не обращать внимание на осторожный характер этой формулировки, призванной учесть то обстоятельство, что обозначаемое может и не существовать. Но это означает, далее, что любое такое выражение имеет и значение, которое следовал бы отличать от предмета. Для обоснования этого положения Гуссерль, как и Фреге, указывает на то, что два сингулярных термина могут обозначать один и тот же предмет и не иметь в то же время одного и того же значения, например, «победитель под Йеной» и «побежденный под Ватерлоо» или, если привести ставший знаменитым пример Фреге, «Вечерняя звезда» и «Утренняя звезда». Можно понимать оба выражения, следовательно, знать какое значение они имеют, и одновременно не знать, что они репрезентируют один и тот же предмет.

Фреге и Гуссерль ссылаются здесь на определенный класс сингулярных терминов, которые называются определенными описаниями <Kennzeichungen>. Для того, чтобы каким-то образом разобраться в этом классе, мы должны сперва получить представление о различных семантических классах тех сингулярных терминов, посредством которых могут обозначаться конкретные (воспринимаемые) предметы. Позднее я вернусь к этим различиям, когда после разбора предикатов я подойду к своему собственному анализу сингулярных терминов.

Во-первых, выражения могут обозначать конкретные предметы указательным образом посредством указательных местоимений, как-то: «это» или «то», а также личных местоимений, как-то: «я», «ты», «оно». Для подобного способа обозначения характерно, что в случает такого рода выражений ответ на вопрос о том, какой предмет репрезентируют такие выражения, зависит от контекста речи. В случае такого рода слов нельзя спрашивать, какой предмет оно репрезентирует, а можно задаваться лишь вопросом о том, какой предмет оно репрезентирует в том или ином контексте. Сопряженность с предметом зависит от соответствующего употребления. Если взять эту характеристику в качестве критерия для принадлежности выражения к этому классу, то к классу указательных выражений, играющих роль субъекта в высказываниях, <Subjektausdrücke> мы причислим как выражения, которые состоят из сочетания демонстративного местоимения или притяжательного прилагательного и существительного, например «эта лошадь», «наша лошадь», так и комбинацию с определенным артиклем («определенная <das> лошадь»), если это выражение не употребляется для обозначения рода («лошадь — это домашнее животное»), но используется таким образом, что подразумевается единичный предмет этого рода, причем из контекста опять же ясно, какой это предмет.

Второй класс образуют определенные описания, такие выражения как «победитель под Йеной», «Вечерняя звезда». Выражения такого рода обозначают некоторый предмет так, что они указывают определенную характеристику (например, быть победителем под Йеной), которая подходит только одному-единственному предмету, что выражается посредством определенного артикля. Рассел метко назвал их «definite descriptions».[7]

Третий класс составляют имена собственные — «Наполеон», «Венера», «Бонн». Характерным для этих выражений является то, что хотя они и обозначают предметы, однако делают это не посредством зависимой или независимой от контекста характеристики. И поэтому, по-видимому, будет правильно сказать о такого рода выражениях, что они не имеют никакого значения. Ибо бессмысленно спрашивать о значении такого слова или спрашивать, как его следует понимать; можно только спросить, какой предмет оно обозначает. То обстоятельство, что эти слова обозначают предметы и тем не менее об их значении еще нельзя ничего сказать, позволяет считать их в случае традиции, определяемой онтологией, языковыми выражениями par excellence. Для наивного рассмотрения собственные имена также могут легко показаться наиболее простыми для понимания сингулярными терминами: имя собственное в отличии от определенного описания обозначает, по-видимому, предмет как таковой, непосредственно и прямо.[8] Позднее мы увидим, что это является заблуждением и что способ употребления собственных имен находится на более высокой ступени, чем способ употребления двух других классов, и предполагает их.

В первую очередь следует уяснить теперь то, что тезис Фреге и Гуссерля — всякое «имя» обозначает предмет и, кроме того, имеет значение — относится только к одному классу конкретных сингулярных терминов — к классу определенных описаний. Указательные сингулярные термины не репрезентируют сами по себе и в себе никакого предмета, а собственные имена не имеют никакого значения.

В связи с нашим рассуждением важно разрешить теперь следующий вопрос: удается ли предметной теории, а если удается, то каким образом, объяснить наличие у выражения значения, отличающегося от предмета — и все это на основании предметной теории. Что в таком случае следует понимать под значением некоторого «имени»?

На этот вопрос уже Фреге дал интересный ответ. При этом, правда, следует обратить внимание на своеобразие его терминологии. Фреге не использует, подобно Гуссерлю, слова «смысл» и «значение» в качестве синонимов и, отклоняясь от нормального словоупотребления, называет значением выражения предмет. Это терминологическое различие на составляет какой-то существенной дополнительной проблемы, однако, когда говорят о позиции Фреге, следует обращать внимание на то, используется ли слово «значение» в его или в обычном смысле. Таким образом, согласно Фреге, в смысле выражения заключен «вид данности» предмета.[9] Очевидно, для материальных предметов является конститутивным то, что они могут являться в неограниченном количестве перспектив, способов данности <Gegebenheitsweisen>. Тезис Фреге состоит теперь в том, что каждое определенное описание обозначает предмет как данный тем или иным образом. Так, например, выражение «Вечерняя звезда» репрезентирует предмет, который появляется в определенное время в определенном регионе неба. Тот же самый предмет появляется в другое время в другом регионе неба, и если его обозначают как предмет, являющийся таким образом, то его называют «Утренняя звезда».

Это объяснение, к которому Гуссерль мог вполне присоединиться. В I-м Логическом исследовании он дает, правда, еще и другое объяснение. Он исходит из того, что выражения, которые обозначают один и тот же предмет, но имеют разное значение, различаются «определенным способом полагания соответствующего предмета» (I-е исслед., § 13). Отсюда вытекает понимание значения как характеристики акта. Правда, выражение имеет одно тождественное значение, и сколь угодно много актов могут схватывать его одним и тем же способом. Поэтому Гуссерль приходит к пониманию того, что значение состоит в сущности («идеальном виде») соответствующего акта («полагании соответствующего предмета»). «Значение относится, таким образом, к соответствующим актам значения ... как, например, красный цвет in specie к лежащим здесь полоскам бумаги, которые все «имеют» один и тот же красный цвет» (I-е исслед., § 31).

Вместе с тем обнаруживается по крайней мере первая возможность того, как Гуссерль может, исходя из своего интенционально-предметного основоположения, каким-то образом разместить значения <в пределах свей теории>. Все же едва ли очевидно, почему то, что мы понимаем, когда мы посредством определенного описания полагаем некоторый предмет, должно быть сущностью этого полагания. Это объяснение оставляет также открытым вопрос, как получается, что имеются различные способы полагания одного и того же предмета. Разве не соответствует любой такой сущности акта определенный способ данности предмета? В этом направлении, которое уже было предначертано объяснением Фреге, Гуссерль позднее, в Идеях I, модифицировал свое понимание (§ 94): «смысл» есть «предмет в том, как» его способа данности (§ 131).

Вместе с тем обнаруживается для данного случая до некоторой степени очевидная возможность того, как значение, отличающееся от предмета, может быть тем не менее интегрировано в основоположение предметной теории: значение – не предмет, а способ данности предмета.

Рефлексия способа данности предмета характерна для так называемого трансцендентального поворота онтологии (ср. выше, с. 81[10]). В трансцендентальном варианте философии предметная теория имеет, таким образом, в своем распоряжении перспективу, в которой она делает для себя понятными значения по крайней мере тех выражений, которые обозначают кроме того еще и предметы. При объяснении значения выражения как способа данности предмета понятие значения продолжает зависеть от понятия предмета, и мы должны, пожалуй, с самого начала ожидать, что для основоположения предметной теории совершенно невозможно развить независимое от понятия предмета понятие значения. И первое гуссерлевское объяснение значения «имени» – значение как сущность соответствующего акта – это объяснение в котором значение понимается, исходя из сопряженности с предметом; ибо оно основывается на том, что имеется акт, а акт есть сознание предмета.

Зависимое от отношения к предмету понятие значения, разумеется, не составляет проблемы, пока мы имеем дело с сингулярными терминами, следовательно, с выражениями, которые обозначают именно предметы. Но как же обстоят дела со значением остальных категорематических выражений, следовательно со значением, a) всеобщих терминов и, b) целых высказываний? Эти вопросы соответствуют второму и четвертому вопросу из четырех названных мной в конце предшествующего занятия.

