Cтивен Пинкер / Языковой инстинкт (I)

Cтивен Пинкер

Языковой инстинкт

1. Инстинкт усваивать навыки

Читая эти слова, вы участвуете в одном из удивительных чудес природы. Мы с вами принадлежим к биологическому виду, обладающему замечательной способностью: мы можем создавать некоторые подробные картины в сознании других людей. Я говорю не о телепатии или контроле над разумом, или о других псевдонаучных навязчивых идеях; даже в представлениях приверженцев этих идей вряд ли существует что-либо сравнимое со способностью, бесспорно присущей каждому из нас. Эта способность — язык. Просто издавая звуки при помощи рта, мы можем вызвать некоторую точную комбинацию идей в сознании другого. Эта способность настолько естественна, что мы склонны забывать, какое же это на самом деле чудо. Так позвольте мне напомнить вам об этом с помощью нескольких простых демонстраций. Только напрягите воображение, и я заставлю вас задуматься кое о чем весьма необычном.

Когда самец осьминога встречает самку, его обычно сероватое тело внезапно становится полосатым. Он плавает над самкой и начинает ласкать ее семью своими щупальцами. Если она позволяет, он быстро приближается к ней и запускает восьмое щупальце в ее дыхательную трубку. Пакетики спермы медленно продвигаются по желобку в его щупальце и, наконец, проскальзывают в закрытую полость тела самки.

Пятна от вишни на белом костюме? Вино на покрывале для алтаря? Немедленно нанесите соду. Она прекрасно удаляет пятна с ткани.

Когда Дикси открыла Теду дверь, она была ошеломлена, так как думала, что он мертв. Она захлопнула дверь перед его носом и хотела убежать. Но когда Тед сказал: “Я люблю тебя”, она впустила его. Тед успокоил ее, и они снова почувствовали влечение друг к другу. Когда Брайан прервал их, Дикси сказала пораженному Теду, что они с Брайаном поженились недавно. С большим трудом Дикси объяснила Брайану, что между ней и Тедом все по-прежнему. Затем она сообщила Теду, что Джейми — его сын. “Мой кто?” — спросил потрясенный Тед.

Подумайте о том, какой эффект произвели эти слова. Я ведь не просто напомнил вам об осьминогах; но отныне даже если (что маловероятно) вы когда-нибудь увидите, как на теле осьминога появляются полосы, вы будете знать, что произойдет дальше. Возможно, когда вы в следующий раз будете в супермаркете, вы будете высматривать на полках среди огромного количества других товаров соду, а затем забудете о ней до того момента, когда она при определенных обстоятельствах понадобится. Теперь вы вместе с миллионами других людей причастны к тайнам обитателей мира, созданного чьей-то странной фантазией, — дневного сериала Все мои дети. На самом деле, мои примеры зависят от нашей способности к чтению и письму, которая делает наше общение более эффективным, перекидывает мосты через пропасть времени и пространства и помогает понять друг друга незнакомым людям. Но при этом ясно, что письмо — умение полезное, но необязательное; настоящей движущей силой вербального общения является разговорная речь, которую мы усваиваем, будучи детьми.

В любой естественной истории человечества язык всегда будет стоять особняком. Несомненно, отдельному человеку свойственна способность к решению практических проблем и к инженерной деятельности. Однако жизнь Робинзона Крузо не дала бы внеземному наблюдателю возможности сделать какие-либо общие выводы о человеческой природе. То, что действительно характерно для нас, гораздо лучше отражено в истории о Вавилонской башне, когда человечество, говорящее на одном языке, смогло так близко подобраться к небесам, что забеспокоился сам Бог. Общий язык объединяет членов группы в единое информационное пространство, обладающее колоссальными коллективными возможностями. Кто угодно может воспользоваться плодами трудов гения, применить достижения и поучиться на ошибках, сделанных кем-то другим в наше время или в далеком прошлом. Люди могут работать сообща, координируя свои усилия путем взаимных договоренностей. В результате этого, Homo sapiens — такой же биологический вид, как сине-зеленые водоросли или земляные черви — смог совершить значительные изменения на нашей планете. Археологи обнаружили у подножия скалы во Франции скелеты десяти тысяч диких лошадей, останки табуна, в панике бросившегося вниз со скалы, спасаясь от преследования охотников семнадцать тысяч лет назад. Эти свидетельства древнейшей кооперации и совместного труда могут пролить свет на то, почему саблезубые тигры, мастодонты, гигантские длинношерстные носороги и многие другие крупные млекопитающие вымерли примерно в то же время, когда люди появились в местах их обитания. Видимо, наши предки их попросту перебили.

Язык настолько тесно связан со всем опытом человечества, что жизнь без него вряд ли можно себе представить. Если два (или более) человека встретятся где бы то ни было на Земле, то, вероятней всего, очень скоро они будут обмениваться словами. Когда не с кем поговорить, люди говорят сами с собой, со своей собакой, даже с растениями. В наших отношениях с окружающими побеждает не самый быстрый, а самый речистый — оратор, умеющий увлечь аудиторию, сладкоголосый обольститель, ребенок, с помощью убедительных доводов выигрывающий битву желаний с куда более сильными физически родителями. Афазия, утрата речи вследствие повреждения мозга, оказывает настолько разрушительное воздействие на личность, что в некоторых случаях членам семьи больного кажется, что он потерян для них навсегда.

Эта книга — о человеческом языке. В отличие от большинства книг, в названии которых содержится слово “язык”, в ней нет занудных рассуждений о правильном словоупотреблении, не прослеживаются источники идиоматических выражений и слэнга, нет забавных палиндромов, анаграмм и эпонимов. Я писал не об английском или каком-либо другом языке, а о предмете куда более общем — об инстинкте усваивать, говорить и понимать язык. Впервые в истории появилась реальная возможность что-то высказать по этому поводу. Около тридцати пяти лет назад возникла новая наука, которую теперь называют “когнитивной наукой”. Пытаясь объяснить, как работает человеческий интеллект, она использовала методы психологии, компьютерных наук, лингвистики, философии и нейробиологии. В области изучения языка в последующие годы также были достигнуты значительные успехи. Многие языковые феномены мы теперь понимаем почти так же хорошо, как мы понимаем, почему работает фотоаппарат или для чего человеку селезенка. Я собираюсь рассказать об этих потрясающих открытиях, настолько же удивительных, как и все в современной науке, но в своей книге я преследую и другие цели.

