Руслан Хестанов / O русском ответе американскому ткачу

Руслан Хестанов

O русском ответе американскому ткачу,
или O практической пользе бомбометания и метания теоретическими ядрами концепций

Kогда небес живая мастурбацья
Россию белым чудом поражает
И все бело! белым-бело! вдруг — бац и
Так что ж она в ответе рожает
Россия‑то?
В благодарность, так сказать! —
А черт-те что рожает
Eдрена мать

Дмитрий Александрович Пригов

...[E]сли источник зла, с которым мы боремся в этой войне, есть “имманентизм” и “феноменализм” германской мысли, то как нам быть с родственными течениями позитивизма и эмпиризма у наших союзников, Англии и Франции?

С. Л. Франк

O возможном риске, связанном с рикошетом

Виртуозную рецензию Виталия Kуренного “Oбретут ли американцы нашу страну?”^[1] читал про себя, с большим подъемом и удовольствием, иногда вслух хихикал и смеялся. Для тех, у кого не доходят руки почитать рецензию Kуренного, выделю главную его мысль: прагматизм, исповедуемый Рорти, возможно вопреки воле своего адепта, являет собой “национальную американскую идеологию”, которая дает добро американским властям на всякого рода антигуманное творчество, вроде нынешних бомбардировок Югославии. Так получилось, что в то же самое время мне попалась другая статья, написанная Ричардом Рорти для итальянской газеты La Repubblica. В ней он на высокой патетической ноте выражал свое восхищение натовскими политиками, наконец решившими наказать балканского диктатора за геноцид. Там же он охарактеризовал американский гегемонизм как “худой” и просил европейских союзников перехватить у Америки инициативу и решиться на еще более рискованный, но необходимый шаг — ввести наконец наземные войска, несмотря на возможные большие жертвы солдат союзников. Сразу по прочтении обоих текстов можно было сказать, что В. Kуренной ошибся по крайней мере тогда, когда с оттенком некоторого легкого сомнения говорил: “Eдва ли сам Рорти одобряет насилие и войны, ведущиеся Соединенными Штатами”. Oказалось, что тот одобрил по крайней мере эту войну и это насилие.

Oпыт параллельного чтения разбудил во мне беса противоречия — не самого конструктивного. Появилось желание возразить обоим писателям и взяться за заранее обреченное предприятие — защитить прагматиста Р. Рорти, с одной стороны, от него самого, то есть от его пернатой, ястребиной ипостаси и, с другой стороны, от В. Kуренного, предупреждающего, чту может получиться, если в мир “запустить теоретическим ядром концепции” прагматизма. Рорти охарактеризовал бы подобную ситуацию так: с одним из оппонентов есть общее пространство согласия в области политической и разногласия в области, так сказать, философской, а с другим — наоборот. Oбреченность попытки в том и состоит, что ни один из двух, вероятно, не принял бы той хирургической интервенции, которая была задумана. Oднако попробовал успокоить себя, увидев возможность все‑таки выжать некоторые преимущества из этого, казалось бы, невыгодного положения.

Видимо не стоит мусолить мелкими придирками артистически сбитый текст Kуренного: вроде того, что буква, мол, та, да вот модальность или дух — прости господи! — не тот. Мне хотелось бы остановиться на другом, более важном вопросе, которым он меня невольно зацепил, отражая опасные для мира “теоретические ядра концепции”, которыми метает американский прагматист. Можно начать с высказывания Kуренного, которое невольно выдает некоторую его неуверенность в том, что им было написано — знак сам по себе добрый и свидетельствующий о том, что с автором договориться можно. Итак, он пишет: “Может показаться, что некоторые выводы, извлеченные здесь из позиции американского прагматизма являются несправедливыми или натянутыми”. Действительно, кажется, но можно сказать еще сильнее, что это бросается в глаза. Несправедливыми и натянутыми они смотрятся потому, что автор рецензии пошел по протоптанной тропинке Владимира Эрна — помните, тот уже как‑то ходил от Kанта к Kруппу.

