Вадим Руднев / Несколько соображений по поводу морфологии психотерапевтического метода

Вадим Руднев

Несколько соображений по поводу морфологии психотерапевтического метода

Александр Сосланд. Фундаментальная структура психотерапевтического метода, Или как создать свою школу в психотерапии. М. : “Логос”, 1999. 368 с.

Первое, что хотелось бы сказать об этой книге, это то, она очень необычна.

Далее мы будем различать два понятия — “обычный/необычный” и “хороший/плохой” (или — в духе теории речевых актов — удачный/неудачный или успешный/неуспешный) [Остин 1986]). Соответственно, две пары терминов дадут четыре варианта:

+ + необычная хорошая книга
— + обычная хорошая книга
+ — необычная плохая книга
— — обычная плохая книга

Примеры “обычной хорошей книги”: “Анна Каренина” Л. Н. Толстого, “Происхождение видов” Ч. Дарвина, “Структура научной революции” Т. Куна.

Примеры “обычной плохой книги”: “Как закалялась сталь” Н. А. островского, “История русской литературы ХIХ века”, “Поколение П” Пелевина.

Необычные хорошие книги встречаются, конечно, реже, чем обычные хорошие книги. Это, например, “Война и мир” Л. Н Толстого (необычность этого произведения стерлась, между тем, на современников один только формат романа и количество персонажей наводили ужас [Шкловский 1928]), “Логико-философский трактат”, “S/Z” Барта, “ A Study of History” Тойнби, “Бесконечный тупик” Галковского.

Необычные плохие книги встречаются чаще, чем принято думать: “Что делать?” Чернышевского, “Роза мира” Д. Андреева. “Внутренняя сторона ветра” Павича.

Как может быть необычная книга плохой? Во-первых, слово “плохой” нельзя определить объективно. Будем употреблять в качестве синонима выражения “плохая книга” выражение “неправильная книга”. Почему “Что делать?” Чернышевского — это неправильная книга? Здесь надо задать дополнительный вопрос: с какой точки зрения она неправильна? По-видимому, лишь с некой обобщенной либеральной точки зрения. С точки зрения “революционно-демократической” идеологии она является глубоко правильной.

Необычная книга — это, как правило, прагматически маркированная книга, то есть это, чаще всего, авангардная книга (о разграничении понятий “модернизм и авангард” см. например [Руднев 1999]). В этом смысле в общем-то любая “необычная” книга оценивается большинством современников как “неправильная”, то есть как плохая. Так было, например, с “Войной и миром”, романом, который казался современникам чудовищным не только по размерам, но по и бессовестному искажению исторических, так сказать, фактов. Так, князь Петр Андреевич Вяземский, возмущался, к примеру, по поводу сцены, где император Александр I бросает с балконы бисквиты в бушующую в экстазе толпу. Вяземский писал тогда, что Александра I можно обвинять в чем угодно, но только не в отсутствии вкуса и воспитания.

Применительно к указанному роману Павича вместо слова ‘плохой’ лучше поставить ‘неудачный’ или ‘неуспешный’. Действительно, по стилю и художественной идеологии эта книга мало чем отличается от культового “Хазарского словаря” (как ни странно, “Хазарский словарь — обычная хорошая книга, так как она не порывает с традицией (гипертекст, интертекст и т. п. — это в конце ХХ века уже не авангард, а традиция), а доводит эту традицию до совершенства) , но если “Хазарский Словарь” — гениальное произведение, то этот роман находится на грани бездарного: все стилистические приемы — те же самые, но применены они чисто механически.

Необычность “Розы мира” можно не обсуждать. Но я полагаю, что существует достаточно много людей, для которых это — “необычная хорошая книга”. Наша культура в целом ориентирован шизофренически. И тот неоспоримый факт, что содержание трактата Даниила Андреева носит безусловно психотический характер, не отменяет того, что кому-то этот “бред” может казаться именно тем, что надо.