Недавние открытия в области лингвистических способностей повлекли за собой революционные изменения в нашем понимании языка и его роли в человеческой деятельности, и в наших взглядах на саму природу человека. Большинство образованных людей уже имеют определенное мнение о языке. Они знают, что язык — наиболее важный продукт культуры, квинтэссенция способности использовать символы и биологически уникальное свойство, безоговорочно отделяющее человека от животных. Они знают, что язык властвует над мышлением, а различные языки заставляют своих носителей по-разному конструировать реальность. Они знают, что дети учатся говорить в соответствии с ролевыми моделями и образцами. Они знают, что грамматическому мышлению раньше учили в школах, но ухудшение образовательных стандартов и упадок массовой культуры привели к пугающему снижению способности среднестатистического человека построить грамматически правильное предложение. Они знают, что английское написание слов иногда приводит к абсурду — Джордж Бернард Шоу как-то жаловался на то, что слово fish вполне может быть по буквам записано как ghoti: gh как в слове tough, o как в women и ti как в слове nation — и что только инертность общества не позволяет перейти на более рациональную систему как-слышится-так-и-пишется.

На нижеследующих страницах я постараюсь убедить вас в том, что каждое из этих общепринятых убеждений ложно! И все они ложны по одной и той же причине. Язык — не культурный артефакт, который мы усваиваем так же, как учимся называть время или узнаем, как работает федеральное правительство. В действительности, это определенная часть биологического устройства нашего мозга. Язык — это сложное, специальное мастерство, которое в детях развивается спонтанно, безо всяких сознательных усилий или формальных инструкций, оно разворачивается без понимания его внутренней логики, оно качественно одинаково у каждого индивидуума и отличается от более общих способностей обрабатывать информацию или разумно вести себя. По этим причинам некоторые ученые, исследующие познавательные процессы, описывали язык как психологическую способность, ментальный орган, нейросистему, или вычислительный модуль. Но я предпочитаю несколько непривычный термин “инстинкт”. Этот термин выражает идею о том, что люди знают, как говорить примерно в том же смысле, в каком пауки знают, как плести паутину. Плетение паутины не было изобретено неким гениальным пауком и не зависит от наличия у паука специального образования или склонностей к архитектуре или конструкторскому делу. Иначе говоря, пауки плетут паутину, потому что обладают паучьими мозгами, которые побуждают их плести и помогают делать это правильно. Хотя между словами и паутиной существуют различия, я призываю вас посмотреть на язык именно с такой позиции, чтобы ухватить суть явления, которое мы собираемся рассматривать.

Трактовка языка как инстинкта переворачивает популярные концепции, особенно в том виде, как они сложились в гуманитарных и общественных науках. Язык — не в большей степени порождение культуры, чем прямохождение. Это и не проявление способности использовать символы: трехлетний ребенок, как мы увидим, — грамматический гений, но он ничего не смыслит в визуальных искусствах, религиозной иконографии, дорожных знаках и других объектах семиотического пространства. Хотя язык и является уникальной способностью, характерной только для Homo sapiens, это еще не основание для исключения науки о человеке из сферы биологии; от уникальной способности, характерной только для одного из биологических видов, еще очень далеко до уникальности в целом этого вида среди всех остальных. Некоторые виды летучих мышей при ловле насекомых используют эффект Допплера. Некоторые виды перелетных птиц выверяют свой путь на протяжении тысяч миль по положению звезд в зависимости от времени года и суток. Среди такого парада талантов мы — просто разновидность приматов, умеющая передавать друг другу информацию о том, кто кому что сделал, с помощью звуков, которые мы производим, выдыхая.

Как только вы станете рассматривать язык не как неописуемую сущность человеческой уникальности, а как биологическое приспособление для передачи информации, вам уже не будет казаться столь привлекательной идея о том, что язык — это скрытая форма мысли, и он, как мы увидим, таковым и не является. Более того, интерпретация языка как одного из инженерных чудес природы — органа со “столь превосходной структурой и слаженностью, которые по праву вызывают наше восхищение”, говоря словами Дарвина — дает нам новый образ обыденного английского языка, над которым принято подшучивать и по поводу которого высказывалось много несправедливых замечаний. Целостность языка, с точки зрения ученого, является частью того, что неотъемлемо принадлежит нам как биологическим организмам с рождения; это не что-то такое, чему родители учат детей или что может быть усвоено в школе — как сказал Оскар Уайльд, “образование — прекрасная штука, только неплохо бы время от времени вспоминать, что ничему из того, что стоило бы знать, нельзя научиться”. Знание грамматики, которым обладает дошкольник, куда более сложно, чем самые толстые учебники по стилистике или чем большинство компьютерных языковых систем, и то же самое применимо ко всем здоровым людям, даже к признанному специалисту по синтаксису в сравнении с полуграмотным подростком-скейтбордистом. И наконец, коль скоро язык — это хорошо отлаженный биологический инстинкт, мы увидим, что это вовсе не такая бочка с орехами для обезьян, как представляют себе фельетонисты. Я постараюсь восстановить здесь достоинства настоящего английского языка и даже скажу пару добрых слов о его системе правописания.

Концепция языка как особого рода инстинкта была впервые сформулирована самим Дарвином в 1871 году. В Происхождении человека ему пришлось обращаться к языку, так как то, что язык свойственен исключительно человеку, казалось, ставило под сомнение его теорию. И как и во всех остальных случаях, его наблюдения поразительно современны:

Как ... замечает один из основателей благородной науки филологии, язык есть искусство, подобно пивоварению или выпечке хлеба; но умение писать более подходило бы для данного сравнения. Это действительно не настоящий инстинкт, для каждого языка писать приходится учиться заново. Язык значительно отличается от остальных искусств, ведь человек имеет инстинктивную склонность к говорению, что мы можем заметить в лепете наших маленьких детей; в то время как ни у одного ребенка нет инстинктивной склонности печь, варить пиво или писать. Более того, ни один филолог не предполагает, что какой бы то ни было язык был искусственно изобретен; он медленно, неосознаваемо и постепенно развивался.

Дарвин делает вывод, что языковая способность — это “инстинктивное стремление усваивать навыки”, свойство, характерное не только для человека, но и для других видов, как, например, для птиц, которые учатся петь.

Представление о языковом инстинкте может показаться шокирующим для тех, кто считает язык вершиной человеческого интеллекта и для тех, кто думает об инстинктах как о животных импульсах, заставляющих зомби, покрытых мехом или перьями, строить плотины на реках или улетать на юг. Однако один из последователей Дарвина, Уильям Джеймс, заметил, что обладатель инстинкта вовсе не должен действовать как “абсолютный автомат”. Он утверждал, что нам присущи все те же инстинкты, что и животным, и многие другие; гибкость нашего разума происходит из взаимодействия множества соревнующихся между собой инстинктов. На самом деле именно инстинктивная природа человеческого мышления мешает нам заметить, что это и есть инстинкт:

“Разум настолько развращен привычкой воспринимать все природное как непонятное, что склонен задаваться вопросом почему? применительно к любому инстинктивному человеческому действию. Только для метафизика может существовать такой вопрос, как: Почему, когда мы довольны, мы улыбаемся, а не хмуримся? Почему мы не можем говорить с толпой так же, как с одним близким другом? Почему мы способны потерять голову из-за прелестной девушки? Обыкновенный человек может сказать только: “Конечно, мы улыбаемся, конечно, наше сердце начинает учащенно биться при виде большого скопления народа, конечно, мы любим девушку, чья прекрасная душа облечена в столь совершенное тело, бесспорно, созданное для того, чтобы быть любимым”.

И то же самое, возможно, любое животное чувствует в отношении некоторых поступков, которые оно склонно совершать в присутствии некоторых объектов... Для льва это львица, которая предназначена для его любви, для медведя — медведица. Для наседки, видимо, чудовищным могло бы показаться то, что существуют в мире создания, для которых кладка яиц не является таким же привлекательным, драгоценным и никогда-не-надоедающим объектом, как для нее самой.

Так что мы можем быть уверены, что какими бы загадочными ни казались нам инстинкты других животных, наши инстинкты будут казаться не менее загадочными для них. И мы можем сделать вывод, что для любого животного каждое проявление инстинкта, которому оно следует в данный момент, достаточно ясно само по себе и представляется единственно верным способом действия. Как может не охватить муху неодолимое стремление к обнаруженному ей куску падали или листу дерева, или навозной куче, которая одна во всем мире может удовлетворить ее стремление отложить яйца? Не кажется ли она ей единственной подходящей вещью? И должна ли она заботиться или знать что-либо о будущей личинке и ее пропитании?

Я не могу и представить себе более точную постановку своей основной задачи. Мы так же не осознаем функционирование языка, как муха не обдумывает откладывание яиц. Наши мысли так легко передаются нашими устами, что часто смущают нас, ускользая из-под контроля сознания. Когда мы понимаем предложения, поток слов прозрачен; мы настолько автоматически схватываем значения, что можем забыть, что фильм, который мы смотрим, — на иностранном языке и снабжен субтитрами. Мы считаем, что дети осваивают родной язык, имитируя речи матери, но когда ребенок говорит: Не хихикай меня! или Мы поймали кроличьего младенца, это не может быть актом имитации. Я хочу сбить вас с толку, заставить естественные способности казаться странными, вынудить вас задать вопросы “как?” и “почему?” относительно этих, казалось бы, заурядных повседневных умений. Понаблюдайте за иммигрантом, сражающимся со вторым языком или за паралитиком, восстанавливающим способность к родной речи, или разберитесь в обрывке детского лепета, или попробуйте написать программу для компьютера, чтобы он понимал английский язык, и повседневная речь сразу будет выглядеть иначе. Легкость, прозрачность, автоматизм — все это только иллюзии, скрывающие сложную, красивую и богатую систему.

В нашем столетии наиболее известные аргументы в пользу трактовки языка как инстинкта были высказаны Наумом Хомским, лингвистом, который первым обнаружил путаницу в системе знаний о языке, человеком, который, пожалуй, в наибольшей мере ответствен за современную революцию в языке и когнитивных науках. В пятидесятые годы в общественных науках доминировал бихевиоризм, учение, популяризованное Джоном Уотсоном и Б. Ф. Скиннер. Термины “знать” и “мыслить” были заклеймены как ненаучные; “разум” и “врожденное” стали почти ругательствами. Поведение объяснялось несколькими законами теории реакции-на-раздражитель, которые изучались на примере крыс, нажимающих на клавиши, и собак, у которых по звонку начинает выделяться слюна. Хомский же привлек общее внимание к двум фундаментальным фактам языка. Во-первых, практически каждое предложение, которое человек произносит или воспринимает, является новой комбинацией слов, возникающей впервые за всю историю вселенной. Поэтому язык не может быть набором реакций; мозг должен содержать рецепт или программу, которая может построить неограниченное количество предложений из конечного набора слов. Такая программа может быть названа ментальной грамматикой (не путайте со школьной грамматикой, которая всего лишь служит руководством по этикету письменной прозы). Второй факт состоит в том, что ребенок развивает этот грамматический комплекс быстро и безо всяких формальных инструкций и, вырастая, создает новые, никогда ранее не встречавшиеся интерпретации конструкций предложения. Итак, заявляет Хомский, ребенок должен обладать врожденной Универсальной Грамматикой, неким планом, общим для грамматики всех языков, позволяющим ему выделять синтаксические образцы из речи родителей. Хомский так говорит об этом:

Это любопытный факт интеллектуальной истории последних столетий, что физическое и духовное развитие изучались совершенно разными методами. Никто не примет всерьез мысль о том, что человеческий организм на основе опыта узнает, что иметь руки удобнее, чем иметь крылья, или что базисная структура отдельных органов формируется в результате случайного опыта. Напротив, принимается за аксиому то, что физическая структура организма обусловлена генетически, хотя, конечно, вариации таких качеств, как размеры, уровень развития и так далее будут зависеть, в частности, и от внешних факторов.

Развитие личности, моделей поведения и познавательных структур у высокоорганизованных организмов рассматривалось по-разному. В основном, полагается, что доминирующим в этих областях является социальная среда. Структуры сознания, развивающегося с течением времени считаются случайными и произвольными; не существует “человеческой природы”, помимо той, которая формируется как специфический исторический продукт...

Но человеческая познавательная система при серьезном исследовании оказывается не менее удивительной и запутанной, чем физические структуры, развивающиеся с течением жизни организма. Почему же мы не изучаем возникновение такой познавательной структуры, как язык, более или менее таким же образом, как мы изучаем сложный орган тела?

На первый взгляд это предложение может показаться абсурдным по причине огромного разнообразия языков. Но ближайшее рассмотрение рассеивает эти сомнения. Даже зная совсем немного о сущности лингвистического универсума, мы можем быть совершенно уверены, что возможное количество разнообразных языков строго ограничено... Язык, который усваивает каждый, есть богатая и сложная конструкция, безнадежно определенная фрагментарными очевидностями, доступными [ребенку]. Тем не менее индивидуумы в речевом сообществе формируют в сущности один и тот же язык. Этот факт может быть объяснен только на основании предположения, что эти индивидуумы используют четко ограниченные принципы, управляющие построением грамматики.

Представляя подробный технический анализ предложений, которые обычные люди признают частью своего родного языка, Хомский и другие лингвисты создали теорию ментальной грамматики, лежащей в основе знания человеком отдельных языков, и Универсальной Грамматики, лежащей в основе грамматик отдельных языков. Еще раньше исследования Хомского вдохновили других ученых — среди них Эрик Леннеберг, Джордж Миллер, Роджер Браун, Морис Холл и Элвин Либерман — начать разрабатывать новые области изучения языка, от развития ребенка и восприятия речи до нейрологии и генетики. На сегодняшний день научным сообществом исследуются тысячи проблем, поставленных Хомским. Он входит в десятку самых цитируемых авторов человечества (обогнав Гегеля и Цицерона и уступая только Марксу, Ленину, Шекспиру, Аристотелю, Платону, Фрейду и Библии) и он — единственный ныне живущий автор из этой десятки.

Что говорится в этих цитатах — это уже другой вопрос. Хомский взбудоражил умы. Реакция варьировалась от благоговейного почитания, обыкновенно выказываемого разного рода гуру, до вялой ругани, из которой академики сделали настоящее искусство. В частности по этой причине Хомский критиковал то, что до сих пор является одним из оснований интеллектуальной жизни двадцатого столетия — “Стандартную Модель Общественных Наук” — в соответствии с которой психика человека формируется окружающей культурной средой. Но это происходило также и потому, что ни один мыслитель не мог позволить себе его игнорировать. Как признает один из самых ярых его критиков, философ Хилари Патнэм:

Того, кто читает Хомского, охватывает ощущение огромной интеллектуальной энергии; читатель знает, что столкнулся с экстраординарным умом. И это в равной мере заслуга его сильнейшей личности и поразительных интеллектуальных качеств: оригинальности, презрения ко всему вычурному и поверхностному, готовности (и способность) возродить старые теории (как, например “учение о врожденных идеях”) которые, казалось, забыты навсегда, обсуждение тем, таких, как структура человеческого разума, имеющих центральное и непреходящее значение.

История, которую я расскажу в этой книге, испытала, конечно, сильное влияние со стороны Хомского. Но это не совсем его история, и я не стану рассказывать ее так, как рассказал бы он. Хомский озадачил многих читателей своим скептицизмом относительно того, может ли дарвиновская теория естественного отбора (как противопоставление другим эволюционным теориям) объяснить происхождение языкового органа, о котором он говорит; я думаю, что плодотворным будет рассмотрение языка как эволюционного приспособления, как глаза, его основа создана для выполнения важнейших функций. И аргументы Хомского относительно языковых навыков, базирующиеся на техническом анализе структуры слов и предложений, часто таят в себе абстрактный формализм. Его рассуждения о говорящих плотью-и-кровью поверхностны и слишком идеализированы. Хотя я склонен во многом согласиться с ним, я думаю, что утверждения о разуме могут быть убедительны только если они подтверждены множеством свидетельств самого разного рода. Так что история, рассказанная в этой книге, собрана отовсюду, от описания того, как ДНК строит мозг, до выдержек из лексикона газетных фельетонистов. И лучший способ начать рассказ — спросить, почему мы вообще должны верить, что человеческий язык — это часть человеческой биологии — инстинкт ?

2. Болтуны

В двадцатые годы нашего века считалось, что на Земле не осталось мест, пригодных для жизни человека и до сих пор не исследованных. Новая Гвинея, второй по величине остров планеты, не была исключением. Европейские миссионеры, плантаторы и чиновники поселились на прибрежных низменностях, будучи убеждены, что в горах в центральной части острова жить невозможно. Однако на самом деле горы, видимые с берегов острова, составляли не одну горную цепь, а две, а между ними располагалось плато с множеством плодородных равнин. Там обитало около миллиона человек каменного века, которые были отрезаны от остального мира в течение сорока тысяч лет. Этот факт оставался неизвестным до тех пор, пока в окрестностях притока одной из рек не было обнаружено золото. Последовавшая за этим золотая лихорадка привлекла одинокого австралийского старателя Майкла Лии, который собрал группу из нескольких единомышленников, нанял в долине проводников-туземцев и решил обследовать горы. Взобравшись на вершину, изумленный Лии увидел по другую сторону горной цепи открытое пространство, покрытое обильной растительностью. К ночи его изумление сменилось тревогой, так как вдали виднелись огни — явный признак того, что долина обитаема. После бессонной ночи, на протяжении которой Лии и его спутники готовили оружие и собирали примитивные бомбы, состоялся их первый контакт с жителями долины. Удивление было взаимным. Лии писал в своем дневнике:

Мы вздохнули с облегчением, когда аборигены появились в поле зрения, мужчина ... вооруженный луком и стрелами, впереди, и женщина, держащая стебли сахарного тростника, позади. Увидев женщину, Эвунга сразу сказал мне, что никакой драки не будет. Мы жестами предложили им подойти, что они и сделали, очень осторожно, каждые несколько ярдов останавливаясь и оглядывая нас. Когда некоторые из них наконец набрались смелости и приблизились, мы увидели, что они ужасно поражены нашим внешним видом. Когда я снял шляпу, те из них, кто был ко мне ближе, в страхе бросились бежать. Один малый робко вышел вперед, разинув рот, и дотронулся до меня, будто хотел убедиться, что я настоящий. Потом он присел и потер рукой мои голые ноги, возможно, для того, чтобы узнать, не покрашены ли они, обхватил меня за колени и стал тереться о них своей пушистой головой... Женщины и дети постепенно осмелели и тоже подошли поближе, и скоро они заполонили весь лагерь, бегая, лепеча что-то, ... тыкая пальцем во все, что было для них новым.

Этим “лепетом” был язык — незнакомый язык, один из восьмисот различных языков, которые будут обнаружены среди жителей гор, изолированных от остального мира, в шестидесятые годы нашего века. Первый контакт Лии повторил сцену, которая должна была происходить сотни раз на протяжении человеческой истории, когда один человек впервые встречает другого. У всех у них, насколько мы знаем, уже был язык. У любого готтентота, у любого эскимоса, у любого яномамо. Не было открыто немых племен, и нет свидетельств того, что какой-то регион служил “колыбелью”, из которой язык распространился, охватывая ранее им не обладавшие племена.

Как и во всех остальных случаях, язык, на котором говорили горцы Лии, был не просто лепетом, а средством, позволяющим выражать абстрактные идеи, невидимые сущности и сложные цепочки рассуждений. Горцы интенсивно совещались, пытаясь прийти к согласию относительно природы бледнокожих привидений. Главным предположением было то, что они — возродившиеся предки или другие духи в человеческом обличье и, возможно, ночью опять обратятся в скелеты. Горцы сошлись на том, что проблему решит опытная проверка. “Один из наших людей спрятался, — рассказывал потом горец Кирупано Эза’э, — и подсмотрел, когда они пошли справить нужду. Он вернулся и сказал: “Те люди с неба ходят испражняться вон туда”. Тогда уже много людей отправились туда взглянуть, а когда почувствовали, что там плохо пахнет, вернулись и сказали: “Может, кожа у них и другого цвета, но их дерьмо воняет так же, как наше”.

Универсальность языкового комплекса — открытие, которое наполняет лингвистов благоговейным страхом и является первой причиной для того, чтобы предположить, что язык — не просто порождение культуры, но продукт особого человеческого инстинкта. Сложность продуктов культуры сильно варьируется от общества к обществу; внутри одного общества такие продукты имеют примерно одинаковый уровень сложности. Одни считают, делая зарубки на деревьях или костях и готовят на огне, добытом от трения двух деревяшек; другие используют компьютеры и микроволновые печи. Язык, однако, разрушает такие соотношения. Существуют общества каменного века, но не существует языка каменного века. В начале этого столетия антрополог и лингвист Эдвард Сепир писал: “Когда речь идет о лингвистических формах, Платон стоит рядом со свинопасом-македонянином, Конфуций — с диким охотником за головами из Ассама”.

Приводя пример случайного возникновения сложных лингвистических форм в неиндустриальных обществах, лингвист Джоан Бреснан недавно написала статью, где сравнивала конструкцию в кивунжо, языка группы банту, на котором говорят в нескольких селениях на склонах горы Килиманджаро в Танзании, с конструкцией в английском, который она описывает как “западногерманский язык, на котором говорят в Англии и ее бывших колониях”. Английская конструкция называется dative и встречается в предложениях типа She baked me a brownie и He promised her Arpege, где косвенное дополнение типа me или her ставятся после глагола, чтобы показать направленность действия. Соответствующая конструкция в кивунжо называется апликатив. Эта конструкция состоит только из глагола, который имеет семь префиксов и суффиксов, два наклонения и четырнадцать времен; глагол согласуется с подлежащим, с дополнением и с подчиненными существительными, у каждого из которых шестнадцать родов (genders). (Для интересующихся скажу, что эти “рода” не имеют отношения к транссексуалам, гермафродитам, андрогинам и так далее, как предположил один из прочитавших эту главу. Для лингвиста в термине род сохраняется первоначальное значение “разновидность”, как и в словах родовой, порождать, родственный. У банту “род” относится к видам, таким как люди, животные, предметы, группы предметов и части тела. Так случилось, что во многих европейских языках рода соотносятся с полами, по крайней мере в существительных. По этой причине лингвистический термин “род” стал использоваться и в нелингвистическом смысле, как удобный ярлык для обозначения полового диморфизма; более точный термин “sex” теперь, похоже, употребляется только как вежливый способ обозначения половой связи.) Среди других полезных приспособлений, которые я обнаружил в грамматике так называемых примитивных групп, особенно удобной выглядит сложная система местоимений в языке чероки. В ней существуют различия между “ты и я”, “другой человек и я”, “еще несколько человек и я” и “ты, я и еще один или несколько человек” — что в нашем языке смешивается в одном многоцелевом местоимении “мы”.

На самом деле, и в нашем обществе существуют люди, чьи языковые способности оцениваются незаслуженно низко. Лингвисты постоянно опровергают миф о том, что люди, относящиеся к рабочему классу, или малообразованные представители среднего класса, говорят на более простом или более грубом языке. Это опасное заблуждение проистекает от того, что разговор не требует от нас никаких усилий. Обыденная речь, как и цветное зрение или ходьба, — не что иное, как превосходный образец инженерного мастерства, технология, которая работает так хорошо, что пользователь принимает ее результаты как должное, не сознавая сложности механизмов, спрятанных за приборными панелями. За такими “простыми” предложениями, как “Куда он идет?” или “Парень, которого я знал, покончил с собой”, скрыты дюжины программ, которые приспосабливают слова для выражения их значений. Несмотря на усилия нескольких десятилетий, ни одна искусственная языковая система не приблизилась к тому, чтобы воспроизвести речь человека с улицы.

Но хотя языковая машина и невидима для использующего ее человека, ее цветные схемы и таблицы присутствуют повсюду. Пустяковые различия между диалектом большинства и диалектом отдельных групп, такие, как isn’t any против ain’t no, those books против them books, dragged him away против drug him away, превозносятся как символы “правильной грамматики”. Но такие грамматические умопостроения ничего не могут поделать с тем фактом, что одно и то же насекомое в некоторых регионах США называют “драконьей мухой”, а в других — “штопальной иглой”^[1], или что англичане называют собак “dogs”, а французы — “chiens”. Заблуждение — считать стандартный английский “языком”, а его вариации — “диалектами”, как если бы между ними были существенные различия. Прекрасное определение дал лингвист Вайнрайх: язык — это диалект, вооруженный армией и флотом.