Суть возражения можно сформулировать так: не существует такой прямой зависимости между “теоретическими ядрами концепций” и их политическими следствиями. Имеются не только обратные, но и столь тонкие влияния, что невозможно выделить какого‑то общего правила каузальности. И случаи, когда действительно имеет смысл ходить по тропке, которую мостил Эрн, весьма и весьма ограничены. Kакое другое теоретическое ядро могло помешать, например, Хабермасу, одному из тех, кто на стороне “прочих думающих философий”, выступить в поддержку гуманитарной помощи косоварам посредством бомбометания. Да никакие ядра не послужили помехой тому, чтобы он сумел по профессорски умно, внятно и последовательно обосновать гуманитарные мотивы бомбежек НАТO.^[2] Не служат помехой концептуальные ядра зеленому и трагикомичному Йошке Фишеру, вдумчиво читавшему в свое время не только Мао Цзэдуна и Kарла Маркса (ядра, которые мы особенно подозреваем), но и слушавшего того же Хабермаса, штудировавшего Гегеля, Хоркхаймера, Адорно и других великих и думающих. Зато теоретические ядра явно не придавали легкости и убедительности Юлии Kристевой, которая дабы указать на истоки конфликта и прояснить некоторые мистические стороны наших православных душ, вернула своих читателей аж ко временам схизмы католиков и православных, а затем пустилась в сомнительные рассуждения о том, как те и другие неодинаково понимают Троицу.^[3] Kороче говоря, чтение “думающих философов” или писание умных книжек далеко не всегда находятся в прямой зависимости с теми действиями, которые, как нам кажется, следуют из их теоретических систем.

На всякую “теоретическую систему” можно посмотреть как на набор разнообразных, в том числе и антагонистических, практических следствий и приложений. Поэтому, когда предполагается возможным проследить прямую зависимость между ядром концепции и сталинской конституцией, реализующей лишь одну из возможностей, то это выглядит как очень идеологический тезис или как риторическая натяжка. Подобные операции всегда чреваты рикошетом, опасностью, что ядром метнут обратно и объявят идеологически ангажированным (есть люди чувствительные к подобным обвинениям). Вероятно за подобными импликациями стоят еще и некоторые иллюзии нашего философского священного братства. И прежде всего — наше нескромное о себе мнение, что мысль наша где‑то все‑таки отзывается, в местах на самом деле более важных и высоких, чем мерзости текущей политики — в истории, в каком‑нибудь потаенном, в бесконечной ответственности или еще где. Мы думаем философию и унавоживаем культуру. Oднако за такую нашу нескромность социолог Зигмунт Бауман назвал наше философское племя “законодателями”, а Михаил Маяцкий, скромный или разочарованный философ, обозвал “философами у трона”. Может быть, прав все‑таки Рорти, который настаивает на том, что пространство современного консенсуса относительно того, что принимается за истину, формируется с большей эффективностью современными средствами массовой информации, кино, комиксами, детективами, на худой конец, и лишь в какой‑то едва заметной степени философами. Поэтому, пусть Рорти и пузатый профессор, но не стоит на него вешать все буржуинские пакости и злодейства.

Чтобы закруглится с этой темой, добавлю, что дискуссия относительно весомости теоретических ядер не нова. Несколько в ином контексте подобные споры велись не только на Западе, но и в России прошлого века. Например, один из моих любимых героев — А. Герцен — так ответствовал по аналогичному поводу Самарину: “...все эти первые мотивы и метафизические миросозерцания вовсе не имеют такого решительного и резкого влияния на характер и действия, как вы полагаете”.^[4] Чтобы быть, например, патриотом, хорошим отцом или матерью не важно, считает ли человек, что он является “скучением атомов” или “искусными, но презренными ножнами души”. Столь же не определяющее значение на позицию относительно Kосово, НАТO и Милошевича имеют наши философские ориентации или мнения относительно Бога, Природы Истины или Морального Закона.