Сначала мы обратимся к четвертому вопросу, вопросу о значении целого высказывания. Дело в том, что Гуссерль дает ответ на этот вопрос уже в I-м Логическом исследовании, еще до того, как в VI-м исследовании он подошел к третьему вопросу – вопросу о предикативной структуре, и такая последовательность имеет смысл, поскольку уже вполне определенно можно сказать нечто о том, как нужно в наиболее общем виде понимать значение целых высказываний – независимо от того, являются ли они только предикативными или нет, – еще до того как приступать к их структуре. Мы увидим, что объяснение, которое Гуссерль дает значению целого высказывания, предрешает определенный ответ на решающий третий вопрос о предикативной структуре.

Свое объяснение, что каждое выражение не только относится к предмету, но и имеет значение, Гуссерль не хочет ограничивать только сингулярными терминами. Оно относится ко всем (категорематическим) выражениям, а в частности и к целым высказываниям (§ 12). Что мы должны понимать теперь под значением и предметом полного высказывания? На этот вопрос Гуссерль не дает однозначного ответа. С одной стороны, он говорит, что предметом высказывания можно считать «предмет, являющийся субъектом высказывания», то есть то, ««о» чем высказывается». Предметом высказывания a больше, чем b был бы в там случае a или a и b. «Но возможно, — говорится далее, — и иное понимание, которое берет относящееся к высказыванию положение вещей[11] целиком как аналог названного именем предмета и отличает этот предмет от значения высказывания. Если поступают таким образом, то в качестве примера привлекаются такие пары предложений, как a больше, чем b и b меньше, чем a. Оба предложения, очевидно, высказывают различное. … Но они выражают одно и то же положение вещей … Говорим ли мы теперь о предмете высказывания в одном или другом смысле …, всегда возможны имеющие различное значение высказывания, которые относятся к одному и тому же «предмету» (§ 12).

Все это звучит так, как будто было бы важнее любой ценой различить предмет и значение, чем указать, что же теперь нужно понимать под значением и что под предметом высказывания. В колебаниях Гуссерля между двумя возможностями понимания различия между значением и предметом в случае целых высказываний обнаруживается основополагающая неопределенность того, что говорится о предметах в связи с языковыми выражениями. С одной стороны, Гуссерль также прямо определил свой предмет как то, что является субъектом возможных предикаций;[12] с другой стороны, основоположение собственной предметной теории – предположение, что любое «смыслопридающее сознание» есть сознание некоторого предмета – принуждает его к такому пониманию, что любое языковое выражение или, по меньшей мере, любое категорематическое выражение репрезентирует некоторый предмет. Исходя из первой точки зрения для интересующего нас сейчас случая целых высказываний следует, что предметом высказывания можно считать только предмет или предметы, которые репрезентирует субъект или субъекты предложения (и в таком случае о предмете предложения вообще можно говорить только в случае сингулярных предикативных предложений). Значение и предмет предложения в таком случае действительно строго различаются — значению же целого предложения не соответствует, таким образом, вообще никакого предмета. Однако такой результат неприемлем для основоположения предметной теории, ибо неподкрепленное сознанием предмета значение для этого основоположения словно бы висит необъяснимым образом в пустоте и, рассмотренное с его точки зрения, непостижимо.

Таким образом, Гуссерль, следуя своему основоположению, был вынужден иначе определить различение предмета и значения в случае целых предложений. Исходя из основоположения предметной теории потребовалось такое понимание, которое придает предложению предмет, соответствующий целому значению. И теперь, конечно, можно, как мы уже видели раньше (4 лекция), говорить о предмете, который репрезентируется целым предложением «р»: положение дел что р. Такое понимание не противоречит также определению предмета как субъекта возможных предикаций, потому что, если и не само высказывание, то хотя бы его номинализированная форма «что р» представляет собой субъектное выражение (сингулярный термин).

Но можно ли теперь при таком понимании предмета высказывания различать еще и значение? Это то, к чему стремится Гуссерль в том размышлении, которое я только что цитировал: оба предложения «a больше, чем b» и «b меньше, чем a» должны, правда, представлять одно и то же положение дел, но имеют различное значение. Очевидно, различение значение и предмета в случае целых высказываний Гуссерль хочет, насколько это возможно, приравнять к различению, которое получилось в случае сингулярных терминов: значения обоих предложений должны некоторым образом представлять два способа данности одного и того же положения дел.

Но речь о различных способах данности одного и того же <положения дел> имеет здесь теперь еще и метафорический смысл. Что за ним стоит? Какие критерии решают, во-первых, когда два предложения имеют одно и то же или различное значение и, во-вторых, когда они репрезентируют одно и то же или различное положение дел? В отношении первого вопроса, который касается значения, из примера, приводимого Гуссерлем, нельзя заключить ничего определенного, и можно сомневаться в том, что Гуссерль вообще имел в виду определенные критерии, а значит – определенное понятие значения. Что касается второго вопроса, то Гуссерль, пожалуй, ориентировался на общепринятый критерий, что два предложения тогда репрезентируют одно и то же положение дел, когда они имеют одни и те же условия истинности, т. е. если мы a priori (аналитически), на основании одного только нашего понимания предложений, можем установить: если истинно одно (например «a больше, чем b»), то истинно и другое (например «b меньше, чем a»), и если одно ложно, то ложно и другое.

Соответствующая взаимосвязь в случае определенных описаний дана в таком случае тогда, когда мы a priori (аналитически), на основании одного только нашего понимания выражений, можем установить, что они обозначают один и тот же предмет. Но это же не критерий, который относится ко всем определенным описаниям, которые обозначают один и тот же предмет, ибо обычно мы не можем установить это прямо на основании одного только нашего понимания выражений. То, что «победитель под Йеной» репрезентирует тот же самый предмет, что и «побежденный при Ватерлоо», мы не можем заключить из одного только понимания этих выражений, а только благодаря опыту. Примером определенных описаний, который обнаруживает взаимосвязь аналогичную «a больше, чем b» и «b меньше, чем a» в случае этих предложений, был бы «победитель под Йеной» и «командир победоносной армии при Йене». Таким образом, мы видим: критерий, в соответствии с которым Гуссерль определяет, какие высказывания репрезентируют одно и то же положение дел, иной и более узкий, чем критерий, определяющий принадлежность определенных описаний к одному предмету. Критерий классификации, который был бы настолько же широк, как тот, что связывает все определенные описания, которые обозначают один и тот же предмет, обнаруживается только там, где даны не только одни и те же условия истинности, а одно и то же истинностное значение.[13] Но в таком случае следовало бы сказать, что все истинные высказывания обозначают один и тот же предмет, и точно так же все ложные.

Этот интуитивно неестественный, но формально последовательный тезис выдвинул Фреге.[14] Уже он придерживался той точки зрения, что и в случае высказываний следует различать «смысл» и «значение» (предмет). Предмет высказывания он понимал, однако, не как положение дел, которое репрезентирует это высказывание, а как его истинностную ценность, т. е. как «то обстоятельство, что оно истинно или что оно ложно». Во всяком случае такое понимание допускает, в отличие от того понимания, которое предложил Гуссерль, ясное различение между смыслом и предметом. Оба предложения «Берн – столица Швейцарии» и «Бонн расположен на Рейне» имеют различный смысл, но они представляют один и тот же «предмет», а именно одно и то же истинностное значение, так как они оба истинны. Эту точку зрения можно интуитивно уяснить себе таким образом, что помыслить «предмет», который репрезентируют все истинные предложения, как «действительность» или «мир»; значения (смыслы) истинных предложений в таком случае представляли бы в таком случае различные способы данности, в которых обнаруживается действительность (ложным предложениям не соответствовало бы в этом случае никакого собственного предмета, а их значения представляли бы аспекты, в которых действительность не проявляется).[15] Но это представление «определенной» действительности как предмета, напрашивающееся из-за субстантивного выражения, должно показаться нам со своей стороны подозрительным. Действительное содержание аналогии, которую Фреге выявил между смыслом и предметом определенных описаний и смыслом и истинностным значением высказываний, лежит в ином направлении и указывает уже за пределы основоположения предметной теории. Я не могу здесь в это вникать[16] и укажу только на то, что Фреге, очевидно, употребил слово «предмет» не в общепринятом смысле.[17] Если его понимать в обычном смысле – как «субъект возможных предикаций», – то размышление Фреге, каковым бы ни было его позитивное содержание, не дает никакого возможного ответа на вопрос о предмете высказываний. Возможно, Гуссерль не понял той формальной взаимосвязи, которую имел в виду Фреге, и уж в любом случае его должна была отпугнуть интуитивная неестественность результата, полученного Фреге; поэтому он выдвинул свое собственное предложение, в котором отсутствует аналогия к соответствующему различению в случае определенных описаний. Он и не развил это предложение дальше.