И точно так же “необычная плохая книга” может казаться кому-то хорошей и правильной, а необычная хорошая — неправильной и ужасной. Наиболее яркий пример — “Бесконечный тупик” Галковского.

Правда, книга Сосланда если чем-то и похожа на “Бесконечный тупик”, то лишь своей интеллектуальной установкой на честность и называние вещей своими именами (хотя для автора как раз важно называть вещи, на первый взгляд, непонятно зачем, совершенно невообразимыми именами (о проблеме “авторской терминологии” в книге Сосланда см. ниже), и в этом смысле рецензируемый трактат больше напоминает “Розу мира” с ее жруграми и уицраорами); хотя это, понятно, несколько неадекватная и несправедливая для автора аналогия, потому что одно из бесспорных достоинств книги Сосланда — это совершенно вменяемый и прозрачный стиль изложения и безупречная логика и риторика.

Я полагаю, что главными в книге Александра Сосланда являются две идеи. Первая и, на мой взгляд, “побочная” (хотя , возможно, в этом автор не согласился со мной), состоит в том, что все без исключения психотерапевтические школы создаются и работают, в первую очередь, не в интересах пациента (клиента), а в интересах самого психотерапевта. Эту мысль я не считаю главной не потому, что она мне представляется неправильной. Скорее, она мне кажется очевидной. Необычным является, скорее, то, что автор ее высказывает публично, то есть он пользуется приемом Гамлета, когда тот говорит Полонию в глаза, что у стариков морщинистые лица, хилые икры и т. д. То есть сам факт публичного произнесения или даже просто произнесения вслух этой идеи (о том, что все психотерапевты — авторитарные, нарциссические и амбициозные харизматики) чрезвычайным образом скандализует ее. Говорится то, о чем говорить не принято.

Но хотя для меня эта идея очевидна, я допускаю, что, скорее всего, психотерапевты (особенно, старой советской школы) скажут, что это эта книга есть не что иное как клевета на самую гуманистическую профессию в мире и самое интересное состоит в том, что по-своему они будут правы. Психотерапия в целом, конечно, полезная и гуманная вещь, особенно если ее сравнить, к примеру, с эксплицитной тоталитарной практикой концлагерей, принудительного лечения в психушке и прочих тоталитарных прелестей. Но ведь любая деятельность по определению является всегда кроме всего прочего и удовлетворением амбиций того, кто действует. Так, Альберт Швейцер лечил прокаженных, считая, что безнравственно заниматься философией и играть на органе, когда где-то далеко страдают люди, но при этом он тоже удовлетворял свои харизматические амбиции. Просто такие у него были хорошие амбиции. Мы все любим читать Фрейда и Ю. М. Лотмана, хотя при этом многие знают, что это были харизматические монстры, не терпевшие рядом с собой никакого хоть сколько-нибудь самостоятельного проявления мысли. Значит ли это, что психоанализ и структурная поэтика — это не гуманистические дисциплины — а лишь сплошное удовлетворение амбиций? И да, и нет.

С другой стороны, бизнесмен, “капиталист” — цель которого эксплицитно удовлетворить свои ненасытные амбиции, связанные с обогащением и наживой, тем не менее, объективно приносит пользу обществу, способствует развитию экономики. Более сложный пример — политика. Это область — очень близкая к психотерапии. И здесь и там манипулируют сознанием людей. И здесь и там любят говорить о гуманности и помощи людям. И в том и другом случае даются обещания (вылечить — больного или экономику, искоренить коррупцию, поднять уровень благосостоянии, снизить рост преступности и т.д.). которые, как правило, не выполняются. Но ведь политик ex definicia не может быть нехаризматичным и неамбициозным, иначе его просто не станут слушать. То же самое относится и к психотерапевту. Он не злодей и обманщик, но он всегда в той или иной степени лицемер. Представьте себе психотерапевта, который говорит клиенту на прелиминарной сессии: “Знаете, голубчик, больны вы неизлечимо, будущее ваше ужасно; я, конечно, могу попробовать, но, откровенно говоря, надежды мало. Конечно, у вас все равно нет выхода, так что если располагаете лишними деньгами, давайте попробуем, чем черт не шутит, вдруг получится что-нибудь, напишу тогда статью, как вылечил совершенно безнадежного клиента, глядишь, прославитесь. И вам хорошо будет, и ко мне клиенты потекут рекой. Так что почему ж не попробовать.” Но так с клиентами не говорят. Разве что в очень редких случаях, потому что таких циничных, честных, умных и смелых психотерапевтов (и клиентов) почти не бывает.