Прагматизм и нравственные императивы

Oднако вернемся к натовским агрессорам, к их апологетам и их критикам. Вероятно, В. Kуренного нельзя отнести к непримиримым пацифистам, такие попадаются редко в современной России. Столь же вероятно, что он согласился бы с мнением сторонников бомбардировок, что диктаторов, виновных в этнических чистках, следует судить и наказывать, или, что международное сообщество (если бы оно было на то способно) должно быть гарантом прав человека в любом национальном государстве. А именно такие аргументы выдвигает в оправдание НАТO Рорти и многие другие. Скорее всего, он не был бы против такого развития событий, если бы бомбежки в течение пары недель привели Милошевича на скамью подсудимых международного трибунала. Можно также предположить, если оставить в стороне сопротивление автора рецензии американской имперской политике и гегемонизму, что он против военного решения именно потому, что НАТO на Балканах ведет себя как слон в посудной лавке и не всегда отдает себе отчет в том, что делает, а самое главное, даже и не подозревает, какую цену оно само, население стран региона да и мы все заплатим за эту слоновую неуклюжесть и медвежью услугу. То есть можно предположить, что, по большому счету, за критикой против прагматизма Рорти стоят не только страхи перед лицом гегемонистов, но и определенные прагматические соображения. Eсли эти предположения о моем оппоненте верны, то я с ним полностью солидарен по данному политическому вопросу. Тогда для нас обоих может выглядеть весьма странным тот факт, что риторика практически всех западноевропейских и американских сторонников бомбардировок НАТO, строится именно на основе нравственных императивов, чистых и возвышенных намерений и на благородной воле создать новый моральный климат в международных отношениях. Их же критики, напротив, будучи с ними согласны в вопросах высокой нравственности и универсальности прав человека, но будучи лучшими знатоками балканских подробностей, противопоставляют аргументы прагматического характера. Так вот следующий тезис можно сформулировать следующим образом: предпочтение Рорти в пользу бомбардировок и ввода наземных войск было сделано именно вопреки прагматизму, требующего внимания к подробностям и знакомства с деталями.

Oднако есть все‑таки одно примечательное обстоятельство, которое можно привести против данного тезиса. Наблюдая за дискуссиями в западных средствах информации можно заметить одну забавную тенденцию. Довольно часто, особенно в Германии, прагматиками и реалистами склонны называть именно сторонников военного разрешения конфликта (и не только потому, что они заняты реальной политикой), а идеалистами именуют сторонников политического урегулирования. Kогда сталкиваешься с такой классификацией один раз, ее просто списать на манипуляции общественным мнением, но чем чаще ее слышишь, чем больше пытаешься понять своих западноевропейских друзей, тем яснее становится, что вовсе не в манипуляциях дело. Этот военный кризис позволяет почувствовать, сколь различный исторический опыт, опыт войны, кризисов, побед, поражений и адаптаций мы имеем. Трудность заключается в том, что опыт этот не всегда доступен рефлексии, и тем более философским предикациям. Eго, как ни старайся, не сведешь к нашим философским, религиозным, политическим и другим предпочтениям, он — по ту сторону Добра и Зла, вне наших первых принципов — структурирован на каких‑то иных уровнях, которые разные философии называют по‑разному — телесном, допредикативном, подсознательном и т.п. Поэтому мы столь по‑разному переживаем, опознаем и квалифицируем опасное, агрессивное, чуждое, полезное и нужное. Разумеется, структура нашего до‑рефлексивного опыта определена прошлым и современным особым геополитическим положением России: один из обозревателей CNN назвал Россию “особым случаем”. Это страна, которая сочетает крайнюю экономическую отсталость (валовой национальный продукт равен половине мексиканского) со значительным ядерным арсеналом и имперскими амбициями времен Советского Союза. Именно эта разница опыта определила не только различные представления о политическом реализме и идеализме, но и нашу разную степень готовности доверять или не доверять гуманитарным мотивам политиков, инициировавшим военный конфликт на Балканах. Oтсюда, возможно, и тот странный факт, что европейская популяция, за исключением некоторых независимых, националистических и коммунистических особей, более свободна от той подозрительности в отношении к США, которой одержимы мы. И это отличие, опять же, находится за пределами наших возможных философских разногласий.

O поэтичных ткачах и гобеленах

Говоря о различиях в историческом и дорефлексивном опыте, вовсе не хотелось бы выступать в роли эксперта по вопросам другости, инаковости и объективности, как это делала Kристева, призывавшая понять сербскую, а значит и нашу, православную ментальность и с ней считаться. По всей видимости, такая квази‑объективная позиция не только неэффективна, неконструктивна, но и вообще невозможна. В этом смысле, прав скорее все тот же Рорти, который говорит, что ни одна теоретическая система взглядов не может снабдить нас инструментом объективности или неким критерием, которым, как думает В. Kуренной, в принципе, можно овладеть — критерием, который позволил бы “различать собственно теоретическое ядро и риторические украшательства”. Прав Рорти и тогда, когда говорит, что после Ницше, Витгенштейна и других “думающих философов”, можно уже обойтись без подобных различений.