Но нам не следует переоценивать этот негативный результат. Он состоит только в том, что различие значения и предмета в случае определенных описаний едва ли можно перенести предложенным Гуссерлем способом на <целые> высказывания. Гуссерль, однако, мог бы сразу отказаться от введенного для этого случая – и очень неопределенного – представления, он мог бы продолжать придерживаться позиции, что любое высказывание «р» репрезентирует некоторый предмет, такое положение дел что р. Только понятие значение следовало бы установить заново и заново определить в его отношении к предмету. Теперь можно предположить, что Гуссерль скомбинирует две рассмотренные в § 12 возможности того, как различаются предмет и значение высказывания. Вспомните, о чем говорилось выше: первая возможность состоит в том, что предмет предикативного высказывания есть предмет, соответствующий субъекту этого высказывания, и целое предложение как таковое имеет только одно значение, и не имеет помимо этого никакого другого предмета. Против такой точки зрения нельзя выдвинуть никакого дельного аргумента, только основоположение предметной теории, в соответствии с которым и целому выражению должен был бы соответствовать предмет. Но как только из второй рассмотренной в § 12 возможности для первой перенимается та бесспорная мысль, что каждое номинализированное высказывание «что р» репрезентирует некоторое положение дел, то отсутствие этого предмета восполняется.

В § 34 I-го исследования обнаруживается следующая концепция, имеющая для Гуссерля решающее значение. Предмет предложения «Юлий плачет» есть то, о чем оно нечто сказывает, следовательно, Юлий. Но можно говорить и о значении этого предложения. В таком случае значение предложения, со своей стороны, становится предметом-о-котором <Gegenstand-worüber> сказывает другое высказывание. Этим новым предметом, который обозначается номинализированным выражением «что Юлий плачет», является положение дел. Грамматической модификации номинализации соответствует семантическая модификация опредмечивания значения.

Вопрос об отношении между значением и предметом высказывания теперь, следовательно, усложнился в силу того, что в игру включаются два предмета. Предмет-о-котором высказывание есть предмет, соответствующий субъекту предложения; он отличается от значения так, как это изложил Гуссерль в первой альтернативе § 12. Напротив, положение дел, предмет, который репрезентирует выражение «что р», есть опредмеченное значение.

Вместе с тем как будто бы получен определенный ответ на вопрос, который я оставил открытым в третьей лекции при введении предметов что р, а именно, что мы должны понимать под этими предметами – положениями дел или пропозициями: предмет что р есть значение предложения «р». Такая точка зрения, на первый взгляд, представляется убедительной, так как напрашивается заключение, что два положения дел что р и что q тождественны в том случае, если оба предложения «р» и «q» имеют одно и то же значение; правда, при этом предполагается, что предложения «р» и «q» не содержат указательных выражений.

Однако даже если мы воздерживаемся от указательных выражений, отождествление положения дел что р со значением «р» все же ненадежно. Это заметным образом обнаруживает уже словоупотребление: мы не можем перевести высказывания о положениях дел в высказывания о значениях; нельзя, например, вместо «такое положение дел, что вчера шел снег, – радостно» сказать «значением предложения «вчера шел снег» является радость». Это обстоятельство, на которое часто обращают внимание,[18] не является, правда, чем-то неизбежным. Следует, скорее, задаться вопросом, что же является основанием такого несоответствия в словоупотреблении.

Здесь было бы продуктивно обратиться к соответствующей теории Фреге. Для поверхностного читателя Фреге, по-видимому, придерживается той же позиции, что и Гуссерль. Я напомню о том, что выражением Фреге для того, что Гуссерль называет положением дел, является «мысль» (4 лекция). Таким образом, Фреге также говорит, что смысл утверждения есть мысль.[19] И по Фреге предмет номинализированного выражения «что р» есть смысл <высказывания> «р».[20] Однако легко не заметить, что то, что Фреге называет «смыслом», есть terminus technicus и совсем не соответствует тому, что обычно понимают под «значением» (или «смыслом») и что понимает под ним Гуссерль; в частности, к Фреге не относится корреляция между смыслом и пониманием, из которой я исходил на прошлом занятии. Для того, что мы понимаем, когда мы понимаем языковое выражение, у Фреге, по-видимому, вообще нет единого термина. Если мы будем продолжать обозначать то, что мы понимаем, как значение (и слово «значение» употреблять в этом отношении совершенно иначе, чем Фреге), то нужно сказать, что для Фреге смысл ассерторического предложения составляет только часть его значения. Так как для Фреге смысл мысли, и мысль есть то, что может быть истинным или ложным,[21] то к смыслу принадлежит только то, что является релевантным по отношению к вопросу об истинности или ложности.[22] Тем самым Фреге, как показал Даммет, уже предвосхитил современное понимание этого вопроса, согласно которому смысл предложения состоит в его условиях истинности. К этому, собственно говоря решительному аспекту в теории Фреге я еще вернусь позднее, и сейчас я отвлекаюсь также от того следующего элемента значения,[23] в котором, по Фреге, выражается чувство или дается «намек» слушателю.[24] Что здесь для нас важно, так это то, что для Фреге утверждение и соответствующий вопрос имеют один и тот же смысл; это значит, что утвердительный или вопросительный модус (Фреге говорит об «утвердительной силе») еще не принадлежат к смыслу, а составляют только дополнительный элемент значения.[25] Такое понимание наиболее точно соответствует фактическому словоупотреблению, если мы примем во внимание то, что смысл должен быть тем, что репрезентирует выражение «что р». «что р» отличается от «р» именно благодаря тому, что здесь отсутствует момент утверждения (ср. выше, 4 лекция[26]).

Теперь мы можем вернуться к тезису Гуссерля, что положение дел что р является («опредмеченным») значением <высказывания> «р». Теперь ясно, почему этот тезис ложен: значение «р» шире того, что имеет выражение «что р». Как обосновано и, разумеется, допустимо сказать, что выражение «что р» нечто обозначает – называть ли это положением дел, или пропозицией, или мыслью (4 лекция), – так неверно утверждать то же самое о не модифицированном выражении «р». Тот, кто говорит «р», не просто называет положение дел, но он вместе с тем утверждает, что это истинно или «наличествует» <«besteht»>, и этот дополнительный фактор, который содержится в значении «р», вообще не может быть выражен предметно.

От Гуссерль, конечно, не ускользнул этот фактор модуса предложения, но он придерживался той точки зрения, что «качество полагания» <«Setzungsqualität»> принадлежит к сущности интенционального акта вообще, а также ко всякому «номинальному» акту.[27] Гуссерль, следовательно, стремился избежать опасности, которая грозила со стороны сущности предложения его основной позиции, ориентированной на имя и акт представления, таким образом, что он на скорую руку включил этот аспект предложений в момент отнесенности к предмету <Gegenstandbezug>. Это должно было бы означать теперь, что и каждый сингулярный термин не только представляет предмет, но вместе с ним еще и нечто имплицитно утверждается. Но что должно имплицитно утверждаться вместе с сингулярным термином? Гуссерль говорит: существование предмета.[28] Этот тезис для сингулярных терминов, которые репрезентируют (материальные) предметы, правдоподобен, и я еще позднее к нему вернусь (26 лекция). Уже сейчас можно, правда, предугадать, что если этот тезис окажется правильным, то более уместным будет вывод, обратный тому, что Гуссерль из него извлек: отсюда следовало бы, что эти имена отсылают обратно к (имплицитно ими соутверждаемым) высказываниям (ср. выше, 6 лекция). В случае тех номинальных выражений, с которыми мы сейчас имеем дело, в случае выражений «что р», по-видимому, этот тезис все же ложен. Позиции, согласно которой мы, говоря «что р», имлицитно утверждаем также и наличие этого положения дел (или истинность мысли), противоречит тот факт, что <выражение> «что р . . .» мы с равным успехом можем дополнить как словом «ложно», «сомнительно» и т. д., так и словом «истинно». Тот, кто начал говорить «что р . . .», еще ничего имплицитно не дал понять в отношении того, чем он будет дополнять <начатое высказывание>.

Мы поэтому не колеблясь отвергаем гуссерлевскую идентификацию положения дел что р со значением «р». Если следовать основоположению Гуссерля, то возникают еще одна, более серьезная проблема. А именно: отождествляется ли положение дел что р со значением «р» или эта взаимосвязь рассматривается иначе, в любом случае возникает следующий решающий вопрос, основано ли наше понимание значения «р» на том, что мы знаем, какой предмет репрезентирует «что р» или наоборот.

Сам Гуссерль характеризует взаимосвязь между значением и положением дел в I-м Логическом исследовании таким образом, что положение дел является опредмеченным значением. Из этого, по-видимому, следует, что идентификация положения дел что р уже предполагает понимание значения «р». Но это бы означало, что значение, со своей стороны, должно было бы быть объяснено иным, не предметным образом, но, как мы до этого уже видели, значение, не подкрепленное сознанием предмета, для основоположения предметной теории Гуссерля – это невозможная вещь.