Ради объективности следует, впрочем, заметить, что картина борьбы амбиций и харизматическая мышиная возня — все это действительно характерно для таких институций ХХ века, как психоанализ, психотерапия, политика и филология (литературоведение в большей степени, чем языкознание); вероятно, характерны они также для историков, психологов и юристов, то есть это закономерность — универсальная практически для всех гуманитарных наук и изящных искусств. Но все же, видимо, в естественных науках, особенно, экспериментальных, требующих для достижения результата коллективных усилий, харизматический авторитарный элемент либо приглушается, либо проявляется как-то иначе. Нильс Бор, глава копенгагенской школы квантовой механики, был безусловно харизматическим лидером, но его заслуга как раз состояла в том, что он объединял вокруг себя наиболее талантливых людей со всего мира, чтобы проблема была решена (см., например [Гейзенберг 1987]), а не гонял таланты и не применял санкций к непокорным ученикам, как это делали Фрейд, последователи Н. Я. Марра и Ю. М. Лотман.

И все же гораздо более важной и фундаментальной в книге Александра Сосланда мне представляется ее позитивная часть, обоснование того, какими должны быть психотерапевтический метод и психотерапевтическая акция для того, чтобы быть наиболее успешными и эффективными в своих харизматических авторитарных стремлениях. Эта часть книги и исследует собственно “фундаментальную структуру психотерапевтического метода”. Выражение “фундаментальная структура” можно заменить salva veritate термином “морфология”. Несомненно, что одним из источников методологии, примененной в рецензируемом труде является методология В. Я. Проппа, эксплицированная последним в тексте, известном как “Морфология сказки” [Пропп 1969] (термин “морфология” в этом значении восходит к “Учению о цвете” Гете).

Какова же “фундаментальна структура психотерапевтического метода”? Этот раздел книги состоит из трех частей. В первых двух рассматривается психотерапевтическая школа как нечто целостное, как структура с набором необходимых компонентов. Выявление этих компонентов и составляет основную задачу исследования. Подобное исследование психотерапевтического метода совершатся впервые за все сто лет развития психотерапии (если вести отчет от психоанализа).

Первое соображение, которое мы хотим высказать в связи с этой позитивной частью книги, касается истоков методологии, применяемой в ней. Это безусловно в широком смысле структуралистская методология. Отсюда стремление автора к четкости формулировок, соссюровская дихотомия синхронического и диахронического подходов к изучению объекта, стремление к полноте и исчерпанности описания.