Широко распространен миф о том, что нестандартные диалекты английского языка грамматически неполноценны. В шестидесятых годах несколько вполне авторитетных психологов говорили о том, что чернокожие американские дети настолько оторваны от культуры, что не обладают нормальным языком и ограничены рамками “нелогического способа экспрессивного поведения”. Такие выводы основывались на том, что студенты смущенно или угрюмо реагировали на набор стандартных тестов. Если бы эти психологи послушали непринужденные разговоры, они открыли бы для себя общеизвестный факт, что американская черная культура высоко вербализирована; субкультура уличной молодежи особенно знаменита среди антропологов своей лингвистической виртуозностью. Я привожу здесь пример из интервью, взятого лингвистом Уильямом Лабовом в Гарлеме. Его собеседник Ларри — самый отъявленный хулиган из банды подростков под названием Джетс^[2]. (Лабов отмечает в своей статье, что “у большинства читателей этой газеты первый контакт с Ларри сопровождался бы крайне негативной реакцией с обеих сторон”.)

You know, like some people say if you’re good an’shit, your spirit goin’t’heaven ... ‘n’ if you bad, your spirit goin’ to hell. Well, bullshit! Your spirit goin’ to hell anyway, good or bad.
[Why?]
Why? I’ll tell you why. ’Cause, you see, doesn’ nobody really know that it’s a God, y’know, ’cause I mean I have seen black gods, white gods, all color gods, and don’t nobody know it’s really a God. An’ when they be sayin’ if you good, you goin’ t’heaven, tha’s bullhit, ’cause you ain’t goin’ to no heaven, ’cause it ain’t no heaven for you to go to.
[... jus’ suppose that there is a God, would he be white or black?]
He’d be white, man.
[Why?]
Why? I’ll tell you why. ’Cause the average whitey out here got everything, you dig? And the nigger ain’t got shit, y’know? Y’understan’? So — um — for — in order for that to happen, you know it ain’t no black God that’s doin’ that bullshit.

На первый взгляд грамматика Ларри вполне может произвести негативное впечатление, но с точки зрения лингвиста она точно соответствует правилам диалекта, называемого Локальный Черный Английский (BEV). Наибольший лингвистический интерес в диалекте вызывает то, что он не вызывает лингвистического интереса: если бы Лабов не вынужден был обратиться к нему, чтобы опровергнуть тезис о том, что дети из гетто не имеют достаточной языковой компетенции, этот диалект стоял бы незамеченным в одном ряду со всеми остальными языками. Там, где в Стандартном Американском Английском (SAE) используется there в качестве вспомогательного подлежащего, не имеющего конкретного значения, в BEV с той же целью используется it (сравните There’s really a God в SAE с It’s really a God у Ларри). Отрицательная конструкция Ларри (You ain’t go to no heaven) встречается во многих языках, например, во французском (ne ...pas). Как и говорящие на SAE, Ларри меняет местами подлежащее и вспомогательный глагол в неповествовательных предложениях, но точный перечень типов предложений, требующих инверсии, выделяется с трудом. Ларри и другие говорящие на BEV используют инверсию в большинстве отрицательных предложений (Don’t nobody know); говорящие на SAE — только в предложениях типа Doesn’t anybody know? и в некоторых исключениях. BEV позволяет опускать связку (If you bad ); это не просто проявление лени, а систематическое правило, по сути идентичное правилу сокращения SAE, которое сводит He is к He’s, You are к You’re и I am к I’m. В обоих диалектах be может сокращаться только в некоторых конкретных типах предложений. Ни один человек, говорящий на SAE, не сократит следующим образом:

Yes he is! --> Yes he’s!
I don’t care what you are --> I don’t care what you’re
Who is it? --> Who’s it?

По тем же причинам никто, говорящий на BEV, не удалит глагол-связку так:

Yes he is! --> Yes he!
I don’t care what you are --> I don’t care what you
Who is it? --> Who it?

Заметьте также, что говорящие на BEV не просто более склонны к сокращению слов. Они используют полные формы некоторых вспомогательных глаголов (I have seen), тогда как говорящие на SAE их сокращают (I’ve seen). И, как мы и могли бы ожидать при сравнении двух языков, в некоторых моментах BEV более точен, чем стандартный английский. He be working означает, что он вообще работает, возможно, у него есть постоянная работа; He working означает лишь, что он работает в момент, когда произносится это предложение. В SAE He is working не позволяет провести такое разделение. Более того, такие предложения, как In order for that to happen, you know it ain’t no black God that’s doin’ that bullshit показывают, что в речи Ларри используется полный набор грамматических структур, — которые специалисты по компьютерам тщетно пытаются воспроизвести (условные предложения, конструкции с дополнениями, подчиненные предложения и так далее), — и вовсе не для построения запутанных теологических аргументов.

Другой проект Лабова включает вычисление процента грамматических предложений в речи представителей различных социальных групп. “Грамматические” в данном случае значит “составленные по соответствующим правилам на диалекте говорящего”. Например, если задан вопрос Where are you going?, то ответ респондента To the store не будет считаться ошибкой, хотя это в некотором смысле неполное предложение. Такие эллипсисы — часть грамматики разговорного английского; альтернативное I am going to the store звучит слишком напыщенно и почти никогда не употребляется. “Неграмматические” предложения, в соответствии с этим определением, включают произвольно вырванные из предложения фрагменты, запинки, оговорки и прочие формы словесного винегрета. Результаты Лабова были потрясающими. Подавляющее большинство предложений были грамматическими, особенно в повседневной речи, причем процент грамматических предложений в речи рабочих оказался выше, чем в речи представителей среднего класса. Самый высокий процент неграмматических предложений был обнаружен в выступлениях на научных конференциях.

Тот факт, что язык проникает во все без исключения сферы человеческого бытия, привлек внимание многих ученых и стал для них веским доказательством того, что язык является врожденным. Но для таких убежденных скептиков, как философ Хилари Патнэм, это вообще не может служить доказательством. Всеобщее не обязательно значит врожденное. Как раньше путешественникам никогда не приходилось сталкиваться с племенами, не имеющими языка, так сегодня антропологи с трудом могут обнаружить людей, никогда не слышавших о видеомагнитофонах, кока-коле и Барте Симпсоне. Язык был универсален задолго до появления кока-колы, но он и более полезен. Точно так же люди едят с помощью рук, а не с помощью ног, и так поступают все, но нет никакой необходимости привлекать специальный инстинкт “рука-ко-рту”, чтобы объяснить, почему это так. Язык незаменим для всех действий в повседневной жизни в сообществе людей: приготовления еды, постройки жилища, любви, спора, переговоров, обучения. Нужда — мать изобретения, и язык мог быть изобретен сообразительными людьми много лет назад. (Возможно, как говорит Лайли Томлин, человек создал язык, чтобы удовлетворить острую потребность кому-нибудь жаловаться.) Универсальная грамматика просто отражала бы универсальные необходимости человеческого опыта и универсальные ограничения в человеческих информационных процессах. Во всех языках есть слова, обозначающие “воду” или “ногу”, потому что всем людям приходится иметь дело с водой и ногами; ни в одном языке нет слов, состоящих из миллиона слогов, потому что никому не хватило бы времени его произнести. Однажды изобретенный, язык встраивался в культуру, переходя от родителей к детям. От таких культур язык со скоростью лесного пожара распространялся на “молчащие” культуры. В центре этого процесса находится удивительно гибкий человеческий интеллект и его основные многоцелевые стратегии обучения.

Так что за универсальностью языка вовсе не следует врожденный языковой инстинкт, как ночь следует за днем. Чтобы убедить вас в существовании языкового инстинкта, мне придется подобрать аргументы, чтобы перейти от болтовни современных людей к грамматическим генам. Я буду исходить из своего профессионального опыта по изучению развития языка у детей. Суть в том, что языковой комплекс является универсальным потому, что дети в действительности каждый раз изобретают его заново — поколение за поколением — и не потому, что они учатся, не потому, что они такие умные или язык им полезен, а просто потому, что не могут иначе. Позвольте же мне теперь повести вас дальше по пути доказательства этого тезиса.

Путь начинается с изучения того, как возникает конкретный язык, который мы можем обнаружить в современном мире. Кто-то может подумать, что здесь лингвисты сталкиваются с проблемой, характерной для всех исторических наук: никто не фиксировал ключевые события в то время, когда они происходили. Хотя историки языка и могут свести существующие ныне лингвистические формы к более ранним, это только отодвигает проблему на шаг назад; нам же нужно увидеть, как люди из отдельных кусочков создавали целостный язык. Как ни удивительно, но нам это под силу.

Первые несколько примеров заимствованы из двух прискорбных эпизодов мировой истории: работорговли в Атлантике и каторжной эксплуатации наемников-иммигрантов в южнотихоокеанском регионе. Видимо, памятуя о Вавилонской башне, некоторые хозяева табачных, хлопковых, кофейных и тростниковых плантаций насильственно смешивали рабов и наемников из разных языковых групп; другие плантаторы хоть и предпочитали определенные народности, но вынуждены были смириться со смешанными группами и принимать то, что было доступно. Когда работникам приходилось общаться друг с другом для решения практических задач, а времени на изучение языка друг друга у них не было, они выработали импровизированный жаргон, который называется пиджин. Пиджин — это прерывистый ряд слов, заимствованных из языка колонизаторов или плантаторов, причем последовательность слов может быть самой разной, а грамматике не придается особого значения. Иногда пиджин становится lingua franca и с течением времени усложняется, как пиджин-инглиш в современном южнотихоокеанском регионе. (Принц Филипп был приятно удивлен, узнав во время своего визита в Новую Гвинею, что на местном языке его именуют паренек Мадам Королевы.)

Однако лингвист Дерек Бикертон представил доказательства того, что во многих случаях пиджин может быть одним махом преобразован в полностью сформированный язык: все, что для этого требуется — группа детей в возрасте, когда они начинают усваивать родной язык. Это происходит, говорит Бикертон, когда детей изолируют от родителей и они собираются вокруг рабочего, который говорит с ними на пиджине. Детям не свойственно воспроизводить отрывочные комбинации слов, и они привносят грамматическое разнообразие туда, где раньше его никогда не было, а в результате возникает новый, с иголочки, богатый, выразительный язык. Такой язык, появляющийся, когда родным языком детей является пиджин, называется креол.

Главные аргументы Бикертона основываются на материале уникальной исторической ситуации. Хотя плантации рабовладельцев, бывшие источником большинства креольских языков, к счастью, уже отошли в прошлое, один случай возникновения креола имел место сравнительно недавно, и мы можем изучить его основные моменты. В середине века на гавайских плантациях сахарного тростника был огромный урожай, и местного населения было недостаточно, чтобы удовлетворить возросшую потребность в рабочей силе. Рабочие приезжали из Китая, Японии, Кореи, Португалии, с Филиппин и из Пуэрто-Рико, и пиджин развивался стремительно. Многие из рабочих-иммигрантов, которые участвовали тогда в формировании пиджина, были еще живы в семидесятых годах, во время исследований Бикертона. Вот несколько типичных образцов их речи:

Me cape buy, me check make.
Building — high place — wall pat — time — nowtime — an’ den — a new tempecha eri time show you.
Good, dis one. Kaukau any-kin’ dis one. Pilipine islan’ no good. No mo money.

Из отдельных слов и общего контекста слушатель мог бы представить, что первый из говоривших, японец 92 лет, рассказывая о своем прошлом, когда он выращивал кофе, пытался сказать: “Он купил у меня кофе; он выписал мне чек”. Но в действительности это вполне могло бы означать и: “Я купил кофе; я выписал ему чек”, если бы эти слова относились к нынешней ситуации, когда он является владельцем магазина. Второго из говоривших, также пожилого иммигранта из Японии, один из его детей познакомил в Лос-Анджелесе с чудесами современной цивилизации, и он рассказывал, что видел там на стене одного высотного здания электрическое табло, показывающее время и температуру. Третий, филиппинец 69 лет, говорил, что “здесь лучше, чем на Филиппинах; здесь ты можешь достать любую еду, а там нет денег, чтобы купить еду”. (Этой “едой” была, к примеру, “pfrawg”^[3], которую он поймал в болоте методом “kank da head”.) Во всех этих случаях мысль собеседника должна быть додумана слушателем. Пиджин не предоставляет использующим его обычных грамматических средств для передачи сообщений — ни четкого порядка слов, ни приставок или суффиксов, ни времен глаголов или других временных или логических указателей, ни структур сложнее простого предложения и никакого верного способа обозначить, кто, что и с кем сделал.