Поэтому Гуссерль делает единственно возможный в случае своего основоположения вывод: так как положение дел что р и без того уже должно быть тождественно значению «р», легко получается, что сознание положения дел проецируется обратно на понимание значения. В V-м и в VI-м Логическом исследовании Гуссерль поэтому вообще не говорит больше последовательным образом о значении, а только о положении дел. Также и понимание еще не номинализированных высказываний относится к «сознанию положения дел», только положение дел здесь еще не «предметно в точном смысле» (V-е исслед., §§ 36, 38).

Попытку Гуссерля, различить в случае целых высказываний так же, как и в случае имен, значение и предмет, следует, таким образом, считать неудачной. Само по себе это не страшно, но здесь нет и какого-либо существенного результата. Существенно, скорее, то Гуссерль в итоге понимает значение высказывания какпредмет. Как можно проверить обоснованность такого понимания? Чтобы сделать это, мы спрашиваем: если положение дел не фундировано значением, то как оно в таком случае позитивно понимается в соответствии с подобными взглядами? Единственная возможность объяснить онтологический статус положения дел, если не ссылаться повторно на значение высказывания, – это понимать его как составной <zusammengesetzten> предмет. Из понимания значения высказывания как предмета неизбежно вытекает, что тот способ, каким значение целого предложения получается из значений частей предложения, мыслим только как сочетание <Zusammensetzung>. При этом можно оставить открытым, вопрос о том, говориться ли в случае частей предложения о значениях или предметах. Решающим является то, что речь идет о сочетании. Сочетание имплицирует как в качестве своих элементов, так и в качестве своего результата предметы. И даже если терминологически избегают говорить о предметах и мыслят значение составного высказывания как составленное из значений частей высказываний, то вместе с понятием сочетания используют категорию предметной теории и именно в силу этого значения понимаются как предметы.

Вместе с тем мы оказались перед третьим — решающим — вопросом из тех, что были выдвинуты мной в конце предыдущей лекции: перед вопросом, как семантически понимать сочетание обоих членов предложения, сингулярного термина и предиката. Согласно тому, как Гуссерль ответил на поставленный нами сначала 4-й вопрос: как понимается высказывание целиком, а именно, что его значение является предметом (положением дел), он заранее предрешил ответ и на 3-й вопрос: сочетанию выражения должно соответствовать сочетание в предмете или в значении.

Это может показаться поначалу безобидным, и Вы, пожалуй, даже удивленно спросите в ответ: как же иначе должно пониматься значение целого выражения, если оно не составлено из значений частей выражения?

На следующей лекции мы проверим, в какой мере удается сохранить предметное понимание значения предикативных предложений, прибегая к помощи понятия сочетания.

Десятая лекция

Вопрос, которым мы руководствовались в нашем исследовании, – это вопрос о том, что значит понимать предложение, причем этот вопрос мы рассматриваем как основной вопрос философии, который должен занять место традиционных вопросов: что есть сущее как таковое или что значит представлять предмет. Таким образом, мы ставим этот вопрос не просто так, а с намерением достичь нового философского основоположения. Вместе с убеждением, сформулированном в первой части лекций, что вопрос о том, что значит понимать предложение, есть вопрос соответствующей формальной универсальности и, пожалуй, имеет даже более широкий охват, чем вопрос о предметах как таковых, новое по отношению к предметной теории основоположение было только намечено, но не достигнуто. Если сформировать его можно только разрабатывая понятийный аппарат <Grundbegrifflichkeit> отвечающий новой тематике, то для того, чтобы достичь этого, мы должны сперва рассмотреть, что происходит, если традиционный понятийный аппарат применить по отношению к пониманию предложения, ожидая, что из результирующего напряжения возникнет основоположение для раскрытия нового горизонта объяснения.

На прошлой лекции мы могли проследить, что основоположение предметной теории не мешает Гуссерлю провести ясное различие между значением и предметом, хотя в отношении значения целых предложений обнаружились критические затруднения. Положение дел что р понимаемое, прежде всего самим Гуссерлем, как дополнительная модификация должно быть, исходя из основоположения предметной теории, спроецировано обратно на первоначальное сознание значения «р». Если, следуя этому, сознание положения дел не может быть объяснено возвратом к пониманию предложения, а, наоборот, понимание предложения, составленного из сингулярного термина и предиката, есть изначально предметное осознание, тогда то, каким образом значение предикативного предложения зависит от значения его членов, может быть объяснено только с помощью имеющихся в распоряжении терминов предметной теории, а именно как сочетание, как синтез.

Кроме того, на примере предикативного предложения мы стоим перед фундаментальным вопросом семантики: как образуется значение составного выражения из значения частей выражения. Испытание этим фундаментальным вопросом является критерием применимости философского понятийного аппарата в вопросах семантики.

Гуссерль ясно видел, что сочетание, которое образует положение дел, нельзя понимать так, как это обычно имеет место, когда говорят о составных предметах. Когда обычно из предметов составляют комплексный предмет – жемчужное ожерелье из жемчужин или здание из строительных камней, – то составленный предмет является точно таким же конкретным пространственно-временным предметом, как и части. Положение дел или факт, напротив, не являются конкретным пространственно временным предметом. Если мы говорим о том факте, что Цезарь был убит в 44 г. до н. э. В Риме, то Цезарь является конкретным пространственно-временным предметом. Таким же пространственно-временным образом локализовано и событие его убийства: это случилось там-то и тогда-то. Напротив, тот факт, что Цезарь был убит там-то и тогда-то, со своей стороны, не локализуем и не датируем. Предмет, который репрезентирует предложение не является, следовательно, конкретным пространственно-временным предметом, как и предмет, который репрезентирует номинализованный предикат (например красный цвет): положения дел подобны так называемым «абстрактным» предметам. Гуссерль называет конкретные предметы «реальными» предметами, абстрактные – «идеальными» предметами; критерием «реального» предмета для него является возможность его чувственного восприятия (VI. Исслед. § 46).

Таким образом, хотя Гуссерль в силу основоположения предметной теории стремится к тому, чтобы понимать положения дел как составные предметы, но это все же предметы иного порядка чем те, из которых они составлены. А это означает в таком случае, что речь должна идти о сочетании особого рода. Гуссерль стремится разрешить эту трудность при помощи своей теории категориального синтеза, которая представляет собой, пожалуй, наиболее далеко идущую попытку, которая до сих пор была сделана для объяснения положения дел с позиций основоположения предметной теории.

Прежде чем изложить Вам эту теорию в ее основных чертах, я хотел бы вкратце представить иную предметно-теоретическую позицию, в которой наивно говорится о сочетании в случае положения дел, позицию Трактата Витгенштейна. Трактат, правда, уже занимает в этом отношении определенную аналитическую <sprachanalytische> позицию, поскольку он — в отличие от Гуссерля — с самого начала ориентируется на предложение, а не на имя: «Только предложение имеет смысл; только во взаимосвязи предложения имя имеет значение» (3.3) И все же это понимание получает онтологическую интерпретацию. Семантический примат предложения над именем Трактат обосновывает через онтологический примат фактов над вещами: «Мир есть совокупность фактов, а не вещей» (1.1). Теперь возникает вопрос: что понимать под фактом? Витгенштейн отвечает: «То, что имеет место, — факты — есть наличие положений дел» (2).[29] А что же такое положение дел? На это Витгенштейн отвечает: «Положение дел есть связь предметов» (2.01).

Эта позиция уже была подвергнута мною критике в силу того, что она представляет положение дел как конкретный составной предмет. Трактат еще и содействует этой критике, отчетливо заявляя: «В положении дел предметы соединены друг с другом как звенья цепи» (2. 03).

Сам Витгенштейн отказался от этой точки зрения, когда он оставил предметно-теоретическую позицию Трактата. К этому времени принадлежат некоторые записи, которые были опубликованы под названием «Комплекс и факт» в приложении к «Философским заметкам».[30] Витгенштейн пишет здесь:

«Комплекс не подобен факту. Ибо я говорю о комплексе, например, он движется из одного места в другое, но не о факте... А комплекс есть пространственный предмет, состоящий из пространственных предметов... Но то, что этот комплекс сейчас находится там, – это факт ... Сказать, красный круг состоит из красного цвета и формы круга, или сказать, это – комплекс, состоящий из этих элементов, значит злоупотреблять словами и вводить в заблуждение. (Фреге знал об этом и сказал это мне). Таким же заблуждением будет сказать, тот факт, что этот круг красный (что я устал), – это комплекс, состоящий из круга и красного цвета (из меня и усталости) ... Правда, можно сказать: «указывать на факт», но это всегда означает «указывать на факт того, что ...» ... Указывать на факт означает нечто утверждать, высказывать. «Указывать на цветок» этого не означает... Источником этого смешения является сбивающее с толку употребление слова «предмет»».