Отсюда же и важность фигуры В. Я. Проппа, одного из первых русских (пред)структуралистов, и идея морфологии. Говоря в целом, метод, применяемый Александром Сосландом, можно назвать неоструктуралистским. Это означает, что структуралисткое стремление к точности определений и аксиоматичности шагов существует на фоне постструктуралистского осознании того, что любая типология, любая теория, любое интеллектуальное построение может быть подвергнуто деконструкции, отсюда характерная “романтическая ирония” автора, олицетворяющая осознание тщетности любого, пусть самого правильного и добросовестного исследования. Отсюда же и одна из наиболее характерных особенностей научного стиля книги, которая состоит в том, что автор все время балансирует на границе двух типов дискурсов: серьезного академического труда и постмодернистской игры, где шаг в сторону равносилен попытке к бегству. На наш взгляд, такая попытка в конце книги все же делается, когда автор по своим рецептам сочиняет несколько вымышленных (виртуальных) психотерапевтических школ. Несмотря на то, что эти описания весьма последовательны и остроумны, все же этот крен в тот постмодернизм, который производит впечатление игры на понижение. Потому что тот трагикомический катарсис, который создает основной раздел книги своим серьезно-ироническим выводом: психотерапевтический метод создать легко, стоит только последовательно применить подробно описанные в книге приемы — этот катарсис уничтожается, когда последнее тут же демонстрируется со всей наглядностью. Грань между фундаментальной наукой (со всеми оговорками) здесь переходится, автор оказывается на бескрайнем постмодернистском поле, где ему приходится играть в совершенно другую языковую игру. По-видимому, потенциальное интереснее выполненного, сколь бы элегантным не было это последнее. На мой взгляд, надо было либо остановиться, предложив читателю проделать все это самому, либо “сочинить” серьезную эклектическую психотерапию (насколько можно понять, именно в эклектизме (в сущности, в современной культуре это синоним понятия “междисциплинарность”) автору видится выход из авторитарно-харизматического тупика, да это и очевидно, поскольку сейчас в гуманитарной сфере действительно может выжить только эклектический метод) — позитивную альтернативу авторитарных школьных психотерапий. Но это в задачи автора явно не входило. Он решил по-другому.

Второе наше соображение заключается в том, что достоинство той морфологии психотерапевтического метода и психотерапевтической акции, как она представлена в книге, заключается в том, что она, эта морфология, в определенном смысле является порождающей моделью, то есть такой научной моделью, которая в принципе должна позволять отграничивать правильно построенные речевые цепочки от неправильных и на основе этого уметь “порождать”, то есть искусственно моделировать бесконечное множество правильно построенных предложений. Последнее обстоятельство закономерно объясняет стремление автора рецензируемой книги продемонстрировать искусство синтеза виртуальных психотерапевтических методик. Но синтез, “порождение”, — это именно искусство, это прикладной аспект теории порождающих грамматик, семантик и поэтик. Гораздо более фундаментальной задачей генеративных моделей является анализ — построение и описание механизма разграничения правильно построенных цепочек и неправильно построенных, ведь только после этого возможно построение новых экспериментальных цепочек, что для фундаментальной теории вовсе необязательно, будучи делом сугубо прикладной науки.

То есть для генеративной теории гораздо важнее понять механизм, в соответствии с которым можно формализовать восприятие предложения “Мальчик ест мороженое” как правильно построенного, а предложения “Мальчику ело мороженным” как построенного в грамматическом смысле неправильно, чем на основании вскрытия этих механизмов реально создавать компьютерные программы, умеющие строить бесконечное количество правильно построенных предложений.