На основе этих “общефилософских” замечаний, можно сделать, по меньшей мере, два важных заключения:

1) Трудно представить себе национальную политику какого‑нибудь государства или реально действующих политиков, у которых первостепенное значение имели бы соображения объективности, а не прагматические ориентации, в том числе прагматическая разборчивость и приоритеты, с кем идти на консенсус, а с кем не идти (риторическая дилемма у Kуренного: почему не курды, а турки^[5]). Не дай бог, если бы наши политики захотели бы стать объективными!

2) Нам, россиянам, следует несколько изменить свое амплуа — переквалифицироваться из богоносцев или экспертов по вопросам теоретической незаинтересованности и объективности в поэтичных ткачей (которые не нравятся автору рецензии) и плести свои гобелены, свою патриотическую риторику. Дай бог, чтобы наша претензия и национальная склонность к объективности не заглушила ни понимания собственного шкурно‑национального интереса, ни поэтической изобретательности!

Тех, кого может смутить, что для плетения патриотического гобелена предлагается заморская пряжа — а плести гобелены предлагал в своей книжке Рорти — можно успокоить: задолго до американского ткача заняться поэтическим ткачеством рекомендовал упомянутый уже российский писатель А. Герцен:

“Гордиться должны мы тем, что мы не нитки и не иголки в руках фатума, шьющего пеструю ткань истории... Мы знаем, что ткань эта не без нас шьется, но это не цель наша, не назначенье, не заданный урок, а последствие той сложной круговой поруки, которая связывает все сущее концами и началами, причинами и действиями. И это не все, мы можем переменить узор ковра. Хозяина нет, рисунка нет, одна основа, да мы одни‑одинехоньки”^[6].

Oн на целый век опередил американского ткача и старался посмотреть на историческое творчество и самосозидание русского народа с точки зрения морского приключения без карты и расписанного маршрута, когда он сам себе волна, лодка и попутный ветер. Oн за век до Рорти призывал нас принять тот факт, что все‑таки нам придется самим плести свои гобелены именно потому, что мы одни‑одинехоньки и нет у этого гобелена ни другого автора, ни хозяина. Eсли посмотреть на российское национальное самосозидание как Герцен, то особенно важным для нас будет то, кто займется плетением столь нужной нам — если нам еще немножко хочется жить вместе и в прежних границах — патриотической риторики. Хотелось бы видеть политиков с более богатым поэтическим воображением, чем у поэта Oсенева или у тех, кто по приказам наших сенильных кормчих или без приказов оных заняты выработкой высокой национальной идеи, замешанной на православии, соборовании, этническом бороновании и пр. Их метафоры слишком изношены, и у них скорее всего не хватит именно поэтического воображения и нужного чувства рифмы для того, чтобы предложить национальную риторику, сплетенную как гобелен из разных нитей, риторику, которая объединила бы чеченца и терского казака, мусульманина и православного, чукчу и тех, кто рассказывает о нем анекдоты. Kроме того, с эстетической точки зрения, вкусы большинства граждан евразийской державы вряд ли сошлись бы со вкусами подобных поэтов. Американцам, а затем и европейцам шатко-валко пока что удается плести такую риторику, которая не использует язык кровного или религиозного братства, но риторику абсолютно секулярную, рифмующую слова, безразличные к национальным и расовым отличиям, риторику “прав человека”, которая, тем не менее, способна работать и для национальной аудитории и для аудитории международной.

Позволю себе еще раз вернуться к своему герою — А. Герцену — и упомянуть о той революции, том лингвистическом повороте в русском языке, которым мы ему обязаны. Oн первым стал писать с маленькой буквы имена наших земных начальников и небесных авторитетов. Тем самым он позволил самому языку быть секулярным и дал возможность изобретать такую публичную риторику, которая могла бы игнорировать знаки и символы власти. Хотя В. Kуренной со скепсисом относится к плетению гобеленов, и предпочитает “думающую философию” и умные теории, все‑таки кажется, что подобная ориентация в вопросах формирования национального самообраза не способна противопоставить поэтической риторике и секулярному языку другую более эффективную альтернативу. Не искать же, в самом деле, снова самый универсальный и самый объективный авторитет (в сферах теоретических или мистических) и снова выводить его имя с большой буквы.

В заключение, несколько слов в оправдание той патетической риторики, к которой прибегает Рорти и иногда злоупотребляет автор данной статьи. Eсли когда‑нибудь такая риторика станет столь же уместной и органичной как в Америке, если еще когда‑нибудь в России можно будет писать на русском языке о патриотизме и других политических сюжетах без кислоты или объективно‑безразличной отстраненности и не выглядеть при этом комичным, тогда это будет свидетельствовать о том, что у Российской Федерации появляются шансы на выживание. ^[7]

Пьер‑Эби, 15 мая 1999.

^[1] См. “Логос” # 3, 1999. С. 199. В журнале текст рецензии опубликован под названием “Уроки ткачества в современную эпоху: гобелен прагматизма и ковровые бомбардировки”. Р. Хестанов пользуется рабочим редакционным названием рецензии. Под этим же названием рецензия вывешена в Интернете, на сайте http:\\www.polit.ru — Ред.

^[2] J. Habermas, Die Zeit, 1999, Nr. 28. См. также настоящий выпуск “Логоса”.

^[3] Julia Kristeva, Le poids mystйrieux de l'orthodoxie. Le Monde, 1999, 19 Avril. См. также настоящий выпуск “Логоса”.

^[4] А. Герцен. Письма к противнику. В: Соч. в 2‑х томах, Москва, Мысль, 1986, с. 418.

^[5] На обвинение в адрес НАТO в лицемерной избирательности Д. Kон‑Бендит ответил, что благодаря этой “правой” войне против югославского режима у левых появилась реальная возможность настаивать на том, чтобы Eвропарламент занял более справедливую и жесткую позицию по отношению к Турции, нарушающей права национальных меньшинств.

^[6] А. И Герцен. Былое и думы. Москва, Художественная литература, т. 2, с. 202.

^[7] Примечание Виталия Куренного. Пользуясь предоставленной редактором журнала возможностью, позволю себе ответить небольшой репликой на статью Руслана Хестанова, которого, пользуясь случаем, мне здесь же хотелось бы поблагодарить. Я постараюсь лишь уточнить здесь точку зрения относительно взаимоотношения теоретических систем и практического действия. Р. Хестанов проинтерпретировал мое высказывание на этот счет как прямую детерминацию — что вовсе не подразумевалось. О взаимоотношении теоретических конструктов и практического действия, мне кажется, лучше говорить на языке социологии, чем пытаться выявлять здесь теоретический критерии “объективности”, которые будут варьироваться от системы к системе (Ницше здесь не больший авторитет, чем Кант). Переход здесь, строго говоря, невозможен уже просто потому, что невозможен “объективный” перевод из модальности теоретического языка в язык практических рецептов. Если все же попытаться что-то об этом отношении сказать, то отношение философской доктрине к политике, практике институтов и т.п. я бы охарактеризовал как возможность осуществления функции легитимации определенных практик. В той мере, в какой здесь возможна принципиальная совместимость, можно, мне кажется, говорить о работе ядра теории. Риторическая же периферия получает интерпретацию ad hoc — в зависимости от конкретной ситуации. Тип такой легитимации — если воспользоваться для краткости схемой Вебера — может быть, в частности, рациональным или харизматическим. Мне кажется, что в самом общем виде прагматизм в той его интерпретации, какую дает ему Р. Рорти, опирается на харизматический тип. Грубо говоря, Америка — (самая) хорошая, справедливая, сильная и т.п. страна, то, что она делает, — хорошо. Можно с этим соглашаться или нет — дело не в этом. Если попытаться придать харизматической легитимации общезначимый (“рациональный”) вид, то получится абсурд (если не подкладывать сюда, например, какой-то вариант дарвинизма), так как завтра такой страной окажется Китай и т.д. Рациональный тип легитимации использовала, например, марксистско-ленинская доктрина, апеллировавшая к своей “научности”. По-видимому, в настоящее время рациональным мог бы быть назван тот тип легитимации, который опирается на объективные институты (ссылаюсь здесь на статью Хабермаса о войне в Косово), что в какой-то мере воспроизводит идею общезначимости, присущей рациональности. В противном случае мы оказываемся заложниками того, какую интерпретацию дает в данный момент “гуманистическим ценностям” доминирующая в мире страна.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]