То, что Витгенштейн называет здесь комплексом, является конкретным составным предметом. Высказываясь столь пространно о том, что факт вообще не состоит из чего-либо, он уже полностью отбрасывает основоположение предметной теории. Гуссерль же показал, что и на фундаменте основоположения предметной теории можно в полной мере различить комплекс и факт.

Вместе с тем я перехожу к его теории категориального синтеза. Задача, которую поставил себе Гуссерль, состоит в том, чтобы от реального сочетания предмета из элементов отличить особое, нереальное сочетание, которое должно иметь для факта конститутивный характер. Мы постараемся разъяснить это различие на одном примере. Молоток есть реальный предмет, который составлен из двух частей, ручки и металлического молотка. Если мы констатируем это и говорим, «этот молоток составлен из ручки и металлического молотка», то этому предложению соответствует то положение дел, что этот молоток составлен из ручки и металлического молотка. Со своей стороны, положение дел по предположению есть (идеальный) составной предмет. Каковы же его составные части? Должны ли мы сказать: (реальная) комбинация <Zusammengesetztsein> (идеально) составлена, с одной стороны, из молотка, с другой стороны, из ручки и металлического молотка? Стоящее под вопросом положение дел было бы составлено в этом случае из двух элементов, (1) из реальной комбинации и (2) из упорядоченной тройки предметов {молоток, ручка, металлический молоток}. Гуссерль предпочитает рассматривать это иначе (VI-е исслед. § 48), в соответствии с чем только реальные предметы, то есть молоток, ручка и металлический молоток, функционируют как элементы положения дел, а реальная комбинация (отношение часть-целое) репрезентирует характер того, как эти предметы (идеально) сочетаются в положение дел. Независимо от того, следует ли понимать характер сочетания положения дел тем или иным образом (к этому я еще вернусь), этот характер, очевидно, фундаментально отличен от характера сочетания молотка. Молоток, со своей стороны, конечно, не входит как часть в положение дел, и хотя реально составной предмет, со своей стороны, может быт реальной частью еще большего целого, но все же никогда таким образом, что его элементы могли бы стать дополняющими элементами нового целого. То положение дел, что молоток состоит из металлического молотка и ручки, не является в отличие от молотка воспринимаемым предметом, и точно так же мы не можем воспринимать его сочетание так, как мы можем воспринимать сочетание молотка, состоящего из металлического молотка и ручки. Поэтому напрашивается следующее решение: идеальное сочетание конституируется не через восприятие, а только в мышлении.

Гуссерль может опереться здесь на давнюю традицию, в соответствии с которой мышление, «рассудок» есть способность синтеза, не являющегося видом реального сочетания.[31] Позвольте мне продемонстрировать это на другом примере. Если мы констатируем положение дел, что A отделено от B, то в таком случае A и B реально не составлены, напротив, они разделены, и все же в том положении дел, что они разделены, они образуют сочетание. В это сочетание, которое не является реальным сочетанием, они поставлены мышлением, что не должно означать, что сочетание в действительности отсутствует (<в данном случае> A и B реально разделены). То, что положения дел не являются реальными предметами (конкретными предметами в пространстве и времени), что они впервые «конституируются» в мышлении, не означает, что они не являются действительными.

Мышление, как и всякое сознание, понимается Гуссерлем как предметное сознание, т. е. как «акт».[32] Акты мышления Гуссерль называет «категориальными» актами, в отличие от «чувственных» актов, в которых представляются конкретные предметы. Характерным для категориального акта является то, что он так-то и так-то <реально> составленную предметность представляет как составленную так-то и так-то, что возможно только благодаря тому, что этот акт одновременно представляет предметы, образующие части этой предметности. Представление каждого предмета, образующего часть, со своей стороны, является актом (per definitionem). Категориальным является поэтому акт, фундированный — как акт синтетический — другими актами, которые представляют реальные предметы, входящие в синтетическую предметность. Благодаря фундированным, категориальным актам осуществляется синтез предметов фундирующих актов, и в этом синтезе конституируется новая, синтетическая предметность. Эта предметность поэтому вообще не может представляться в простом (чувственном) акте.

Таким образом, Гуссерль стремится прояснить различие между идеальными и реальными предметами и особым сочетанием идеальных предметов через различение соответствующих актов, то есть благодаря различению того способа, каким соответствующие предметы становятся данностью (следовательно, используя «трансцендентальное» объяснение). Иерархия типов предметов коренится в иерархии актов. Предложенное объяснение должно относится ко всем идеальным предметам, а также к видам <Spezies> (конституирующимся в актах идеирующей абстракции), атрибутам, точно так же, как и ко множествам; но я ограничусь положениями дел. Сочетание, которое фундаментально отличается от всякого реального сочетания, объясняется здесь тем, что этот синтез есть синтез категориального акта. Поэтому становится понятным, «что категориальные функции, «формируя» («formen») чувственный предмет, не касаются его в его реальной сущности... Категориальные формы не склеивают, не связывают, не соединяют части вместе так, что отсюда бы возникало реальное чувственно воспринимаемое целое. Они формируют не в том смысле, в каком формирует гончар. Иначе, если бы изначально дающее <ursprünglich Gebene> чувственного восприятия модифицировалось бы в своей собственной предметности, то соотносящее и связывающее мышление и познание было бы не познанием того, что есть, а искажающим преобразованием в нечто иное» (VI-е исслед. § 61).

Вы, возможно, спросите: в какой же мере можно говорить, что определенные положения дел действительно наличествуют (а соответствующие предложения истинны), если этих предметов «реально» нет и если они конституируются только в синтетических актах мышления? На это Гуссерль может ответить: соответствующее положение дел действительно наличествует (а соответствующее предложение истинно) в том случае, если соответствующий категориальный синтез выполним (возможен) на основании входящих в него реальных предметов. (Например, то положение дел, что ручка и металлический молоток составлены, действительно наличествует, если выполним соответствующий синтез этих реальных частей.)[33]

Прежде чем я займусь применением этой теории категориального синтеза к нашему конкретному вопросу о семантическом строении предикативных предложений, я хотел бы указать еще на одну особую семантическую проблему, которую Гуссерль полагал разрешить при помощи этой теории: на проблему семантики синкатегорематических выражений. Как я уже отмечал на предыдущей лекции, синкатегорематика образует класс выражений, которые для Гуссерля хотя и имеют значение, но все же не репрезентируют никакого предмета. Эта позиция может быть интегрирована в концепцию предметной теории, которую она на первый взгляд подрывает, при помощи теории категориального синтеза (ср. IV-е исслед., § 4 и далее). Синкатегореоматические выражения, по Гуссерлю, это слова-связки, они имеют «несамостоятельное» значение; только выражения, которые репрезентируют предмет (категорематические выражения) имеют «самостоятельное» значение. Категорематические же выражения могут связываться с другими категорематическими выражениями в одно комплексное выражение с новым значением только в том случае, если эта связь опосредуется одним или несколькими синкатегорематическими выражениями. Это семантически-синтаксическое понимание теперь непосредственно соответствует онтологически-трансцендентальному пониманию категориального синтеза: в несамостоятельных значения синкатегорематики (например «и», предикативное «есть», «=») всякий раз выражается синтез категориального акта; благодаря этим актам эти несамостоятельные значения схватываются предметно, не оттого, что репрезентируют предметы, а потому, что они представляют форму единства, в которой синтетическая предметность конституируется на основании фундирующих предметов. Так как это, в свою очередь, есть акт, который придает значение и синкатегорематическому выражению, и так как совокупное значение этого синтетического акта опять же является предметностью, то основоположение предметной теории может впечатляющим образом справиться с пониманием и этих выражений.

Но теперь мы должны наконец задаться вопросом, действительно ли теория категориального синтеза подходит для того, чтобы объяснить сознание положения дел и, соответственно, понимание значения составных выражений. Как, в частности, обстоят дела со значением предикативного предложения? Я намеренно изложил гуссерлевскую теорию нереального сочетания настолько же абстрактно, как она вводится и самим Гуссерлем, так как при подведении предикативного предложения под эту теорию возникает дополнительная трудность. Если мы возьмем какое-нибудь простое предикативное предложение, например предложение «Гейдельбергский замок красный», то мы должны будем, если мы используем теорию категориального синтеза, предполагать на фундирующем уровне, что не только сингулярный термин «Гейдельбергский замок», но и предикативное выражение «красный» репрезентирует предмет, ибо, если мы не имеем по меньшей мере двух предметов, не может быть и речи ни о каком сочетании, синтезе. Мы, следовательно, натолкнулись на до сих пор не рассмотренный нами второй из четырех названных мною вопросов, на вопрос, который касается значения предиката.

Такое опредмеченное понимание предикатов, какое уже можно предугадать, исходя из общей структуры теории категориальных актов, действительно имеется у Гуссерля. Анализ предикативных форм предложения в § 48 VI-го Лог. исследования проводится вместе с анализом тех предложений, в которых говорится о том, что содержит нечто иное как часть. В качестве единой схемы как для предикативного предложения, так и для предложения часть-целое, Гуссерль предлагает следующую схему: «А есть (имеет) а». «А есть а» представляет собой формализацию предикативного предложения с копулой, как например «замок красный», причем Гуссерль считает важным отделить копулу от предиката как синкатегорематическое слово-связку, которое должно репрезентировать синтез. «А имеет а», напротив, представляет собой (не очень удачную) попытку формализации предложения часть-целое, например «замок имеет парадный зал». Более ясна обращенная форма, которую Гуссерль дает как для «А есть а», так и для «А имеет а», а именно «а есть в А», например «парадный зал есть в замке». Если и мы используем эту обращенную форму к предикативному предложению, то в случае нашего примера мы получим «(определенный <die>) красный цвет есть в замке». В свою очередь, эту форму мы, очевидно, можем теперь перевести в ее обращенную форму «замок имеет красный цвет», которую Гуссерль рассматривает по отношению к форме «замок красный» как форму высказывания, в которой отчетливо проявляется синтетическая структура.

Это приравнивание субъект-предикатного предложения к предложению целое-часть мы постоянно обнаруживаем и у Гуссерля. Уже в III-м Логическом исследовании, которое озаглавлено «Учение о части и целом», говорится, что предикаты репрезентируют «несамостоятельные части». «Понятие часть мы берем в наиболее широком смысле, которое оно допускает, – называть частью все и вся, что различимо «в» предмете или, говоря объективно, в нем «присутствует» ... Поэтому любой не относительный реальный предикат указывает на часть предмета, обозначаемого субъектом высказывания. Так, например, красный или круглый ...» (§ 2).

Можно было бы поспорить, является ли отношение часть-целое наиболее подходящим отношением, в которое должна ассимилироваться субъект-предикатная структура. Вместо «красный цвет есть в замке» можно было бы сказать «красный цвет есть на замке», а вместо «замок имеет красный цвет» – «замок образует сочетание с красным цветом». Но подлинным вопросом является все же не вопрос о том, какое отношение следует предпочитать, а следует ли вообще понимать предикативное предложение как высказывание, включающее отношение <Relationsaussage>. Это, однако, является необходимым следствием той позиции, что предикат репрезентирует нечто, а эта позиция, в свою очередь, неизбежна, если исходить из того, что положение дел конституируется в категориальном синтезе; она зависит, конечно, не просто от особенностей гуссерлевской теории категориального синтеза, а основывается на фундаментальной предпосылке, которую мы обнаружили и в Трактате, что положение дел вообще есть нечто составное, ибо это, конечно, предполагает, что оно составлено по меньшей мере из двух элементов.

Итак, Вы видите: то, каким образом Гуссерль отвечает на четвертый вопрос (значение целого предложения есть положение дел), предрешает сперва определенный ответ на третий вопрос: как значение целого предложения возникает из значений частей выражения (а именно, благодаря сочетанию, точнее: благодаря категориальному синтезу), а этот ответ на третий вопрос, в свою очередь, предполагает определенный ответ на второй вопрос, вопрос о значении предиката, а именно: значение предиката (например «красный») есть предмет, который репрезентирует его номинализированная модификация (красный цвет). При этом нужно обратить внимание, что каждый шаг в этом ряду мыслей (если отвлечься от особенностей теории категориального синтеза) является необходимым следствием основоположения предметной теории как таковой, а не частной особенностью философии Гуссерля.

Конечно, предметное понимание предикатов возникает у Гуссерля не только описанным образом, как необходимый вывод из систематической взаимосвязи, но и просто из понимания предиката как «категорематического» выражения, или, более фундаментально, просто по той причине, что другая, не опирающаяся на предметы концепция значения вообще отсутствует в горизонте основоположения предметной теории. Правда, в § 12 I-го Лог. исследования, из которого я исходил, Гуссерль учитывал различие предмета и значения, обнаруженное в случае имен, также и применительно к предикатам; он исходил там даже из того, что предикат вообще не обозначает предмет и поэтому в случае предикатов можно было бы говорить не о предмете, а только о «предметной отнесенности», под чем имеются в виду предметы, по отношению к которым может быть использован предикат. Поэтому в случае предикатов он может интерпретировать различие предмета и значения таким, известным и из современной семантики, образом, что два предиката – например «равносторонний треугольник» и «равноугольный треугольник» – могут иметь «одну и ту же предметную отнесенность, один и тот же объем возможного применения» и все же не иметь одного и того же значения. Но если мы спросим далее, как следует понимать это значение, отличающееся от предметной отнесенности, получается совершенно аналогичное тому, что обнаружилось в отношении значения целого предложения, во первых, что когда мы говорим о красном цвете, то значением предиката «красный» является то, о чем говорится предметно, а во-вторых, что теперь – чтобы не допустить иного понятия значения – предметное сознание (сознание красного цвета) проецируется обратно на изначальное сознание значения предиката («красный»). Хотя в случае понимания предиката предложения сознание предметно направлено не на значение предиката, а только на предмет субъекта высказывания, все же значение предиката есть предмет, а именно соответствующий атрибут.

Предметное понимание предиката поэтому и не может быть поколеблено указанием на то, что сам же Гуссерль определил «предмет» как субъект возможных предикаций (ср. выше прим. 6). Эта дефиниция не противоречит той точке зрения, что и предикаты репрезентируют предметы, так как любой предикат может быть номинализирован и тогда можно сказать: точно так же, как положение дел что р не является предметом, о котором сказывает высказывание «р», но это высказывание тем не менее репрезентирует положение дел что р, так и в том случае, когда используют предикат «красный», хотя и не обращаются к атрибуту красного цвета как к предмету, предикат все же репрезентирует этот предмет и этот предмет есть его значение.

Подготовлены ли мы теперь, разбирая проблему предикатов, лучше к тому, чтобы указать применительно к методу Гуссерля на hysteron-proteron,[34] чем то было на предыдущей лекции, когда мы рассматривали целые высказывания? Я думаю, да. Ибо сейчас мы уже разобрали вопрос создания значения целого выражения из значения частей выражения, и здесь, в подлинном стержне всей проблемы – в третьем сформулированном мной вопросе – мы можем ясно показать, что основоположение предметной теории потерпело неудачу.
Основоположение предметной теории требовало того, чтобы характер образования значения целого выражения из значений частей выражения мыслился как сочетание. То, что эта позиция несостоятельна, если иметь в виду сочетание в обычном смысле реального сочетания, мы прояснили для себя на примере Трактата. Смысл теории категориального синтеза состоял в том, чтобы преодолеть эту трудность. Удалось ли ей это? Пожалуй, — в том, что сочетание положения дел отныне может не истолковываться как реальное сочетание. Но это говорит пока только о том, как не следует понимать сочетание. Все еще отсутствует положительная характеристика этого сочетания. Как в случае реального сочетания мы имеем определенный (в нашем случае – воспринимаемый) критерий, с помощью которого мы можем решить, сочетается ли предмет A с предметом B (например ручка и металлический молоток целого молотка) или нет, и точно так же в случае отношения целое-часть, — так и в случае идеального сочетания, если понятие сочетания что-нибудь означает, мы должны иметь критерий, с помощью которого мы можем решить, дано ли в каждом таком случае идеальное сочетание или нет. Мы же не можем таким <идеальным> способом установить, например, есть ли красный цвет в замке или он образует с ним сочетание, так, как мы можем установить, что выдвижной ящик вставлен в стол или он образует с ним сочетание. Красный цвет, в свою очередь, является, разумеется, не реальным предметом, а атрибутом, и он реально не может быть приставлен к замку или входить в него как реальная, отделимая часть. Это отмечает и сам Гуссерль. Но что мы тогда имеем в качестве позитивных критериев?

Мне кажется, у нас остается один-единственный выход: <сказать>, что красный цвет есть в (или на) замке – это то же самое, что сказать «замок красный». Другими словами, если спросить, какое же отношение мы имеем в виду, когда мы говорим об отношении между атрибутом и предметом, мы можем ответить только следующее: то отношение, которое имеет место, когда соответствующий предикат относится к предмету. Если это верно – а мы должны признать это верным, так как нам не предлагается альтернативного понимания этого отношения – то hysteron-proteron предметно-теоретического понимания предикатов доказано. То, что должно сказывать предложение «красный цвет есть в замке» или «красный цвет образует с замком сочетание», можно понять только обратившись к предложению «замок красный», а не наоборот. Какие пропозиции мы выбираем, говоря о предмете, – говорим ли мы, красный цвет в замке, или красный цвет на замке, или образует с замком сочетание, — все это не играет никакой рола, так как то, что мы в каждом случае имеем в виду под такой беспомощной (так как она всякий раз зависит от другого реального отношения) формулировкой, может быть уточнено благодаря тому (и только так и может быть уточнено), что мы обращаем внимание на простое предикативное предложение, в котором не выражается никакого отношения.

Тем самым мы подошли к поворотному пункту нашего рассуждения. Ибо если дело обстоит так, что мы можем определить отношение между атрибутом и предметом только через первоначальное предикативное предложение, то понимание предикативного предложения, в свою очередь, нельзя объяснить через это отношение. Но в таком случае нам требуется совершенно новое объяснение для понимания предиката, объяснение, которое не отсылает к номинализированной форме этого предиката и которое вообще не может быть объяснением такого рода, что предикат репрезентирует нечто, ибо любое такое объяснение вновь должно было бы говорить о сочетании предмета, обозначаемого субъектом высказывания, с предметом или значением предиката и, если задать вопрос о критерии наличия этого сочетания, должно было бы отсылать обратно к уже отвергнутому пониманию предикативного положения. Следовательно, мы должны полностью отказаться от предметно-теоретической модели объяснения сочетания или синтеза.

Эта модель, смысл которой состоит в том, чтобы приравнять логическую структуру к реальному отношению (и тогда сочетание – если ему не дано специального определения – есть просто реальное отношение) предлагает теперь две альтернативы: либо вообще не отличать сочетание положения дел от реальной вещи (Трактат), либо отличать его, но в таком случае его нельзя характеризовать позитивно (Гуссерль). Если мы сейчас бросим взгляд назад на теорию категориального синтеза, то обнаружится, что ее правдоподобность заключается только в негативном преимуществе того, что она избегает нелепости реального сочетания. Неопределенность понятия идеального сочетания, благодаря которой достигается это преимущество, не устраняется опорой на категориальные акты, так как категориальные акты, в свою очередь, напрямую не могут быть обнаружены. О том, что имеет место категориальный акт определенного типа, мы узнаем только на основании того, что речь идет о выражении, которое имеет определенную семантическую форму.

Пока я показал несостоятельность теории категориального синтеза только применительно к одноместным предикативным предложениям. В их случае особенно очевидна недостаточность этой теории, так как одноместное предикативное предложение имеет только один предмет-о-котором <сказывает высказывание> и поэтому требовалось только одно преобразование, чтобы вообще можно было говорить о синтезе двух предметов. Можно было предположить, что это теория могла бы устоять в случае высказываний, содержащих отношение <Relationsaussagen>, то есть в случае многоместных предикативных предложений. Когда я вначале излагал теорию в общем виде, я приводил также в качестве примера предложения содержащие отношения. Все же мы рассмотрим это сейчас более подробно.

Мы возьмем пример, который я уже приводил, предложение «этот молоток составлен из ручки и металлического молотка». При интерпретации этого примера я уже указал на то, что сочетание положения дел можно мыслить двумя различными способами. Мне логически правильным кажется понимать это так, что в положении дел отношение реального комплекса <Zusammengesetztseins> идеально составлено, с одной стороны, с молотком и, с другой стороны, с парой предметов – ручкой и металлическим молотком. С этой позиции высказывание, содержащее отношение, рассматривается как многоместное предикативное высказывание; отношение (в этом случае – реальный комплекс) является предметом, который репрезентирует номинализация многоместного предиката («составлено из»), и соответствует, следовательно, атрибуту в случае одноместного предикативного предложения. Идеальному комплексу отношения с реальными предметами (молотком, с одной стороны, парой предметов – ручкой и металлическим молотком – с другой) в таком случае точно соответствует сочетание атрибута с одним реальным предметом в случае одноместного предикативного предложения, и против такого понимания возникает то же самое возражение, как и там <в случае одноместного предикативного предложения>: если спрашивается о критерии наличия этого идеального сочетания, то ответить можно только то, что это сочетание наличествует между реальным комплексом и предметами в том случае, если первоначальное предложение истинно, к примеру: если молоток составлен из ручки и металлического молотка.

Сам Гуссерль, как я уже упоминал, придерживался другого понимания, согласно которому в высказывании, содержащем отношение, имеют место только реальные предметы, которые синтезированы в категориальном акте. Реальное отношение, напротив, определенным образом включается в категориальный синтез. Поэтому категориальный акт всякий раз иной, в зависимости от того, о каком типе отношения идет речь. Такая позиция кажется мне несостоятельной. Нет никакого основания понимать какое-нибудь отношение между двумя предметами не как реальное отношение. Но Гуссерль полагает, что различным реальным отношениям соответствуют различные идеальные отношения. Если сделать отсюда все выводы, то это привело бы к удвоению всех видов отношений. «При образовании внешних отношений чувственная форма может становиться фундаментом для установления соответствующей ей (!) категориальной формы; как, например, мы схватываем и, возможно, выражаем чувственное прилегание содержаний A и B, данное в созерцании некоего объемлющего G, в синтетических формах A граничит с B или B граничит с A. Но вместе с конституцией этих форм возникают новые предметы, относящиеся к классу положения дел...» (VI-е исслед. § 48). Из того обстоятельства, что положение дел, что A граничит с B, есть идеальный предмет, Гуссерль делает неверный вывод о том, что выражающееся в обоих предложениях отношение прилегания является в свою очередь идеальным отношением. В качестве идеального отношения рассматривается только отношение между реальным отношением прилегания и парой предметов {A, B}. Но вместе с тем мы возвращаемся к точке зрения, изложенной мной выше, которая сталкивается с той же самой трудностью, которая обнаружилась в случае одноместного предикативного предложения.

Еще одного частного аспекта гуссерлевской теории категориального синтеза, который относится к значению слов «и» и «или», я коснусь позже (17. Лекция). Наша следующая задача состоит теперь в том, чтобы достичь нового, не предметного понимания предикатов.

Об авторе и книге

Эрнст Тугендхат — мыслитель, с именем которого связано распространение аналитической философии языка в Германии в 70-е годы. Эта его роль особенно примечательна, если учитывать то, что обращение к аналитической традиции осуществлялось философом, хорошо известным в качестве исследователя как классической философской проблематики, так и феноменологической философии.

Э. Тугендхат родился в Чехии (1930), он жил, учился и работал на разных континентах и в разных странах. Так классическую филологию он изучал в Стэнфордском университете (1946-1949), во Фрайбурге занимался философией (1949-1956). Его диссертация была посвящена Аристотелю (Ti katà tinos. Eine Untersuchung zu Struktur und Ursprung aristotelischer Grundbegriffe. (Dissertation.) Freiburg, München (Alber) 1958; 4. Aufl. 1988.), а широко известная габилитационная работа — понятию истины у Гуссерля и Хайдеггера (Der Wahrheitsbegriff bei Husserl und Heidegger. (Habilitationsschrift.) Berlin (de Gruyter) 1967; 2. Aufl. 1970). В 1970 году в Гейдельберге прочел курс введения в аналитическую философию языка, легший в основу книги, по которой выполнен приведенный здесь перевод двух лекций, посвященных семантической концепции Гуссерля. Содержание этих двух лекций в общих чертах соответствует его статье «Феноменология и анализ языка» (Phänomenologie und Sprachanalyse. In: Hermeneutik und Dialektik. Hg. v. R. Bubner, K. Cramer und R. Wiehl. 1970. Bd. II, S. 3-23). К сожалению, данный текст оказался нам недоступен, однако лекционная форма, содержащая множество отсылок ко всему курсу, именно в силу своей незавершенности, возможно, стимулирует интерес к этой работе в целом.