И вот в сфере более гуманитарной — и это весьма характерно! — построить новую цепочку гораздо легче, чем понять отличие правильно построенной цепочки от неправильно построенной, потому что в таких областях, как нарративное искусство или человеческое поведение, понятия правильного и неправильного чрезвычайно трудно формализовать. Поэтому и существует то, что можно назвать негативным “эффектом Проппа”, который заключается в том, что на основе пропповской модели гораздо легче сочинить новую сказку, чем проанализировать существующую сказку. При анализе реального материала методика сразу начинает давать сбои, потому что реальный материал оказывается на порядок богаче модели, а формализованность этой модели в значительной степени оказывается мнимой, то есть теория гораздо более тесна слита с личностью того, кто ее придумал, чем это кажется на первый взгляд. Попробуйте проанализировать волшебную сказку по Проппу — и вы убедитесь, что это почти невозможно. Впрочем, нечто похожее как будто бы имело место в квантовой механике середины ХХ века — я имею в виду так называемое “соотношение неопределенностей” Гейзенберга, философский смысл которого состоит в том, что экспериментатор оказывает настолько решающее влияние на результат эксперимента, что сам должен рассматриваться как часть этого эксперимента [Гейзенберг 1987]. Поэтому и автору рецензируемого труда психологически легче и забавнее было строить новые виртуальные модели по заданным им же алгоритмам, чем строить эти самые алгоритмы, хотя, на наш взгляд, именно анализ, построение алгоритмов, то есть рассмотрение того, почему именно такие компоненты необходимы для психотерапевтического метода и психотерапевтической акции и почему они должны идти именно в такой последовательности, — является основным научным вкладом автора рецензируемой книги в философию психотерапии (если таковая до этого существовала, а если не существовала, то вкладом в нее является ее создание). То есть, другими словами, теорию, разработанную в книге Александра Сосланда, можно считать вполне формальной и вполне порождающей, если с ее помощью можно проанализировать конкретную психотерапевтическую сказку. По-видимому, автор решил, что это само собой разумеется, и поэтому такого целостного анализа не представил. То есть он не взял, к примеру, трансактный анализ Берна, НЛП’истскую психотерапию Бэндлера и Гриндера, экзистенциональную терапию Франкла и, положим, клиентцентрированный подход Роджерса и не показал, что они в принципе не могут не следовать тем универсальным морфологическим принципам, которые он в своей книге так блестяще эксплицировал. И более того, он не сделал и следующего шага: не показал, что не-следование некой конкретной психотерапией этим принципам превращает ее в “неправильную” психотерапию в “неправильно построенную цепочку”. Я думаю, что простота такого построения является мнимой в той же степени, как и мнимая простота анализа волшебной сказки по методике В.Я. Проппа.

Наше третье соображение касается интерпретации того, почему автор книги для обозначения компонентов психотерапевтического метода или психотерапевтической акции демонстративно использует большое количество терминологических неологизмов: архиниция — “концепт или понятие, обозначающее некий момент начала развития личности, некую исходную точку, от которой идет развитие личности”; эвольвенция — “какие стадии в своем развитии проходит личность” (от лат. evolvo — разворачивать; каждому подобному термину дается исчерпывающая этимология). Части метода или акции, обозначенные подобными терминами, образуют цепочки с однонаправленной зависимостью. Подобно тому, как в модели Проппа вслед за “отлучкой” родителей из дома следует “нарушение запрета” выходить из дому, но никак не наоборот, так и в модели Сосланда: “Уж коль ты обзавелся архиницией — изволь к ней присовокупить эвольвенцию, иначе твоя теория неизбежно будет вызывать ощущение неполноты”.

Далее — купидо — обобщение понятия “либидо” (“желание, стремление, влечение” — сексуальное, “властное”, садистское, любое).

Далее — обстанция — “сумма факторов, представляющих определенное препятствие на пути желаний индивида и рассматриваемых в школьной теории как нечто безусловно вредоносное. В первую очередь речь идет о чем-то таком, что мешает пациенту-протагонисту реализовать свое купидо”. В модели Проппа обстанции несомненно соответствует “вредительство” (функция VIII в “Морфологии сказки”). Ну и так далее.