Но дети, которые росли на Гавайях с 1890-х годов и усваивали пиджин, говорили в итоге совсем по-другому. Вот несколько предложений из их языка, гавайского креола. Первые два принадлежат японцу, выращивающему папайю, который родился в Мауи; следующие два — бывшему работнику плантаций, японцу-гавайцу, родившемуся на большом острове; последнее — менеджеру мотеля на Гавайях, бывшему фермеру, родившемуся в Кауаи:

Da firs japani ran away from japan come.
“Первый приехавший японец сбежал из Японии сюда”

Some filipino wok o’he-ah dey wen’ couple ye-ahs in filipin islan’.
“Некоторые филиппинцы, которые работали не здесь, вернулись на пару лет на Филиппины”

People no like t’come fo’ go wok.
“Люди не хотят, чтобы он шел работать”

One time when we go home inna night dis ting stay fly up.
“Однажды, когда мы шли домой ночью, эта штука летала вокруг”

One day had pleny of dis mountain fish come down.
“Однажды здесь было много таких рыб, когда они спустились с гор [по реке]”.

Не стоит заблуждаться по поводу тех слов, которые выглядят как простое заимствование английских глаголов, таких как go, stay и came, или фраз типа one time. Это не случайное употребление английских слов, а систематическое использование грамматики гавайского креола: слова трансформированы говорящими на креоле во вспомогательные глаголы, относительные местоимения, предлоги и указатели падежа. На самом деле, возможно, именно так формировалось большинство грамматических приставок и суффиксов в развитых языках. Например, английское окончание прошедшего времени -ed могло произойти от глагола do: He hammered изначально было чем-то вроде He hammer-did. Действительно, креолы — настоящие языки с определенным порядком слов и грамматическими указателями, которых не было в пиджине иммигрантов, и в них нет заимствований из языка колонизаторов, за исключением звучания слов.

Бикертон замечает, что если грамматика креола — по большей части продукт работы разума детей, свободного от комплексного языка, усвоенного от родителей, то она должна пролить свет на врожденный грамматический инструментарий мозга. Он доказывает, что креолы, возникшие из не связанных между собой языковых смесей демонстрируют удивительное сходство — возможно, даже одинаковую базисную грамматику. Эта базисная грамматика также проявляется, полагает он, в ошибках, которые делают дети, обучаясь более сложным и развитым языкам, проступая, как кровь из-под чистой белой повязки. Когда дети, говорящие по-английски, произносят

Why he is leaving?
Nobody don’t likes me.
I’m gonna full Angela’s bucket.
Let Daddy hold it hit it,

они непроизвольно создают предложения, являющиеся грамматическими во многих креольских языках мира.

Отдельные аргументы Бикертона спорны и зависят от того, как он реконструирует события, происходившие десятки или сотни лет назад. Но основную его идею неожиданно подтвердили два недавно проведенных эксперимента, благодаря которым процесс креолизации у детей мог наблюдаться в реальном времени. Эти поразительные открытия, так же как и множество других, были сделаны в ходе исследований языка знаков у глухих людей. Вопреки популярным псевдотеориям, язык знаков — это не пантомимы и жесты, придуманные педагогами, и не зашифрованная речь окружающих. Его можно обнаружить везде, где есть сообщество глухих людей, и это всегда будет определенный, полный язык, использующий те же грамматические механизмы, которые распространены в вербальных языках всего мира. Например, Американский Язык Знаков (ASL), который использует сообщество глухих в Соединенных Штатах, непохож на Английский, или Британский Язык Знаков, но его система согласований и родов напоминает аналогичную в языке Навайо и Банту.

До недавнего времени в Никарагуа вообще не было языка знаков, так как глухие люди были изолированы друг от друга. Когда в 1979 году к власти пришло правительство сандинистов, была проведена реформа образования и созданы первые школы для глухих. Школы сосредотачивались на обучении детей чтению по губам и говорению и, как всегда при использовании таких методов, результаты были плачевными. Но это не имело значения. На игровых площадках и в школьных автобусах дети изобрели собственную знаковую систему, обмениваясь импровизированными жестами, которые они употребляли дома, в своих семьях. Вскоре эта система превратилась в то, что сейчас называют Никарагуанским Языком Знаков (LSN). Сегодня LSN с различной степенью беглости используют глухие молодые люди в возрасте от 17 до 25 лет, которые усваивали его, когда им было 10 лет или больше. Практически, этот язык — это пиджин. Каждый использует его по-разному, и говорящие опираются скорее на предположительный контекст, общее направление беседы, чем на устойчивую грамматику.

Однако с такими детьми, как Майела, которая пошла в школу в возрасте 4 лет, когда LSN был уже широко распространен, или со школьниками младше нее дело обстоит совершенно по-другому. Их обозначения более легкие и компактные, и жесты более стилизованы и меньше напоминают пантомиму. Фактически, когда их знаки тщательно проанализировали, выяснилось, что они настолько отличаются от LSN, что их стали называть по-другому — Никарагуанским Знаковым Диалектом (ISN). LSN и ISN были исследованы психолингвистами Джуди Кегл, Мириам Эбе Лопес и Энни Сеньяс. Похоже, что ISN — это креол, возникший одномоментно, когда маленькие дети стали знакомиться с пиджином, который использовали старшие — совсем как предсказывал Бикертон. ISN сам спонтанно установил собственные стандарты; все дети употребляют знаки одинаково. Дети демонстрируют множество грамматических структур, которых не было в LSN, поэтому они намного меньше опираются на контекст конкретной беседы. Например, употребляющий LSN (пиджин) может сделать жест, обозначающий “говорить с” и затем указать с положения говорящего на положение слушающего. А употребляющий ISN (креол) модифицирует сам жест, соединяя его с движением от точки, представляющей говорящего, к точке, представляющей слушающего. Это прием, общий для знаковых языков, формально идентичен спряжению глагола для согласования в вербальных языках. Благодаря устойчивой грамматике, ISN очень выразителен. Ребенок может посмотреть сюрреалистический мультфильм и затем описать его содержание другому ребенку. С его помощью дети шутят, читают стихи и повести, рассказывают истории из жизни, и он становится средством, которое объединяет сообщество. На наших глазах происходило рождение языка.

(Окончание в следующем номере)
Перевод с английского Екатерины Паниной

^[1] Речь идет о стрекозе. — Прим. перев.

^[2] Jet — блестящий черный цвет (англ.)

^[3] искаж. “лягушка” (англ.) — Прим. перев.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]