В предисловии к лекциям «Ведение в аналитическую философию языка» Э. Тугендхат формулирует свою задачу следующим образом: «В так называемой аналитической философии или аналитической философии языка мало, а сегодня менее чем раньше рефлектируют собственные основания. Здесь движутся, по существу, в рамках унаследованных постановок вопросов, которые как таковые не проблематизируются. Отчасти это связано с недостатком исторического сознания. Какой-то вид философствования может возникать в качестве фундаментальной философской позиции только в споре с прежними концепциями философии. Эта рефлексия оснований есть не только дополнительный акт саморазумения, но условие того, что философия способна воспринять те задачи, которые всегда уже были собственно философскими задачами: испытание уже данных и разработка новых вопросов, методов и понятий. Эти лекции стремились дать толчок исследованиям в этом направлении». Эта задача дополняется другой, возможно, даже более важной, учитывая контекст этого лекционного курса (посвященного Мартину Хайдеггеру): «Но прежде всего эта книга обращена к тем, кто в той или иной мере полагаясь на традиционные философские представления, сожалеет об отсутствии в аналитической философии тех фундаментальных вопросов, которые могли бы сравниться с великими традиционными началами и основоположениям. Для них эта книга хотела бы перекинуть мост, стараясь показать, что в аналитической философии содержатся вопросы, которые не только могут быть сопоставлены с традиционными началами, но и оказываются укорененными в них. Этот замысел есть отражение моего собственного предшествующего развития, которое шло от Хайдеггера и вело к аналитической философии языка. При этом я пришел к убеждению, что вопрос Хайдеггера о понимании «бытия» может обрести конкретный и осуществимый смысл только в рамках аналитической философии языка. …».

Показательным примером выбранной автором стратегии представляют, на наш взгляд, и две приведенные здесь лекции, посвященные Гуссерлю. Они носят критический характер, однако глубокое знание и понимание автором философии Гуссерля и стратегия имманентной критики делают эти лекции в то же время введением в семантическую проблематику феноменологии Гуссерля (и не только его, поскольку объектом критики является парадигмальная «предметная теория значения» вообще).

Возвращаясь к научной биографии Эрнста Тугендхата можно добавить, что он многие годы был профессором философии в Гейдельберге (1966-1975) и Свободном Берлинском Университете (1980-1992). С 1992 года, насколько нам известно, он работает в Католическом Университете в Сантьяго.

В завершение можно отметить также, что многие работы Э. Тугендхата посвящены проблемам этики и политики.

Более подробные биографические сведения, а также библиографию работ Эрнста Тугендхата можно найти в Интернете

26.10.1999. URL http://www.fu-berlin.de/fbphilo/bbj/tugendhat.html

Данный перевод выполнен по проекту "История и основные проблемы феноменологической мысли первой трети ХХ века", осуществляемого в рамках программы Российской Академии Наук по работе с молодежью.

Виталий Куренной

[1] Tugendhat, E. Vorlesungen zur Einführung in die sprachanalytische Philosophie. Suhrkamp Verlag, Frankfurt am Mein, 1976, S. 143-175.

[2] Ср. J. St. Mill, A System of Logic, I. Buch, 2. Kap. § 2.

[3] Frege, «Über Sinn und Bedeutung» (SB), S. 26 f.

[4] «Итак, от объяснения предикативной формы предложения мы должны ожидать ответа на следующие четыре вопроса: 1. Как понимается сингулярный термин? 2. Как понимается предикат? 3. Как понимается сочетание сингулярного термина и предиката? 4. Как понимается (предикативное) высказывание?» (S. 139). — Прим. переводчика.

[5] Идеи, § 3: « Любой возможный предмет, говоря логически: «любой субъект возможных истинных предикаций» ...». Ср. также II. LU, § 8 (S. 125).

[6] Ср. Куайн: «every singular term names or purports to name just one object» (Word and Object, S. 90, 95 f.).

[7] Ср., например, B. Russell, Introduction to Mathematical Philosophy, Kap. 16. В классическом расселовском толковании этих выражений в статье «On Denoting» эта терминология еще отсутствует.

[8] Ср. J. St. Mill, A System of Logic, I. Buch, 2. Kap. § 5.

[9] SB S. 26.

[10] «Этот шаг <трансцендентального поворота в философии — В. К.> заключается в том, что вопрос способа данности предметов рассматривается уже не только как вопрос достоверности, но как вопрос конститутивный для предметности предметов». — Прим. переводчика.

[11] Здесь и ниже во втором издании «Логических исследований», которое цитирует Э. Тугендхат, Гуссерль заменил термин «положение дел» (Sachverhalt), использовавшийся в первом издании работы, на термин «положение вещей» (Sachlage), который имеет несколько иное значение, чем «положение дел» (подробнее см. Süßbauer, A. Intentionalität, Sachverhalt, Noema. Eine Studie zu Edmund Husserl. — Freiburg/München, Alber 1999). — Прим. переводчика.

[12] См. выше прим. 6.

[13] Фреге говорит (SB, S. 32-35), что, если два характеризующих знака «a» и «b» обозначают один и тот же предмет, следовательно, a = b, то их взаимная замена в любом (разумеется, неинтенсиональном) предложении оставляет неизменной истинность предложения. Тождественность «a = b» даже определяется посредством равенства истинности в положении: «a = b = _Def_. (F) (F_a º F_b).

[14] SB S. 34.

[15] Ср. C. I. Lewis, An Analysis of Knowledge and Valuation, S. 52.

[16] Ср. мою статью «The Meaning of «Bedeutung» in Frege».

[17] Дефиниция «предмета имеется в статье Фреге «Funktion und Begriff» S. 18: «Предметом является все, что не является функцией, следовательно выражение которого не содержит в себе пустого места».

[18] Ср., например, Cartwrigt, «Propositions», p. 101; Pitcher, Truth, p. 8.

[19] SB, S. 32, «Der Gedanke» (G), S. 61.

[20] SB, S. 37.

[21] G, S. 60 и далее.

[22] Ср. G, S. 64, SB, S. 32.

[23] Фреге, ввиду того, что у него отсутствует это широкое понятие значения, примечательным образом говорит об «элементах предложения» (G, S. 63).

[24] G, S. 63 и далее. См. об этом Dummett 1. Kap.

[25] G, S. 62 и далее. Ср. Dummett, p. 295 и далее.

[26] «При трансформации предложения «p» в сингулярный термин «что p», оно лишается того, что мы можем назвать его моментом утверждения». — Прим. переводчика.

[27] V-е Логическое исслед., §§ 34 и далее.

[28] Там же.

[29] Поскольку на сегодняшний день нет общепринятого перевода ключевых положений «Трактата» на русский язык, мы позволили себе дать свой вариант прочтения, в частности, данного положения: Was der Fall ist, die Tatsache, ist das Bestehen der Sachverhalten (2), что связано, во-первых, с нежеланием присоединяться к новейшим «сильным» интерпретациям оборота «was der Fall ist» («то, что происходит»; «то, чему случается быть»). Относительно этой части фразы мы придерживаемся варианта перевода 1958 как предоставляющего большую свободу читателю для понимания этого, по сути, обыденного немецкого выражения (которое в данном случае представляет собой, на наш взгляд, указание на определенный характер чего-либо в наиболее общем смысле — «то, что так»). Существующие переводы, кроме того, игнорируют особенности использования в данном положении субстантивации глагола bestehen («наличествовать»), употребление которого указывает на присутствие в «Трактате» слоя терминологии, восходящей к академическим дискуссиям конца 19-го – начала 20-го века в немецкоязычной среде, которые были посвящены проблематике Sachverhalt-a — «положения дел». Глагол bestehen и его дериваты (das Bestehen, der Bestand) в контексте этой проблематики указывал на особый онтологический статус «положений дел», отличающийся от «существования» (Existenz) иного рода предметностей (будь они реального или идеального характера). В этих дискуссиях в той или ной мере принимали участие и были задействованы идеи Ф. Брентано, К. Штумпфа, А. Майнонга, А. Марти, Э. Гуссерля, А. Райнаха и др. Так, например, в статье 1911 года «Теория негативного суждения», А. Райнах пишет: «Красная роза существует, эта роза красная, красный цвет присущ этой розе, эта роза не белая, не желтая и т. д. Красная роза — этот единый вещный комплекс — является фактическим составом <Tatbestand>, лежащим в основании всех этих положений дел. В случае этого фактического состава мы предпочитаем говорить о существовании <Existenz>, в случае же положений дел, основывающихся на нем, — о наличии <Bestand>», — ссылаясь при этом на аналогичное словоупотребление у Э. Гуссерля и, отчасти, у А. Майнонга.(Münchner philosophische Abhandlungen. Leipzig, Barth, 1911, S. 223)

[30] S. 301 - 303. Те же самые записи напечатаны в приложении к Философской грамматике, S. 199 - 201.

[31] Ср. например, Аристотель, Метафизика, VI, 4; О душе, III, 6; Кант, Критика чистого разума, § 15.

[32] Для последующего ср. VI-е Логическое исслед., § 46 и V-е исслед., §§ 17-18.

[33] Ср. VI-е исслед., § 62 (S. 190) и, кроме того, мою работу Der Wahrheitsbegriff bei Husserl und Heidegger, S. 131.

[34] Логическая ошибка «порочный круг в аргументации». — Прим. переводчика.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]