Может возникнуть вопрос. Прекрасно. Последовательно и умно, замечательная морфология, классная фундаментальная структура, но к чему эта словесная эквилибристика? Но здесь как раз все очень просто. Это вполне обычное структуралистское стремление не использовать имеющееся слова, отягощенные множеством обыденных коннотаций, а вводить новые термины, от этих нежелательных коннотаций очищенные. Тридцать лет назад над русскими структуралистами потешались, что они используют такие слова, как “релевантность”, “амбивалентность”, “имманентный”, пресуппозиция”, “коммутация”, “компрессия” и так далее. Но вот, например, Луи Ельмслев, датский структуралист, создатель так называемой глоссематики, наиболее абстрактной и логически совершенной ветви классической структурной лингвистики, весь свой трактат “Пролегомены к теории языка” [Ельмслев 1960] строит на последовательном введении новых терминов по принципу, в соответствии с которым значение последующего термина производно от значения предыдущего (то есть так, как строится классические трактаты по геометрии и формальной логике). Если же вспомнить основателя семиотики, прагматики, логической семантики и логически ориентированной философии языка Чарьза Сандерса Пирса, то мы встретим у него такие термины-монстры, как свадисигнум, децисигнум, предикабилия, кафолический и т. п. [Пирс 1983], по сравнению с которыми Сосландовы обстанция и эвольвенция кажутся знакомыми и родными словами. (И ничего. Люди терпели.)

Таким образом, вводя свои термины-неологизмы, Сосланд, с одной стороны, просто следует структуралистско-логистической традиции. С другой стороны, поскольку речь идет не просто о структурализме, а о неоструктурализме, то есть таком структурализме, который учитывает опыт постструктурализма и постмодернизма, автор вводит свои термины акцентуированно, продолжая опять-таки работать в режиме романтической иронии, в частности, иронии над своим же стремлением к четкости и исчерпанности.

Книга Александра Сосланда несмотря на ее критический пафос представляется чрезвычайно позитивным явлением в современной научной ситуации, а лучше сказать, исключением из этой ситуации безнадежного кризиса, а еще лучше — опровержением расхожего мнения, которого, признаться, придерживался и автор рецензии, что, дескать, русская наука умерла или умирает и ничего более хорошего ждать не приходится. Книга Александра Сосланда убедила меня не только в том, что русская наука еще всех переживет, но и в том, что со временем она займет то достойное место, которое она занимала, скажем так, в иные времена, и которое утратила отчасти из-за за политико-экономических причин, а отчасти из-за имманентно-историко-культурных.

Еще несколько слов о возможной судьбе подобной книги в нынешней ситуации кризиса фундаментальных гуманитарных дисциплин, с одной стороны, и кризиса перепроизводства переводного интеллектуального чтива, с другой. Раньше, лет 10-15 назад, хорошая книга — оригинальная или переводная — выходила у нас раз в пять лет, была событием на ближайшие четыре года и ее обсуждали на всех интеллигентских кухнях, будь то “Эстетика словесного творчества” Бахтина, “Поэтика ранневизантийской литературы” Аверинцева, сборник “Структурализм: «За и против»” или очередной том “Трудов по знаковым системам”. Теперь на кухне никто обсуждать не будет, зато появились понятия “пресса”, “издательский рейтинг” и прочая мелкобуржуазная “обстанция”.

В этой ситуации, чтобы хорошую книгу заметили, необходимо предпринять ряд организационных усилий, к которым мы не привыкли. Презентация, непременная рецензия в газете “Ex libris”, служащая пропуском в большой интеллектуальный литературный бомонд, участие в передаче “Книжный ералаш” на радио “Эхо Москвы”, желательный перевод книги на английский язык и издание ее лучше всего в Соединенных Штатах. Но есть и другой вариант — оставить все, как есть, положиться на волю Божью и сесть писать следующую книгу. Впрочем, одно другому не мешает.

Литература

Гейзенберг В. Шаги за горизонт. М., 1987.

Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка // Новое в лингвистике, вып.1, 1960.

Пропп В. Я. Морфология сказки. М., 1969.

Остин Дж. Слово как действие // Новое в лингвистике, вып. 17. М., 1986.

Пирс Дж. Элементы логики // Семиотика / Под ред. Ю. С. Степанова. М., 1983.

Руднев В. П. Психотический дискурс // Логос, № 3 (13), 1999.

Шкловский В. Б. Матерьял и стиль в романе Льва Толстого “Война и мир”. М., 1928.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ]