Борис Домбровский / Казимир Твардовский: жизнь и учение

Борис Домбровский

Казимир Твардовский: жизнь и учение
«Я образцом для себя посчитал Сократа....»

Посвящается В.А. Смирнову

Вынесенные в заглавие слова принадлежат К. Твардовскому и произнесены им во вступительной лекции во Львовском университете 15 ноября 1895 года. Этот день считается датой основания философской школы, названной позже Львовско-варшавской, и служат точкой отсчета событий, канва которых прослеживается в пока еще немногих обобщающих трудах, посвященных этому философскому содружеству^[1]. В одном из таких исследований^[2] даже говорится, что Школа возникла «из ничего», т.е. «на пустом месте». С позиции внешнего наблюдателя это действительно так. Стремление же объяснить побудительные мотивы, послужившие стимулом к возникновению Школы, как правило, ограничиваются ссылкой на харизматичность личности ее основателя. Однако харизма Твардовского мнимая, ибо он не скрывал ни убеждений, ни взглядов, а если и не высказывал их, например, в вопросах морали, то его поступки иногда были красноречивее слов. Можно даже сказать, что требовательный характер Твардовского являл собою воплощение нераздельности слова и поступка, когда слова становились поступками, а поступки оправдывались словами. Эта прямая зависимость слова и дела удивляла окружение Твардовского даже тогда, когда она не была редкостью и еще высоко ценилась в обществе. Как кажется, именно в таком обществе ему удалось реализовать сократовский идеал нераздельности гносеологических и этических ценностей, состоящий в том, что провозглашаемая философия подкреплялась делами, а жизнь посвящалась поискам истины.

Чаще всего факты биографии в научных публикациях ограничиваются упоминанием важнейших дат жизни и деятельности на выбранном поприще и выносятся в примечания. Поскольку жизнь и деятельность в сократовском идеале — это одно и то же, то автор посчитал невозможным их разделять и в основной части этой работы.

Твардовский Казимир Ежи Адольф герба Огоньчик из Скрипны родился 20 октября 1866 г. в Вене. Хотя его отец и был государственным служащим достаточно высокого ранга, незначительные доходы семьи не позволяли всем детям дать отличное образование. После долгих хлопот отцу удалось добиться для одиннадцатилетнего Казимира места в Терезианской Академии, где будущий философ все восемь лет гимназии пробыл в закрытом учебном заведении^[3]. О жизни в Терезиануме (так обычно называлась Академия, основанная Марией Терезией) Твардовский вспоминал: «В интернате поддерживалась строгая дисциплина, подчиняться которой было чрезвычайно трудно, даже мучительно. И все же я очень многим обязан Терезиануму. [...] Академия дала мне не только основательную подготовку по курсу классической гимназии и глубокие знания языков, но также способствовала совершенствованию моего тела уроками гимнастики, плавания, фехтования, конной езды и строевыми занятиями. Одним словом, она подготовила меня к терпеливому и систематическому труду, блестящим примером в котором для меня был отец, чьи советы и поучения имели большое влияние на мое дальнейшее развитие» (Твардовский [1997c], С.19).^[4] Особенно Твардовский отмечает приобретенные в гимназии знания древних языков, оказавшихся чрезвычайно полезными в будущих занятиях философией. Конечно, не все полученные в Академии знания пригодились будущему философу, но манера их изложения, преподанная в курсе философской пропедевтики, стала отличительной чертой творчества Твардовского. Более чем через сорок лет после окончания гимназии он с гордостью и удовлетворением вспоминал, что «[...] старания воспитать в учениках способность связно, просто и по существу излагать свои мысли в моем случае не остались безуспешными» (Твардовский [1997c], С.20).

Первая встреча с философией произошла в библиотеке отца, где внимание подростка привлекла книга «Сила и материя» Бюхнера. «Так, будучи учеником третьего класса гимназии — вспоминает Твардовский, — я впервые познакомился с мировоззрением, которое не только отличалось от католического, но было ему противоположным и даже враждебным» (Твардовский [1997c], С.20). В этом свидетельстве сквозит удивление, перешедшее много позже в критицизм и отказ принимать на веру даже общепринятые истины (за исключением, пожалуй, истин морали), ибо таковые могли не оказаться истинами в «последней инстанции», каковой со временем стал для Твардовского рассудок. Другим ярким воспоминанием, относящимся к периоду учебы в гимназии, стало впечатление, вызванное чтением «Размышлений» Марка Аврелия. О нем Твардовский пишет так: «[...] без преувеличения “Размышления” римского императора стали тогда моим Евангелием. Я старался жить, строго следуя его принципам, и нашел в советах философа на троне действенное средство, помогавшее с достоинством переносить все более меня угнетавшую интернатовскую дисциплину. Я охотно признаюсь, что многим обязан стоическому восприятию и пониманию жизни, причем отношение этой философии к христианству сыграло для меня также немаловажную роль» (Твардовский [1997c], С. 20).^[5]

В 1885 г. сдав экзамены на аттестат зрелости Твардовский вначале 1886 г. поступает в Венский университет. Учеба проходит под знаком Франца Брентано, чьи лекции производили на молодого философа глубочайшее впечатление, а личность вызывала чувства искреннего восхищения и уважения. Твардовский мог посещать дом Брентано и возникшее на этой почве общение между мастером и учеником приобрело бесценный личностный характер. «Брентано — вспоминает его благодарный ученик, — стал для меня образцом не только философа-исследователя, неотступно стремящегося к познанию истины, но и учителем философии, собирающим вокруг себя по примеру античных философов учеников, относясь к ним как к своим младшим друзьям [...]. Пример его личной жизни мне ясно показал, что способность отчетливо формулировать и излагать труднейшие проблемы и попытки их решения невозможны без ясного и честного познания себя. Характерная для Брентано строгая понятийная различимость, исключающая бесплодные замысловато-хитроумные игры, стала впоследствии одним из важнейших программных пунктов моих собственных работ» (Твардовский [1997c], С. 22-23).

В годы учебы Твардовский принимает активное участие в работе философского кружка, положившего начало философскому обществу при Венском университете, заместителем председателя которого он стал, будучи еще студентом.^[6] После четырехлетней студенческой жизни и года добровольной службы в армии (1889-1890) Твардовский приступает к работе над диссертацией, посвященной вопросу различения терминов «идея» и «перцепция» у Декарта. Диссертация была представлена философскому факультету в начале 1892 г., а весной после сдачи двухчасового ригорозума по философии и одночасового осенью по математике и физике Твардовскому была присвоена степень доктора философии.^[7] Предоставленная Министерством культуры и просвещения стипендия позволила продолжить научное образование в Лейпциге у Вундта и в Мюнхене у Штумпфа.

В период подготовки к габилитации с 1892 по 1895 годы Твардовский работает в математическом бюро общества по страхованию жизни. Жалование было скромным и вынуждало молодого доктора подрабатывать частными уроками и публикациями в периодической прессе, в частности, писать философские эссе и статьи, пропагандирующие взгляды Брентано, разделяемые, впрочем, и автором. Пафос этой философской публицистики, значительная часть которой написана польским языком, как нельзя лучше демонстрирует намерения будущего основателя Львовско-варшавской школы, о которых подробнее будет сказано в последующих разделах.

Габилитационное сочинение Твардовского в известной мере продолжает тему докторской диссертации. Несмотря на то, что Брентано постоянно предлагал своему ученику исследовать проблему классификации наук у Аристотеля, однако тот более не хотел заниматься историко-философской проблематикой. Стремление как можно более «ясно и отчетливо представить декартовские понятия ясной и отчетливой перцепции и ясной и отчетливой идеи» привели молодого доктора к проблеме сущности понятия вообще, а поскольку понятие — это особая разновидность представления, то он был вынужден заняться также и проблемой представления как такового. В результате в 1895 г. появилась работа «К учению о содержании и предмете представлений. Психологическое исследование», написанное, как свидетельствует автор, «в духе Брентано-Б.Больцано». Габилитационное сочинение было с успехом принято в кругу специалистов и благодаря ему Твардовский получает право преподавания в Венском университете.

Преподавательскую деятельность молодой приват-доцент начинает с чтения курса логики. Свои первые впечатления на педагогическом поприще Твардовский спустя много лет все еще вспоминает с ноткой жертвенности: «Мне доставляло большую радость видеть, что моя педагогическая деятельность находит живой отклик у слушателей; это радовало меня еще и потому, что я рассчитывал на довольно длительную карьеру приват-доцента и даже был готов пробыть в этом звании всю свою жизнь» (Твардовский [1997c], С. 27).^[8] Однако пробыть всю жизнь приват-доцентом Твардовскому не пришлось. Вследствие сложившихся обстоятельств во Львове открылась вакансия и после годичной приват-доцентуры в Вене он смог занять кафедру в университете с польским языком преподавания. Вступительная лекция во Львовском университете была прочитана 15 ноября 1895 г. и открывала, подобно венской, курс логики. Молодому профессору едва миновало 29 лет. Через три года Твардовский стал полным профессором. Один из первых учеников следующим образом описывал начало преподавательской деятельности основателя Львовско-варшавской философской школы: «Лекционный зал я застал почти пустым. Несколько знакомых [...], чуть более осмелевших посторонних слушателей заглядывало немного из вежливости, немного из интереса посмотреть как выглядит и как преподает молодой профессор. Медленно зала стала заполняться и скоро в ней не хватало мест, а со временем лекции нужно было перенести за стены университета, ибо ни одна из аудиторий университета не могла вместить слушателей, которые уже ранним утром спешили занять места» (Witwicki [1920], S. XI). Основной упор в преподавании Твардовский делал не на специальных лекционных курсах, а на таких, которые могли бы познакомить слушателей с основными философскими дисциплинами, с их важнейшими проблемами, с методами их трактовки и с наиболее характерными попытками их решения. Достаточно много времени отводилось истории философии, причем знакомство с работами древних авторов проходило на языках оригиналов. Таким образом, знание как истории философии, так и иностранных языков, с непременным включением древних, явилось фундаментом философского образования учеников Твардовского, что с большим успехом отразится в их творчестве. Несмотря на то, что для чтения специальных курсов оставалось мало времени, Твардовский выбрал такую педагогическую установку, которая позволяла наиболее полно раскрыться талантливым студентам. Ее он определял следующим образом: «[...] в этих «основных лекционных курсах» я всегда старался обращать внимание слушателей на необходимость тщательной отработки методической точки зрения, так как прежде всего стремился к тому, чтобы показать посвятившим себя философии студентам правильный путь к цели, поиск и выбор которой я им всецело предоставлял». В этом месте, как кажется, стоит прервать цитирование и переформулировать установку Твардовского в терминах отечественной философии: каждый студент выбирал предмет за сродностью, при условии его тщательного изучения и исследования.^[9] Продолжим цитату: «Самостоятельность мышления наряду с правильным методом и незамутненной любовью к истине всегда казались мне наиболее надежной гарантией успеха в научной работе. Но поскольку лекции — это не очень подходящее средство, с помощью которого можно было бы оказывать влияние на студенческую молодежь в вышеупомянутых направлениях, я искал по примеру Брентано, возможности непосредственного общения со своими учениками» (Твардовский [1997c], С. 29). С этой целью в 1897/98 учебном году был открыт первый в Польше философский семинар, вскоре присоединенный к курсу экспериментальной психологии, на основе которого в 1920 г. был открыт самостоятельный институт психологии.^[10]

Семинар был разделен на два уровня: вступительный (proseminarium) и собственно семинар. Студенты, выбравшие философию своей специальностью могли участвовать в proseminarium после сдачи коллоквиумов, в семинаре — после года работы в proseminarium. О принятии в семинар Твардовского решающими были образцовая посещаемость и пунктуальность, еженедельная сдача письменных заданий, а также оценка вступительной работы. В семинарах число участников не превышало 30, тогда как proseminarium мог насчитывать их до 100. В философском семинаре участие принимали студенты всех лет обучения, начиная со второго. Здесь под руководством профессора проходило чтение классиков философии и интерпретация их трудов. Каждый из участников семинара был обязан написать работу, содержащий анализ фрагментов философского произведения и в конце года представить ее к оценке. Часто второе из очередных заданий носило характер самостоятельной научной работы, которая могла быть представлена как докторская диссертация или предложена в качестве кандидатской работы при сдаче экзаменов на звание учителя гимназии.

Чтобы сохранить возникшие во время учебы дружеские отношения Твардовский основывает в 1904 г., в день смерти Канта, Польское философское общество, самую старую из ныне существующих в Польше организаций такого рода. Благодаря членству в Польском философском обществе учениками Твардовского продолжали считать себя не только философы, но и ученые самых различных специальностей. К таковым себя относили математики Х. Штейнгауз и С. Банах, языковед Е. Курилович, филолог-классик Р. Ганшинец, ориенталист С.Шайер и многие другие.

В философии Твардовский усматривал не только науку, но также и школу духа, формирующую моральные идеалы и защищающую их. Следствием этой позиции было формирование философской среды, которое он считал своим долгом и долгом своих учеников. В Автобиографии он писал: «Я никогда не уставал превозносить философию не только как королеву наук, но и как путеводную звезду человеческой жизни» ([1997c], С. 32). А в благодарственной речи Твардовского к Совету Гуманитарного отделения Варшавского университета по случаю присуждения ему в 1929 г. звания доктора honoris causa можно прочитать: «Уча философии я стремился к нескольким связанным между собою целям. Прежде всего я стремился возбудить в умах молодежи заинтересованность философией и осознание важности философских проблем. Затем я старался направить молодежь к методологическому исследованию этих вопросов, причем неизмеримо важными формальными чертами этой методичности я считаю ясность, четкость и самостоятельность. Не жалел я труда и в том, чтобы по мере своих сил придать эти черты также своим исследованиям и словам — сказанным или писанным, — в которых воплощал исследования и их результаты. Однако помимо этого я считал, что кто действительно хочет быть философом, тот не может ограничиться теоретическим поиском и словами, но должен любить мудрость в значении древних, у которых она охватывает наряду с определенными интеллектуальными ценностями также ценности моральные, делая из философа не только человека, стремящегося к истине, но и к справедливости. Проникнутый этим значением философии для жизни я не отстранялся от практической деятельности, когда в ней возникала необходимость, стремясь – насколько это было в моих силах – выявить проявления любви к правде и справедливости также и в действиях».^[11]

Состояние философских исследований в Польше Твардовский оценивал негативно: салонная, романтическая философия, окрашенная в национальные цвета резко контрастировала с научной философией, культивируемой в столице Австро-венгерской монархии. «Поэтому — ставит своей целью молодой профессор, — я чувствовал себя обязанным донести своим землякам, и в особенности студенческой молодежи, не только дух и метод этой философии, но и отношение к философии, тот особый стиль философствования, которому обучался у Брентано» (С.29).

Обратимся к свидетельствам тех, на кого было направлено внимание Твардовского. Котарбинский [1936] вспоминает: «Найдя в Польше целину, поросшую буйными сорняками, он закатал рукава и начал вырывать бурьян, насаживая ростки полезные. Этот великий, мудрый и без меры работящий учитель попросту взялся за то, чтобы научить легковеров поляков работать так, как умеют работать немцы. Конечно, в той сфере, которая была для него доступна. Речь шла главным образом о характере. За живое брало частое мнение о поляках: Die Polen sind ja so unzuverlдssig!^[12] Несерьезные! Трудно на нас положиться! И хуже всего, что критика била в цель... Тогда взялся этот преданный Польше Человек, воспитанный в немецкой солидности за, скажем так, определенный у нас Kulturkampf... И начал искоренять соломенный огонь, не пунктуальность, не систематичность, погоню за тем, что кого более всего именно сейчас занимает, а принуждал к просиживанию фалдов, к признанию органической связи, к различного вида гамам, подробным рефератам, объективным резюме» (S. 899). С целью организации работы семинара Твардовский принес в университет свою личную богатую библиотеку. Для научной работы были созданы идеальные условия. Каждый студент имел право с 7 до 22 часов пользоваться лекторием, от которого имел личный ключ. В лектории он распоряжался «своим» столом со всеми необходимыми книжками, полученными из семинарской библиотеки. (В 1930 г. библиотека насчитывала около 8000 томов).^[13] Каждый студент имел возможность беседовать с профессором, который между 12 и 13 по полудни принимал в своем кабинете. Сам же профессор в университете проводил по 8-9 часов, часто заглядывая в лекториум и подолгу общаясь с членами семинара. Внешние рамки присутствия Твардовского были наполнены богатым и неповторимым, в своем роде единственным влиянием учителя на учеников. Чтобы лучше узнать своих подопечных профессор вел подробную картотеку, в которой каждый имел свою учетную карточку, содержащую оценки сданных коллоквиумов, прореферированных статей и книг, характеристику интересов и достижений. В архиве семинара сохранялись также и все работы учеников. Помимо этапов, связанных с формальным прохождением учебы, студенты участвовали в заседаниях философского кружка при семинарской библиотеке, а для продвинувшихся вперед участников Твардовский проводил privatissimum. О атмосфере, царившей на этих дискуссионных студенческих форумах, один из первых учеников Твардовского вспоминал так: «В этом кружке без оглядки на направление своих научных интересов свободно высказываются молодые люди, там учатся формулировать собственные мысли и критиковать чужие в границах свободной и живой дискуссии под руководством профессора. Тот философский кружок был ареной первых публичных выступлений и первых творческих усилий всех учеников Твардовского, которые позже заняли самостоятельные позиции в науке и педагогике. Душой этого кружка всегда был Твардовский. Он никогда его не оставлял, несмотря на различные навалившиеся дела. Здесь профессор забрасывал невод на души и юные головы. Здесь он наблюдал, как какой-нибудь слушатель естественных наук или филологии загорался вопросами психологии, или же юрист первого курса проявлял особые таланты в дедукции. Не много проходило времени, как уже оба пробовали силы на поле философских исследований. Твардовский умел их поощрять, занять, зажечь, ободрить и помочь в преодолении трудностей. Времена философского кружка у всех учеников Твардовского оставили неизгладимую память как бы духовного пробуждения» (Witwicki [1920], S. XVI).

Преподавательская деятельность Твардовского проходила не только в стенах университета. Он весьма активно занимается популяризаторством философии, психологии и педагогики, читая лекции как во Львове — столице тогдашней Галиции, так и в небольших городах и местечках провинции. Его выступления проходят с успехом и собирают по тем временам большое число слушателей.^[14]

В начале 1906 г. Твардовский прочитал цикл лекций по средневековой философии. В 1910 г. Этот цикл был назван «Шесть лекций по средневековой философии» и выпущен отдельным изданием. Книжка вызвала противоречивую реакцию. Часть рецензентов посчитала ее появление своевременным и заполнившим лакуну в отечественной популяризаторской литературе, отметив попутно значительные дидактические достоинства издания. Часть же критиков католической ориентации приняла книжку с возмущением, вменяя автору незнание предмета изложения, подтасовку фактов, ведущую к дискредитации обсуждаемых вопросов, а то и просто обвиняя автора в нападках на церковь.^[15]

Философское отделение университета наделило сравнительно молодого ученого ответственными административными функциями. Так в 1900/1901 и 1904/1905 акад. годы Твардовский исполнял обязанности декана, а в 1901/1902 и 1905/1906 гг. — заместителя декана. Зимой 1908/1909 акад. года Академический Сенат поручил Твардовскому реорганизовать канцелярию Львовского университета и упорядочить записи в матрикулах студентов. Некоторое время Твардовский как обычный чиновник руководил канцелярией, приводя в идеальный порядок документацию. В 1913 г. Сенат университета за выполнение этой работы наградил Твардовского памятным перстнем.

В эти годы участие Твардовского в научной жизни общества проявилось в создании организационного комитета Педологического общества, которое возникло во Львове в 1901 г. Он входит также в состав Президиума, проходившего в октябре 1909 г. в Варшаве I съезда польских психиатров, неврологов и психологов, на котором выступил с докладом «О методе в философии». В 1909 г. Твардовский участвовал в качестве сопредседателя Организационного комитета в работе II Польского педагогического конгресса, проходившего во Львове. На съездах польских врачей и натуралистов Твардовский возглавлял философскую секцию. На одном из этих съездов возникла идея проведения Первого Польского Философского Съезда, который и прошел во Львове в 1923 г. Во главе организационного комитета съезда (и всех последующих междувоенных съездов) стоял Твардовский, который своим выступлением открыл его работу.

Стремясь поддерживать контакт с европейской наукой Твардовский принимает участие в апреле 1904 г. в съезде экспериментальной психологии, происходившем в Гессене, а во время научного отпуска при помощи финансовой поддержки правительства в том же году прибывает в Грац, где лично знакомится с А. Мейнонгом, посещает Прагу, Галле, Вюрцбург, Вроцлав, Лейпциг, Гёттинген и Париж. Везде он знакомится с психологическими лабораториями. В апреле 1910 г. Твардовский участвует в работе IV Международного Съезда экспериментальной психологии в Инсбруке, а в 1907 г. он входит в состав Польского организационного комитета Международного Конгресса психиатров, неврологов и психологов, проходившего в Амстердаме. В 1913 г. Твардовский возглавляет Польский организационный комитет IV Чрезвычайного съезда школьной гигиены, проходившего в Буффало, и становится членом его почетного президиума.^[16]

Особенно ярко организаторский талант Твардовского проявился в годы I мировой войны. В июне 1914 г. Сенат университета избрал Твардовского на 1914/1915 акад. год ректором. Начало войны застало Твардовского в Поронине, где он обычно проводил отпуск. Поскольку во Львов вернуться уже было нельзя Твардовский вместе с семьей приезжает в Вену, где 19 сентября формально приступает к исполнению обязанностей ректора. Эту административную функцию он будет выполнять подряд три военных года, собирая в эмиграции вокруг себя профессоров и студентов. По согласованию с властями Твардовский обеспечил студентам доступ к венским учебным заведениям, возглавил «Фонд помощи студенческой молодежи», который продолжал оказывать поддержку и после возвращения эмиграции во Львов, а точнее — до 1920 г. За время своего ректорского правления из этого и иных фондов Твардовский роздал 134000 крон. Жизнь студентов в Вене протекала в «Академическом доме для слушателей высших школ из Галиции и Буковины», в котором, например, в 1915 г. пребывало 332 студента, в том числе 177 человек из Львова.

После ухода российских войск из Львова, 5.VII.1915 г. Твардовский возвращается домой и приступает к возобновлению работы университета. Являясь ректором Твардовский представляет университет среди властей гражданских и военных, австрийских и польских, светских и церковных.^[17]

В конце 1917 г. Твардовский последний раз как ректор председательствовал на заседании Сената, который наградил его стальным перстнем с университетским гербом и надписью внутри: «Ректору 1914-1917 годов. Сенат». В следующем академическом году Твардовский исполнял функции проректора.

После получения Польшей независимости начался новый период деятельности Твардовского, связанный уже не только со Львовом и Галицией, но и прочими научными центрами возрожденной Польши. Влияние Твардовского возрастает, в частности благодаря занимаемым в обществе позициям его учеников. Его приглашают занять в столице высокие административные должности^[18], но в одном случае он отказывает, в другом — причиной является нерешительность, в третьем — занятию таких должностей препятствуют протесты некоторых политических группировок и духовенства.

Дважды предлагал свои кафедры Твардовскому и Варшавский университет: в 1918 г. — кафедру психологии, а в 1920 — кафедру философии. После некоторых колебаний Твардовский все же остается во Львове.

Верность Львову и своей кафедре вовсе не означает отказ Твардовского от участия в работе центральных органов управления научной жизнью Польши. Он не только принимает активное участие в работе многочисленных комиссий и комитетов Министерства вероисповедания и публичного просвещения, но является также инициатором многих начинаний.

В 20-е годы Твардовский испытывает разочарование в жизни высшей школы и все силы отдает преподаванию. В 1926/27 академическом году лекции Твардовского «Главные принципы философских наук» пользовались такой популярностью, что зал на 300 человек не мог вместить всех желающих числом до 2 тысяч. В этой ситуации, уже имевшей место перед войной, Министерство выделяет специальную квоту для аренды зала Музыкального общества. В своем дневнике под датой 18 ноября 19926 г. Твардовский записывает: «Сегодня первый раз преподавал в зале Музыкального общества — как перед войной. Весь партер и вся галерея заняты. Сверх того около 100 человек стоящих» (Twardowski [1997a], S. 275).

Двадцатипятилетие педагогической деятельности Твардовского на кафедре философии Львовского университета в 1920 г. было отмечено выходом в качестве т.н. «Памятной книги» журнала «Пшеглёнд филозофичны» (R. 23/1920), содержащий работы его учеников. В 1927 г. ученики издали сборник «Трудов и статей» Твардовского, написанных в 1895-1921 гг. Особенно торжественно проходил в 1929 г. юбилей Польского философского общества. На его открытии Твардовский был назван почетным членом и вновь, с момента возникновения Общества, избран его председателем. Его юбилейная речь была отпечатана отдельным оттиском и разослана всем членам Философского общества. Во второй день юбилея Т. Котарбинский прочитал лекцию «Анализ материализма» и от имени ректора Варшавского университета вручил Твардовскому диплом доктора honoris causa философии.

В конце 20-х годов состояние здоровья Твардовского ухудшилось и в 1928 г. он фактически не преподавал В следующем году он просит Сенат университета об отставке. Несмотря на неоднократные попытки академических властей удержать его от принятого решения Совет гуманитарного отделения был вынужден уступить и принял заявление, направленное Президенту республики с просьбой именовать Твардовского почетным профессором, а в Министерство было отослано решение о переходе Твардовского на покой. Свою последнюю лекцию в качестве действительного профессора Твардовский прочитал 27.III.1930 г. Сенат университета принял решение оставить в пользовании Твардовского профессорский кабинет при философском семинаре.

Почётным профессором Твардовский читал еще в 1931 г. цикл лекций «История философии в очерках». Последнее выступление состоялось 30.IV.1931 г.

В связи с переходом Твардовского на пенсию встал вопрос о занятии освободившейся кафедры. К. Айдукевич сначала предлагал А. Тарского, а затем — Р. Ингардена. Эти предложения встретились с отказом Твардовского, сопротивлявшегося, прежде всего, дальнейшему распространению логистики. Сам Твардовский какое-то время вынашивал планы привлечения на кафедру Т. Котарбинского (как кажется, без согласия последнего)^[19]. В конечном счете Твардовский согласился с кандидатурой Р. Ингардена, который в 1933 г. возглавил кафедру.^[20]

В 1930 г. Университет Познани присвоил Твардовскому звание доктора honoris causa этого учебного заведения. Из-за болезни ученого торжество вручения диплома происходило в Актовом зале Львовского университета. На нём юбиляр произнес речь «О достоинстве Университета», которая позже была опубликована Познаньским университетом и с согласия автора была разослана большому числу людей и организаций.

11 января 1931 г. Твардовскому была вручена памятная медаль, выбитая по проекту В. Витвицкого стараниями его прошлых учеников. На аверсе медали в обрамлении имени и фамилии виден барельеф головы ученого, а реверс заполнен надписью по латыни «Discipulorum amor et pietas» и годом чеканки A.MCMXXX.

Для поддержания контактов со своими учениками Твардовский возвращается к проходившим уже во второй половине 20-х годов собраниям «privatissimum», на которых обсуждались рефераты и отдельные проблемы философии. С миром науки вне Львова связь осуществлялась главным образом посредством корреспонденции.^[21]

В 70-ю годовщину рождения Твардовского делегация из его учеников преподнесла своему Учителю художественно исполненный адрес, содержащий выражения уважения и благодарности, а также альбом со 121 фотографией его учеников и снимки тех университетов, в которых ученики Твардовского занимали должности профессоров.

После тяжелой болезни К. Твардовский умер во Львове 11 февраля 1938 г. Перед смертью он попросил, чтобы его похороны носили светский характер, а в гроб ему положили отпечатанный экземпляр текста «О достоинстве Университета». Эту работу можно считать духовным завещанием К. Твардовского. В ней говорится: «Университет, имея полное право требовать, чтобы его духовная независимость не была никем нарушена, имеет также полное право защищаться ото всех явных или коварных попыток подчинения его научной работы чьему-либо контролю или распоряжению. Одновременно Университет обязан также и со своей стороны отстраняться от всего, что могло бы эту независимость подорвать или хотя бы лишь создать видимость уступок каким-то влияниям или устремлениям, не имеющим ничего общего с научным исследованием и его целью. Университет должен оградиться от всего, что не служит добыванию научной истины, должен придерживаться установленной дистанции между собой и потоком, который несет около его стен ежедневная жизнь, шум сталкивающихся общественных, экономических, политических и всех прочих течений; среди борьбы и конкуренции этих разнообразнейших течений Университет должен оставаться непоколебимым, как морской маяк, что среди разбушевавшихся волн своим светом указывает кораблям путь, но никогда этот свет не погружает в сами волны. Если бы так случилось, свет погас бы, а корабли остались без путеводной звезды [...]. На профессии и положении профессора и доцента Университета покоится достоинство учреждения, в стенах которого они посвятили себя сделанному выбору. Университетский преподаватель прежде всего является слугой объективной правды, ее представителем и глашатаем среди молодежи и общества. Это высокое служение неизмеримо почетно, но оно требует одновременно не только соответствующей интеллектуальной квалификации и подходящих профессиональных знаний, но также большой стойкости духа и сильного характера» (Twardowski [1933], S. 11/12).

В первой половине 1938 г. во всех философских кругах Польши прошли заседания, посвященные памяти К. Твардовского, многие газеты и журналы опубликовали воспоминания учеников львовского профессора. Общее собрание Польского философского общества приняло решение изменить название Общества, именуя его теперь «Польское Философское Общество имени Казимира Твардовского», а также созвать в 1939 г. съезд учеников Твардовского. Такой съезд состоялся 11-12 февраля 1939 г. в первую годовщину смерти. Война помешала проведению второго съезда и к идее их проведения возвратились после войны; в 1948 г., ученики Твардовского собрались в Кракове. Более официально такие съезды не проводились.

Концепция философии К. Твардовского

Намерения, с которыми Твардовский прибыл во Львов, можно реконструировать на основании его инаугурационной речи при вступлении в должность профессора. По традиции в такой речи излагается позиция ученого и предполагаемое направление его деятельности на кафедре, которую отныне он будет возглавлять. Конечно, от доклада, рассчитанного на широкие круги университетских преподавателей, не следует ожидать субтильных дистинкций в решении фундаментальных вопросов философии, но важна аргументация Твардовского при отстаивании научного характера философии и ее ядра — метафизики.

Прежде всего автор подвергает сомнению правомерность отнесения творчества какого-либо философа к одной из рубрик широко распространенных классификаций, полагая, что идеализм, реализм, материализм, монизм и т.д. не более чем лозунги, “под которыми философы приучились восхвалять собственные и преследовать чужые плоды разума” ([1994a], S. 227). И уж конечно, Твардовский отвергает в границах философских направлений, например идеализма, авторитарное начало в виде приверженности к платонизму, берклеизму и т.д. Когда же Твардовского спрашивали, куда он себя относит, его ответ был следующим: “Образцом для себя я выбрал Сократа и на вопрос отвечал вопросом; я спрашивал, как выглядел бы аналогичный вопрос, обращенный к представителю какой-либо естественной науки? Можно ли вообще подобным образом спрашивать зоолога или физика и что по отношению к исследователю природы подобный вопрос мог бы значить?” (S. 227/228). Вызванное таким “ответом” недоумение у приверженцев разного вида “измов” Твардовский объясняет молчаливо разделяемым большинством философов допущением о существовании бездны между естественными и философскими науками.

Таким образом, центральным пунктом первого публичного доклада при вступлении в должность было выяснение отношения между естественными науками и философскими. Рассматривая предмет и метод как первых, так и вторых Твардовский связующее звено между ними видит в метафизике, к которой относит прежде всего теорию отношений; не разделяют эти две группы наук и используемые в них методы, среди которых Твардовский выделяет индукцию и дедукцию, причем он неявно предполагает, что по мере развития научной дисциплины в ней начинает превалировать дедуктивный метод, как например в механике. На этом основании автор доклада считает, что со временем “этика и эстетика также должны быть дедуктивными науками, только здесь еще нет согласия в отношении основных законов, из которых удалось бы путем дедукции вывести отдельные нормы этического и эстетического оценивания” (S. 231).

Будучи сторонником метафизики Твардовский вместе с тем являлся противником т.н. метафизицизма, усматривая недостаток этого последнего как в априорности принимаемых постулатов и их максимальной общности, так и в источнике понятий, которые “дремлют где-то на дне человеческой души. А поскольку нет двух одинаковых душ, то каждый из иного исходя допущения и к иным приходил выводам. Отсюда — заключает Твардовский — возникло большое число конкурирующих между собой систем” (S. 232). Выход он видит в наследовании примеров, которые подают естественные науки “тихой, систематической, опирающейся на факты, а не витающей в облаках работой, медленно продвигаясь уверенным шагом все дальше и выше” (S. 232).

Трезво глядя на состояние дел в выбранной области Твардовский ратует “не браться за построение философской системы”, не боясь осуждения за то, что он отнимает у метафизики ее существеннейшую черту, предполагающую целостное трактование результатов отдельных исследований. Не без сожаления он констатирует: “Итак все, что бы мы в метафизике не делали, является частичным синтезом; то, что мы не обладаем полным синтезом, охватывающим все без исключения — это несомненная истина, факт, который неустраним никакими спекуляциями. Но лучше не иметь такого синтеза, чем обладать ошибочным” (S. 234-235). Если естественные науки аккумулируют знания, то почему в философских науках должно быть иначе, почему каждый в философии должен начинать ab ovo? — спрашивает Твардовский. Конечно, так не должно быть и, если философия — наука, то кроме поисков истины у нее нет “никаких амбиций”, заключает автор вступительной речи во Львовском университете.

Таковы исходные установки в изучении философии. Для более детального знакомства с концепцией философии в представлении Твардовского обратимся к его научным работам.

Область философских исследований и предмет философии Твардовский [1897] очерчивает следующим образом: «[...] прежде всего следовало бы отказаться от привычки определять философию так, как будто она является единственным искусством. Выражение “философия”, подобно выражениям “теология” или “естествознание”, означает группу наук. Так же, как мы говорим о теологических науках или естественных, так же говорим и о науках философских. Поэтому следует указать общий признак, на основе которого причисляют отдельные философские дисциплины к единой группе искусств. Таким общим признаком является определенное свойство предметов, которым занимаются философские науки, поскольку все философские науки изучают предметы, которые нам даны или исключительно во внутреннем опыте, или равно как во внутреннем, так и во внешнем опыте. Из такого определения предмета философских наук легко вывести отдельные ветви философии. Предметами, данными исключительно во внутреннем опыте, являются проявления умственной деятельности. Но среди прочих некоторые из этих проявлений отличаются непомерно важным для умственной деятельности свойством, поскольку служат основой всякого вида оценивания, происходящего в трех главных направлениях: в направлении истины и лжи, прекрасного и отвратительного, добра и зла. Законы и правила оценивания, являющиеся, очевидно, процессом мышления, суть предметы отдельных философских наук: логики и теории познания, эстетики, этики и философии права [...]. Поскольку [...] мыслительная деятельность не только индивида, но и всего человечества подвержена постоянному преобразованию и проходит через различные фазы развития, то история философии старается обнаружить законы, управляющие этим развитием. [...] Однако существуют предметы познания, которые более или менее непосредственно нам приоткрывает как внутренний, так и внешний опыт. Здесь следует прежде всего назвать большинство отношений, например, тождество и различие, подобие и противоположность, согласие и несогласие, количественные отношения, а также сосуществования и следования. Далее, существует целый ряд понятий, которые мы в равной мере вырабатываем на основе данных, предоставляемых обоими видами опыта; среди прочих к этим понятиям принадлежат понятия изменения, субстанции, случайности, причинности. Появляются также проблемы [...], которые живейшим образом занимают человеческий разум: вопрос о начале мира, направлено ли его развитие вообще и к какой цели, проблема сущности отношения мира материального к духовному и т.д. Наконец надо собрать в систематическую целостность результаты исследовательской деятельности, проделанной в обоих сферах опыта. Все это составляет задание метафизики как такой науки, которая занимается вопросами, возникающими перед человеческим разумом равно благодаря как опыту внутреннему, так и внешнему» ([1927], S. 27-28).

Сочинение, из которого взята приведенная выше цитата, посвящено защите философского характера психологии, которую в XIX ст. относили к философским дисциплинам. Во многих философских исследованиях психология стала играть роль основания в изучении внутреннего и внешнего опыта, а метафизика должна обеспечить единство философских знаний, собрать их в “систематическую целостность”. Несмотря на то, что ожидания Твардовского не оправдались (в “психологическом” периоде его творчества) и психология, не выполнив предназначавшейся ей основополагающей роли, сама отделилась от философских дисциплин, его воззрения на предмет и сферу философии по сути не изменились. Метафизическое восприятие предмета, в котором воплощалось единство представлений об объекте философского исследования, диктовало одно видение философии, а область этих представлений, составленная из отдельных дисциплин, открывала иные горизонты этой науки. Соответственно этим точкам зрения, которые можно было бы назвать внутренней и внешней по отношению к философии, Твардовский оперирует двумя понятиями философии — коллективным и дистрибутивным. В первом значении философия есть некоторая целостность, составленная из различных дисциплин: истории философии, психологии, логики, этики, эстетики, теории познания, метафизики и прочих, более детальных, например, философии права или философии религии, данных во внутреннем или внутреннем и внешнем опыте одновременно, во втором значении философия может быть охарактеризована концептуально при помощи указания направления своего развития. В первом случае мы имеем дело с исторически сложившимися результатами философских исследований, во втором — с господствующей парадигмой. Если единство философских знаний в коллективном понимании обеспечивалось трактовкой философии как совокупности философских дисциплин, число которых релятивизовано к данному этапу развития науки, то в дистрибутивной трактовке философия определялась метафизической сущностью предмета исследований, включающей его онтические характеристики. При помощи примеров Твардовский старается показать, что оба понимания философии корреспондируют между собой, т.е. что каждая проблема в коллективной трактовке является также проблемой в дистрибутивной трактовке, а сосуществование обоих понятий философии служит аргументом действительной принадлежности психологии к группе философских наук. Центральными звеньями, соединяющими оба понимания философии, все же остаются психология и метафизика. Их соотношение в момент написания работы Твардовский видит следующим образом: “Независимость психологических исследований относительно метафизики иногда служит основанием для мнения, что психология вообще не имеет никакой связи с метафизикой, а поэтому нельзя обе эти науки относить к одной группе наук. Но уход психологии из под влияния метафизики вовсе не сказался на связях между ними, разве что сегодня метафизика оказалась зависимой от результатов психологических исследований, тогда как до этого было наоборот. Ранее началом философских исследований оказывалась метафизика; [...]. Сегодня же, стремясь прийти к философской системе, мы начинаем “снизу” [...], т.е. от опыта. [...] Хотя метафизика должна собрать в систематическое целое результаты исследований, основанных как на внутреннем опыте, так и внешнем, все же нельзя отрицать, что оба вида опыта в неравной мере способствуют построению философской системы” (S. 30). Из приведенной цитаты видно. что Твардовский хочет быть верным тому состоянию философии, которое он застал и в его рассуждениях не удается заметить каких-либо устремлений к уменьшению объема философии. В согласии с брентанистской установкой Твардовский старается показать, что основой философских исследований является эмпирия, внутренняя или внешняя.

Позже Твардовский [1910] несколько четче выделяет два критерия, согласно которым отдельные дисциплины могут быть причислены к философским. Один критерий выделяет в дисциплинах, причисляемых к философским, общность, другой — ставит во главу угла “интроспекционные основания всякой философской науки”. Один из этих критериев — пишет Твардовский — учитывает исторически сложившееся состояние философских дисциплин, второй — указывает направление, в котором пойдет развитие философии. Твардовский затрудняется отдать предпочтение какому-либо одному определению философии и констатирует переходной период, характеризуемый нечеткостью в определении понятия философии.

Отразив взгляд Твардовского на философию как предмет исследования необходимо также очертить его отношение и к методу. Казалось бы общеизвестно, что вслед за Брентано Твардовский считал, будто метод философских исследований должен быть таким же, как метод в естественных науках. За уточнениями обратимся к “Конспекту лекций” [1910], к разделу, названному “Общий взгляд на метод научных исследований”, в котором Твардовский прямо ставит вопрос: “Используют ли все науки один и тот же метод, как об этом некогда твердили крайние априористы, а сегодня утверждают крайние эмпиристы, или же следует различать несколько принципиально отличных методов исследования? Поскольку крайний априоризм сегодня принадлежит к прошлому, то остается вопрос: все ли науки основаны на опыте?” (S. 424). В этом вопросе Твардовский видит двойное значение. Во-первых, речь идет о том, откуда наука черпает свои суждения, т.е. каков путь, каковым она к ним приходит. Во-вторых, каким образом наука обосновывает свои суждения. Поскольку обоснование утверждений иногда основывается не на опыте и даже игнорирует его и происходит независимо от опыта, то поэтому — считает Твардовский — существуют и возможны неэмпирические науки. Если же речь идет об источниках познания, то как эмпирические, так и неэмпирические науки черпают данные как из опыта, так и из рассуждений и с этой точки зрения между ними различий не существует.

В этом взгляде Твардовского можно усмотреть осторожную модификацию метафилософских воззрений Брентано на метод, состоящую в том, что философия подводится под более общее понятие науки, а в ней выделяются результаты — суждения, которые и рассматриваются с точки зрения процессов, приведших к ним — обоснования и рассуждения, или же объяснения и понимания. Этот взгляд Твардовского сформировался в переходном периоде, приведшем его к апсихологизму, прежде всего в логике, нашедшем выражение в работе “О действиях и результатах” [1912]. Но уже в выше упомянутом “Конспекте лекций” [1910] Твардовский различает парадигму психологизма на примере суждения как ключевого понятия логики. Точку зрения, согласно которой логика является наукой о правильном мышлении Твардовский характеризует как психологизм и решительно отбрасывает, ибо в противном пришлось бы считать логику частью психологии. Он приводит следующие аргументы: “Во-первых, предметом логики не является мышление, хотя бы и правильное; ее предметом являются результаты мышления, а именно — суждения. Во-вторых, логика обладает всеми чертами априорных наук, тогда как психология является эмпирической наукой” (S. 424). Психологизм в логике Твардовский объясняет генезисом последней и практическим ее характером. Свои выводы Твардовский заканчивает следующей фразой: “Должным образом рассмотренное отношение логики к психологии бросает интересный свет на отношение этики и эстетики к психологии” (S. 424).^[22]

Понятие истины

Аксиологический и эпистемологический абсолютизм был одним из тех взглядов, которые Твардовский унаследовал от Брентано и который оказал влияние на творчество, пожалуй, всей Львовско-варшавской школы. Без преувеличения позицию принятия абсолютной истины можно считать программной для Школы. Ее выражению Твардовский посвятил исследование о проблеме абсолютизма и релятивизма в теории истины [1900]. Анализ Твардовский начинает с терминологических объяснений. Он пишет, что выражение “истина” означает истинное суждение. Из этого следует, что относительная истина — это относительно истинное суждение, а абсолютная истина — это безотносительно истинное суждение. Характеристика относительных и безотносительных истин такова: “Истинами безотносительными называются такие суждения, которые истины безусловно, без каких-либо оговорок, несмотря ни на какие обстоятельства, которые, следовательно, истины всегда и везде. Относительными же истинами называются суждения, которые истины только при определенных условиях, с определенными оговорками, благодаря определенным обстоятельствам; следовательно, такие суждения не истинны всегда и везде” (S. 315).

Твардовский намеревается показать, что относительные истины, т.е. условно истинные суждения не существуют. Аргументация Твардовского заключается в опровержении примеров, которые приводят релятивисты с тем, чтобы обосновать существование относительных истин. Такие примеры, считает Твардовский, должны выполнять два условия: 1) это должны быть суждения, которые в определенных обстоятельствах изменяются таким образом, что из истинных они становятся ложными, оставаясь во всем прочем неизменными, а также 2) это должны быть такие суждения, которые в определенных обстоятельствах были истинными или же стали таковыми, но изменили свою оценку вместе со сменой обстоятельств. Ключевым аргументом Твардовского служит указание на различие между суждениями и высказываниями, которое игнорируют релятивисты. Хотя суждения и высказывания тесно связаны в том смысле, что вторые являются проявлениями первых, однако это не одно и то же. В частности, тождество высказываний не гарантирует тождества выраженных в них суждений. Может случится так, пишет Твардовский, что одни и те же высказывания выражают различные суждения. Это происходит потому, что высказывания формулируются при помощи многозначных и окказиональных выражений. Достаточно рассмотреть пример: “идет дождь”. То, что дождь падает может быть истинно в месте m и во время t , но может быть ложным в другом месте и в другое время. Если представить рассматриваемое высказывание в дополненном виде как схему “Идет дождь в месте m и во время t”, то после подстановки соответствующих переменных параметров высказываемое суждение становится истинным или ложным безотносительно. Рассматриваемый пример, заключает Твардовский, не выполняет условие 1).

Условие 2) не выполняет другой пример, часто приводимый релятивистами, а именно, предложение “Холодный душ полезен”. Это высказывание можно интерпретировать как обобщающее предложение “Холодный душ всегда полезен”, или частичное — “Холодный душ иногда полезен”. Таким образом оказывается, что обобщающее предложение выражает безотносительно ложное суждение, а частичное — безотносительно истинное. Очевидно, что ложное суждение “Холодный душ всегда полезен” не могло превратиться из истинного суждения в ложное, если никогда оно истинным не было. Но и частное суждение не изменилось: уж если оно было истинным, то таковым и останется. И в этом случае Твардовскому удается показать, что уточнение высказываний лишает суждения их релятивного характера.

Позицию абсолютизма в теории истинности Твардовский отстаивает также в области знаний, полученных индуктивным путем. Он рассматривает якобы относительный характер гипотез и научных теорий, полученных индукцией из опыта. Эти гипотезы, по мнению релятивистов, должны быть относительными потому, что они вероятны, а не достоверны. Твардовский считает, что ошибкой релятивистов является смешение вероятности и достоверности. Если мы предубеждены в том, что при помощи индукции можно получить только вероятные суждения, то их нельзя трактовать как достоверные на том основании, на котором они считаются вероятными. Гипотезы и теории вероятны с точки зрения уровня наших знаний, а степень этой вероятности может измениться, тогда как логическая оценка данного суждения вообще не зависит от наших знаний, при помощи которых мы обосновываем это суждение.

Полемизировал Твардовский также и с релятивизмом, основанном на субъективизме. Так релятивисты говорят, что высказывание “Запах этого цветка приятен” выражает относительную истину, поскольку она соотносится с субъектом, являющимся носителем данного убеждения. Как и в случае с ранее рассмотренным примером здесь достаточно указать конкретную личность с тем, чтобы избавиться от неоднозначности и ликвидировать окказиональный фактор в высказывании. Однако субъективизм апеллирует также к общим философским концепциям. Так его сторонники полагают, что могут существовать особы, считающие истинными те суждения, которые мы считаем ложными, и наоборот. Однако это положение не согласуется с принципом противоречия, поскольку если мы признаем некоторое суждение действительно истинным, то оно не может быть действительно ложным для другой особы, и наоборот. Релятивисты используют также положение, что все утверждения о мире выражают всего лишь индивидуальные переживания, говорящие нам не о том, каков реальный мир, а как он представляется человеку. Поэтому говоря о зеленых листьях клена, мы говорим о собственных представлениях, а не о листьях клена. Твардовский указывает, что принятие этой точки зрения не позволяет ее сторонникам высказываться о суждениях в их предметном значении, а потому и не может служить основанием для высказывания о их относительном характере.

Позицию абсолютизма аксиологических оценок Твардовский защищал и в области этики. Здесь релятивисты указывали на существование исключений из общих правил. Твардовский не согласен с этим аргументом, ибо считает, что правило с исключением не является общим правилом и поэтому не может считать такое правило относительным. Второй аргумент релятивистов основывается на том, что законы, обязывающие где-то или когда-то, утрачивают силу в другом месте и в другое время. Твардовский отвергал этот аргумент указывая, что если действительно сказанное имеет место, то тем самым мы предполагаем, что эти законы считаются обязательными. Остается спросить, являются ли эти законы правильными или нет. Если они не правильны (не верны), то они вообще не содержат истины. Если они справедливо считаются обязывающими в некотором месте и в некоторое время, то они не обязательны для любых сообществ.^[23]

Заканчивая разбор приводимых релятивистами аргументов Твардовский [1900] заключает, что “различение относительной и безотносительной истинности имеет право на существование только в области высказываний, свойство истинности которым присуще единственно в переносном, опосредованном значении; если же речь идет только о суждениях, то нельзя говорить об относительной и безотносительной истинности, поскольку каждое суждение или истинно, и тогда оно истинно всегда и везде, или же оно не истинно, и тогда оно не истинно нигде и никогда” (S. 336).

В обсуждаемой работе Твардовский не приводит дефиницию истины, ограничиваясь единственно указанием, что истина — это то же, что истинное суждение. Дефиницию истины можно найти в другой работе Твардовского ([1974], S. 268), представляющей собой заметки к лекциям 1925 г. по теории познания. Вот эта дефиниция: “Истинным является утвердительное суждение, если его предмет существует; отрицательное суждение, если его предмет не существует. Ложным является утвердительное суждение, если его предмет не существует; отрицательное суждение, если его предмет существует”.

В рассматриваемой работе Твардовский отчетливо различает критерий истинности и понятие истины, его аргументация носит металогический характер, а подход к языку предполагает его предметную трактовку. Несмотря на то, что Твардовский не использовал в своей работе понятие референции, его определение истинности находится в рамках классической теории.^[24] Воленский ([1997], S. 27) особо отмечает тот факт, что Твардовский связывает абсолютное трактование истинности и значимость принципа противоречия.^[25]

Статья Твардовского “О так называемых относительных истинах” была чрезвычайно важна для дальнейшего развития Львовско-варшавской школы и открыла путь к дальнейшим дискуссиям о понятии истины, завершившихся (в рамках Школы) знаменитой работой А. Тарского [1933].

Этика Твардовского

Прежде чем рассмотреть отношение Твардовского к этике как научной дисциплине остановимся на двух работах раннего венского периода его творчества, в котором он еще во многом повторяет своего учителя Ф. Брентано. В первой из них — “Этика наряду с теорией эволюции” [1895b] Твардовский отбрасывает якобы относительный характер, возможно еще не познанных окончательно, норм морали и правил поведения, придерживаясь как и в теории истинности позиции абсолютизма. Он пишет: “ Ответ существует и только один ответ является истинным, но этого ответа мы еще не знаем. А следовательно, отсутствие общего согласия относительно истин морали не может служить доказательством, по крайней мере того, что таких истин нет” (С. 221). Более того, Твардовский считает, что заранее установленного противоречия между теорией эволюции и безотносительной этикой не существует: “Наоборот, теория эволюции прекрасно объясняет, почему безотносительная этика, уж коль она существует, не всегда бывает признана. Ошибка эволюционной этики состоит в том, что она считает возможным применение принципа эволюции к истинам морали, что неуместно, поскольку каждая истина является всегда одной и той же, не изменяется и не развивается. [...] Не истины последовательно проходят этапы развития так, что то, что сегодня было истиной, завтра могло бы преобразиться в иную истину, но преображается человечество [...]. Человечество подвержено законам эволюции, результаты его деяний подвержены ей также, но понятие эволюции никогда нельзя применять к вещам, которые независимы от человечества” (С. 222).

Вторая из упомянутых работ посвящена Ф. Ницше и может служить иллюстрацией положений предыдущей статьи, конкретизируя понятие эволюции по отношению к выводам Ницше как регресс. Вначале Твардовский раскрывает секрет успеха немецкого моралиста. По мнению Твардовского, он состоит в том, что средством для его достижения служит создание лозунгов или льстящих обществу, или повергающих его в гнев. “А кому удается одновременно льстить и возмущать — заключает Твардовский — тот станет самым уважаемым автором” (S. 293). Обсуждая якобы польское происхождение Ницше и проистекающие из него якобы славянские черты характера Твардовский отбрасывает их как несущественные для понимания творчества немецкого писателя, единственно замечая тот факт, что немцев Ницше презирал несмотря на то, что писал свои произведения на немецком, т.е. прежде всего для немцев. Отмечая блестящий, полный силы и красоты стиль Ницше Твардовский констатирует отсутствие какой-либо аргументации в его изложении, со спокойным скептицизмом цитируя известную формулу писателя: Что требует доказательства, то не многого стоит. Казалось бы этой сентенции Ницше достаточно для того, чтобы сделанные им выводы перестали интересовать философа, считающего свое искусство наукой. Однако Твардовского не столько интересует конечный результат, к которому пришел Ницше, сколько способ продвижения к нему.

Анализ творчества Ницше Твардовский начинает с изложения своей позиции. Ее он излагает следующим образом: “История нас учит, что пути человечества ведут ко все более жесткому овладению проистекающими из телесной природы человека физиологическими инстинктами и устремлениями в пользу духа и его всестороннего развития. Прогресс и степень цивилизации мы измеряем той мерой, в какой человечество, в духовном смысле, сумело овладеть природой, не только той, что окружает человека, но и той, которая является частью каждого отдельного человека. Одухотворение человечества — вот цель цивилизации; а природа — это только средство для [достижения] цели, а не сама цель. [...] Те же, кого мы считаем гениями человечества без устали говорят, чтобы мы стремились к господству духа. Ницше трубит отбой; он обращает вспять шкалу и меру прогресса [...]. То, что мы называем прогрессом — это упадок; целью человечества не должно быть Царство Божье, т.е. справедливый мир, но возврат к состоянию, в котором находилось человечество, согласно теории эволюции, в начале своего существования” (S. 296).

Критику взглядов Ницше Твардовский намерен провести в одном пункте, но без сомнения ключевом, выбор которого он определяет так: “Поскольку демократические идеи, как и сочувствие, в конечном счете, погружены в христианскую этику, то достаточно ограничиться уточнением позиции, которую занимает Ницше в отношении христианства” (S. 298). Твардовский сравнивает исходные позиции Ницше и Иисуса, которые, на первый взгляд, кажутся схожими. Первую он представляет следующими афоризмами: “Иисус сказал своим иудеям: Закон был хорош для хамов; любите Бога, как люблю его я, его сын! Разве относятся к нам, сынам Божьим, моральные предписания?”, а также: “То, что делается с любовью, делается по ту сторону добра и зла (jenseits von Gut und Böse)”. Христос также учил любить Бога и ближнего, добавляя при этом: “На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки”. Божьи заповеди Твардовский трактует следующим образом: “Любите Бога и ближнего, делайте так, как вам подсказывает любовь к Богу и ближнему и тогда всякий раз не нужно будет спрашивать, делаете ли вы хорошо, или плохо, согласуется ли ваше поведение с моральными предписаниями, которые дали вам Моисей и пророки. Если ваши поступки будут проистекать от любви, то они будут такими, какими должны быть” (S. 303).

В учении Иисуса и Ницше Твардовский находит общий пункт, выраженный в словах: “jenseits von Gut und Böse”, подчеркивая лишь общность слов, но не их значений, ибо если говорить о значениях, то “тогда перед нашим взглядом открывается пропасть, разделяющая крайности, отдаленные друг от друга как небо и земля” (S. 303). В выражении “по ту сторону добра и зла”, по мнению Твардовского, представлена конечная цель этических поисков. Он анализирует способ продвижения Ницше к этой цели, выделяя два этапа. Первый состоит в формировании сверхчеловека, который своим моральным инстинктом превышает всех прочих и поэтому не обязан принимать во внимание моральные предписания. Моральный инстинкт, о котором говорит Твардовский — это духовный инстинкт, или вдохновение, присущее “гениям в сфере этики, которых мы называем святыми”. Но Ницше не задержался на первом этапе продвижения к цели, лежащей по ту сторону добра и зла, и переходит ко второму этапу — замене духовного инстинкта инстинктом физиологическим. Ранее речь шла о интуиции, сейчас уже только о зверином инстинкте. Подмену интуиции настоящим инстинктом, считает Твардовский, объясняет то обстоятельство, что сверхчеловек Ницше все еще оставался “jenseits von Gut und Böse”, но уже стал по другую сторону добра и зла. Твардовский заключает: “Этический гений заключается в том, что уже не нужно спрашивать о различии между добром и злом; существо, поступающее единственно согласно физиологическому инстинкту, например, ребенок или зверь стоит там, где еще не нужно спрашивать об этом отличии. Хищный человек еще не обладает чувством, которое бы ему позволило отличить зло от блага; в жизни ему достаточно инстинкта; святой человек, этический гений уже не нуждается в чувстве различения зла от блага; место этого чувства у него заняла любовь, в согласии с которой он поступая, не ошибается в своих действиях” (S. 304). Ошибка Ницше состояла в подмене значений выражения “инстинкт”, употребляемого как в смысле физиологическом, так и в смысле “гениальной интуиции”, вследствие чего высказывания Ницше могут быть отнесены как по одну, так и по другую сторону этого “jenseits von Gut und Böse”.

Таким образом, ницшеанскую этику господ (сверхчеловека) и этику рабов Твардовский видит в различии этики эгоизма и этики любви к ближнему. Стремлению к власти Твардовский противопоставляет гармоничное развитие как физических сил, так и духовных.

К этим двум небольшим работам венского периода примыкают два других текста, написанные уже во Львове в 1899 г., с ярко выраженным популяризаторским характером. В первом, названном “Всегда ли человек поступает эгоистично” [1899a], Твардовский выступает против гедонизма, который является всего лишь “умело сотканной софистикой” и который тем опасен, что отрицая незаинтересованное поведение, может отвратить слабые натуры от приложения каких-либо усилий в выбранном направлении. Во второй работе — “Пессимизм и оптимизм” [1899b] Твардовский различает теоретические пессимизм и оптимизм от практических пессимизма и оптимизма, а затем обсуждает их. Вывод, к которому он приходит, категоричен: спор с позиций оптимизма и пессимизма не имеет решения, поскольку он основан на различии в степени жизненного опыта, которым обладают люди, воспринимающие по-разному удовольствие и отвращение.

Подход к проблемам этики и их соотнесение с нормами морали был сформулирован Твардовским в процессе чтения в университете лекций и выступлений в научных и популяризаторских обществах Львова и тогдашней Галиции. Университетский цикл лекций читался каждые четыре года; в зимнем семестре он носил название “Главные направления научной этики”, включая отдельную часть — “Задачи научной этики”, а в летнем — “Этический скептицизм”. За время работы в университете Твардовский прочитал шесть таких циклов лекций в 1905/06, 1909/10, 1913/14, 1919/1920, 1923/24, 1927/28 академические годы.^[26] С каждым таким циклом в соответствии с установками дескриптивной философии, во многом послужившей основой этики, Твардовский уточняет используемые понятия, значения терминов и все же остается, по его же словам, “человеком, ищущим этику”.^[27]

Текст лекций по этике создавался в тот период, когда Твардовский был психологистом. Эта позиция выражалась в убеждении, что невозможно решать эпистемологические, логические, эстетические и этические проблемы независимо от психологии. Поэтому психология служит ключом для понимания ранних взглядов Твардовского на роль и место этики в системе философских дисциплин.^[28] Определить отношение психологии к философии помогает уже упоминавшаяся работа “Психология наряду с физиологией и философией”(1897). Как и Брентано Твардовский считает, что психология занимается изучением актов сознания. Источником знания о фактах психики является внутренний опыт. “Если бы мы не обладали внутренним опытом — писал Твардовский, — и как следствие этого, не знали бы проявлений интеллектуальной жизни, то не только не могла бы существовать психология, но не было бы также ни логики, ни этики, ни эстетики, ни теории познания, и даже метафизики ([1897], S. 109). В терминологии Твардовского “проявления интеллектуальной жизни” — это в сущности результаты познавательной деятельности, психические проявления предмета, психические переживания, обнаруживаемые и выявляемые при помощи интроспекции. Интроспекция для Твардовского была одним из основных методов описания и анализа фактов психики.

В это же время Твардовский критиковал т.н. метафизицизм как метод исследования. В соответствии с этим методом отдельные утверждения оценивались с точки зрения их согласованности с метафизическими системами, которые в определенное время или в определенной среде полагали истинными.^[29] Твардовский считал, что метафизические спекуляции следует отбросить, а их место должен занять психологический анализ проблем морали, на основе которого можно прийти к метафизическим обобщениям. Аналитический подход должен оградить философию от спекуляций и придать исследуемым вопросам однозначное значение. Короче говоря, Твардовский продолжал развивать брентановскую программу научной философии, основанную на положениях дескриптивной философии и использующую метод анализа.

Этот подход последовательно был воплощен в курсе “Этики”. Исходным пунктом в исследовании явлений психики является анализ психической реальности данной Брентано, главным образом в работе “Психология с эмпирической точки зрения”. Но в отличие от Брентано совокупность явлений психики Твардовский делит не на три группы, а на четыре: 1) представления и понятия, 2) суждения, 3) чувства, 4) волевые акты. Он разделял убеждения Брентано, заключающиеся в том, что если в области суждений обязательны правила логики, то и в области моральных ценностей они также возможны, т.е. что как в отношении истины и лжи в логике, так и в области эмоций и проявлений воли существует добро и зло, причем в определенном порядке, представляющем логику чувств, подобно логике мысли.

Близок был Твардовский австрийскому философу и тогда, когда при выяснении сущности блага использовал внутренний опыт как источник знаний, а описания и анализ — как метод. Этот подход соответствовал взгляду Брентано, усматривавшему в оценке не естественные свойства предмета, но присущие качества, получаемые предметом благодаря интенциональному акту, в котором субъект утверждает желаемый им предмет. Сам же предмет этой оценкой как качеством может обладать всего лишь потенциально.^[30]

Значительное место в рукописи лекций по этике занимает теория чувства ценности. Кроме работы Брентано “О происхождении нравственного сознания” (“Vom Ursprung sittlicher Erkenntnis”) в лекциях заметно влияние А. Мейнонга, главным образом “Психологическо-этического исследования теории ценностей” (“Psychologisch-ethische Untersuchungen zur Werttheorie”) (1894). Согласно Брентано выражением акта оценки является чувство, а ценность — это название интенционального направления этого отношения. Поэтому анализ ценности должен быть обращен к опыту, а не к предмету. Подобно Мейнонгу в теории ценностей Твардовский был антинатуралистом и соглашался с ним в том, что переживания ценностей являются чувствами направленными на существование либо несуществование чего-либо, а экзистенциальное суждение служит посылкой чувства оценки. Однако ценность — это не то же самое, что переживание ценности. “Чувство оценки является психическим фактом, тогда как ценность является ценностью чего-то действительного” (Meinong [1894], S. 67).

В этике как науке Твардовский различал три части: науку о благе, науку об обязанностях и науку о добродетели. Предмет, область, задачи и цель этики Твардовский определяет по-разному, в зависимости от того, относятся ли рассматриваемые вопросы к дескриптивной этике, теоретической, нормативной или практической. Заданием дескриптивной этики должен был бы быть преимущественно анализ явлений, связанных с моралью, теоретическая этика предназначена сформулировать этический критерий, нормативная — определить список добродетелей, правил и обязанностей, практическая этика — определить способы формирования добродетелей и обеспечить послушание моральным повинностям.

Более четко о задачах научной этики Твардовский высказался в докладе “О задачах научной этики”, резюме которого появилось в “Пшеглёнде филозовичнем” [1907b].^[31] Твардовский считает, что научная этика, т.е. этика сформированная научным путем не должна содержать положений, которые не были бы получены путем логических рассуждений из аксиом или фактов. Но таким образом этика не может прийти к нормам и правилам поведения. Вообще ни одна наука, вопреки распространенному мнению, не может преподнести правила. “Наука — пишет Твардовский, — говорит только что и как есть, но не говорит, что должно быть” (S. 416). Норма или правило поведения проистекают не из теоретического исследования, но из использования результатов этого исследования с практическими целями. Твардовский иллюстрирует это положение примером. Так гигиена утверждает, что движение является одним из необходимых условий поддержания здоровья и лишь забота о реализации столь важной цели, каковой является поддержание здоровья, создает норму: необходимо двигаться.

Таким образом, научная этика может только исследовать, оставляя формирование норм на основе полученных результатов, действию тех факторов, которые стремятся достигнуть определенные практические цели. Твардовский задается вопросом: что в таком случае является предметом исследования научной этики? Он не согласен с бытующим мнением, будто бы этика изучает возникновение и развитие этических понятий, ибо появившаяся таким образом т.н. описательная этика оказывается совершенно отличной от этики научной. Исходным пунктом в подходе к определению предмета научной этики Твардовский предлагает считать различия в устремлениях и действиях одних индивидов в отношении устремлений и действий других; этот же подход можно использовать и по отношению к общественным группам, а также группе и индивиду. Тот факт, что эти различия, доходящие часто до противоречия, оказываются более или менее острыми, этот факт и является предметом научной этики, в задачу которой входит исследование условий, при выполнении которых указанные различия минимальны. Следовательно, научная этика путем анализа и обобщения фактов, данных в опыте, придет к ряду утверждений, а к некоторым, считает Твардовский, уже пришла, которые являются сугубо теоретическими. Извлечение из этих утверждений норм поведения и введение их в жизнь остается на долю инстанций, которым ближе практические цели и которые наделены правом предписания. Например, ученый гигиенист оставляет прерогативу формулирования, введения и контроля норм здравоохранения санитарным властям. Но поскольку общество не может ждать научно обоснованных норм, оно пользуется предписаниями, сформулированными, как полагает Твардовский, благодаря общественному инстинкту, в частности такому этическому инстинкту, который может быть назван инстинктом самосохранения общества. Именно так и возникли нормы поведения, содержащиеся в традициях и обычаях, в этике сообществ и в указаниях публичного мнения, в религиозных предписаниях. Соотношение утверждений научной этики и выработанных практически норм Твардовский считает комплиментарным, а в отдельных случаях отдает первенство научным положениям, которые должны привести к согласию бытующих норм, если таковые не противоречат друг другу.

Определенная таким образом этика была предназначена для достижения социальной гармонии, поскольку в согласии с установкой на эмпирию, построение этики как научной дисциплины должно опираться на реалии. Только такая этика, полагал Твардовский, может удовлетворять всем требованиям, предъявляемым к рациональному знанию.^[32]

С позиций рационализма Твардовский проводит анализ этического субъективизма и релятивизма, уделяя особенно пристальное внимание гедонизму в этической и психологической версиях. Негативное отношение к гедонизму он перенимает от Брентано, считавшего, что связь оценивания с эмоциональными переживаниями не должна отождествляться с гедонизмом. В теориях гедонизма Твардовский считал лишь одно утверждение истинным, а именно, что достижение какой-то цели вызывает приятное чувство. Однако это положение не может служить основанием того тезиса, что само лишь удовольствие и является единственной целью наших устремлений. В результате анализа человеческих желаний и устремлений Твардовский приходит к выводу, что удовольствие как выражение приятного чувства является следствием этических поступков. Оно тем больше, чем более в этическом поведении проявляется знаменующая человека его природа. Поэтому источником поступков является не удовольствие. Оно всего лишь положительное свойство, сопровождающее этические действия.

Опубликованные лекции по этике содержат две части, названные “Этика теоретическая” и “Этика практическая”. В теоретической части много места Твардовский отводит вопросу об источниках, основании, содержании и обосновании этического критерия. Под этическим критерием он понимает суждение (предложение), на основе которого можно сказать, какой поступок является хорошим, а какой — плохим. В содержание этического критерия входят априорные и апостериорные факторы. Априорное содержание может быть получено дедуктивным путем из дефиниций хорошего и плохого поведения. Апостериорное содержание этического критерия можно обнаружить в тех дисциплинах, которые занимаются изучением свойств, отличающих человека от прочих существ известных нам из опыта, т.е. от животных. На основании изложенного человека и определяют как существо разумное и социальное.

В тесной связи с этическим критерием находится этическая оценка. Твардовский различает положительное поведение, которое затем разделяет на правильное (обязательное) и похвальное (рекомендуемое), и отрицательное поведение, включающее разрешенные и караемые поступки. Предметом этической оценки, по мнению Твардовского, должно быть ни намерение (интенция), ни следствие и даже не само действие (поступок), но “постоянный эмоциональный настрой” и “постоянная направленность воли” как составляющие характера деятельностного субъекта. Анализу этической оценки и условиям ее вынесения в лекциях посвящено много места.^[33]

Особое внимание автор уделяет исследованию поступка, его характеру, видам и последствиям.^[34] Здесь мы встречаемся с проблемой признания за кем-то права на поступок, ответственности за него, проблемой вины и заслуги.^[35] Во всех текстах лекций по этике Твардовский трактует признание как утверждение того, что поступок является следствием решения (воли), а решение — следствием (согласованным) характера. Только такое решение, которое является действительным проявлением характера, Твардовский называл свободным в смысле морали.

Признание является условием ответственности и возникающих на этом фоне моральных чувств, которые могут принимать, среди прочих, вид угрызений совести. Их Твардовский определяет как чувства неприятные, возникающие тогда, когда мы замечаем противоречие между принятым решением и моральными убеждениями.

Принятие Твардовским утверждения, что действительным предметом оценки должен быть характер, вызвали в нем заинтересованность условиями и методами такого влияния на характер, которые позволили бы сформировать его в соответствии с этическими требованиями. А это задача моралистики, которая предназначена пробуждать симпатию к этическому поведению и вызывать отвращение к поведению неэтическому. Вопросы морали Твардовский рассматривает во второй части своей “Этики”, названной “Практическая этика или наука о добродетелях и обязанностях”.

Создание эмоциональных и рациональных побудительных мотивов, предназначенных стимулировать этическое поведение, относится к таким сферам как педагогика, юриспруденция и религия. Фундаментом такого воспитания должно быть послушание и последовательность в поступках (действиях). Находящиеся в центре внимания воспитательных действий принципы носят, по мнению Твардовского, эмпирический характер и должны проистекать из наблюдений над жизнью общества и его потребностями, направленными на сохранение порядка и сотрудничества между людьми. Эти положения в тексте лекций подкрепляются примерами, почерпнутыми из жизни тогдашней Польши, причем Твардовский не скрывает свое негативное отношение к ее отрицательным сторонам, в частности неприязненного отношения к политическим программам социал-демократии в социальных вопросах.

Особую роль при формировании характера играет, по мнению Твардовского, притягательная сила личного примера. С точки зрения организации работы над собой Твардовский в лекциях подробно излагает жизненную программу Бенджамина Франклина (1706-1790).

Много внимания в рукописи лекций Твардовский посвящает обязанностям, которые человек возлагает на себя в связи с выработкой в себе добродетелей. Обязанности им разделяются на три группы: 1) по отношению к себе, 2) по отношению к окружающим, 3) по отношению к Богу. Подробно обсуждается лишь первая из них. К добродетелям этой группы относится владение собой, сдержанность, отвага, выносливость, покладистость. Среди обязанностей, связанных с умственной деятельностью человека Твардовский выделяет обязанность интеллектуального воспитания и заботу о воспитании эстетическом. Говоря об идеальном благе, предназначенном для себя и предполагающем заботу о нем, Твардовский называет достоинство, доброе имя, честь, благородство. Все анализируемые им обязанности (добродетели) должны обеспечить нормальное развитие интеллектуальной и эмоциональной сфер жизни индивида, а также его сознательное и ответственное участие в жизни общества.

Семиотика в трудах К. Твардовского

Рассмотрение семиотической концепции Твардовского начнем с вопроса о соотношении языка и мысли, которому основатель философской школы придавал важное значение. Так он считал, что изучение отношения мысли к языку может помочь в прояснении генезиса последнего, а наблюдение за развитием речи у ребенка подскажет метод изучения этого отношения. Твардовский считал, что между мыслями и их словесным воплощением возникает столь тесная связь, что мышление позже уже никогда не происходит без более или менее ясного осознания соответствующих знаков. Более того, он полагает, что развитое мышление происходит только при помощи языковой артикуляции, хотя бы тихой, внутренней. Язык способствует упрощению мыслительной деятельности, делая возможным т.н. символическое мышление. Однако символическое мышление часто приводит к тому, что это мышление теряет всякую связь с действительностью, т.е. символы оказываются лишенными интерпретации. К другим недостаткам языка, отягощающего мышление, Твардовский относит его несовершенство и эмоциональную окрашенность. Следует заметить, что в приведенных выше рассуждениях нигде не уточняется характер языка и, как кажется, Твардовский имеет виду естественный язык. Другой особенностью анализа языка является не дефференцированность его выражений; далее мы увидим, что единственным различимым признаком знаков является их отношение к обозначаемому предмету, в результате чего знак может быть отнесен или к категорематическим, или к синкатегорематическим выражениям. По поводу указанных недостатков — символического характера одних выражений и эмоциональной окрашенности других, а также их влиянии на стиль изложения — Твардовский высказывается в ряде работ. Рассмотрим некоторые из них.

В своей педагогической и научной работе Твардовский дал решительный бой философскому сумбуру. Он указывал [1919], что неверным является взгляд, будто бы природа определенных философских проблем предполагает туманный стиль их изложения. Убеждение в возможности неясного философского обсуждения служит, по мнению Твардовского, оправданием запутанности дискуссий и философских работ, а также утверждению мнения, что чем больше философская глубина, тем большей должна быть неясность философского стиля. Твардовский не находит никакого подтверждения такому мнению указывая, что по крайней мере не все философы, пишущие о трудных проблемах, делали это запутанно. Отсюда Твардовский заключает: “Возникает допущение, что неясность стиля некоторых философов не является неизбежным следствием причин, содержащихся в предмете их умозаключений, но имеет свой источник в сумбуре и неясности их способа мышления. Тогда дело выглядело бы так, что ясность мысли и ясность стиля шли бы рука об руку настолько, что тот, кто ясно мыслит, тот и писал бы ясно, а об авторе, пишущем неясно, следовало бы сказать, что он не умеет ясно мыслить” (S. 347). Выяснив причины запутанности стиля изложения Твардовский дает практические рекомендации: “ Итак, если приведенные замечания верны, то они в значительной мере освобождают нас от обязанности ломать голову над тем, о чем собственно думает философствующий автор, пишущий неясным стилем. Отгадывание его мыслей только тогда будет заслуживать усилий, если откуда-нибудь мы почерпнули уверенность, что он мыслит ясно, а неясность стиля, следовательно, в данном случае, возникает из-за искажения текста или из-за спешки в изложении своих мыслей (S. 347-348).^[36]

Несмотря на то, что Твардовский был свидетелем зарождения и развития логики в Польше, а его ученики стали признанными в мире мастерами в этой дисциплине, сам же он никогда не был подвержен влиянию логистики и его лекции по логике, проводимые еще в двадцатые годы, были вполне традиционны. Ему было известно стремление Лукасевича и Лесьневского к отождествлению ясности стиля изложения с употреблением символического языка. Основатель философской школы не противился “новой логике” как науке, но предостерегал от занятия определенных позиций, которые по его убеждению могут быть генетически связаны с символической логикой. Эти позиции Твардовский [1921] определял как символоманию и прагматофобию. Раскроем механизм этих определений подробнее, изложив аргументацию автора.

Символику Твардовский рассматривает как средство для достижения поставленной цели. Это средство состоит в замене конвенциональных знаков символами. Опасность употребления символики заключается в том, что забыв об интерпретации полученных символических результатов, символы и производимые на них операции, будучи вначале средством достижения цели, становятся “сами в себе целью”. Это преображение чего-то, что вначале является средством в цель, тем легче и незаметнее совершается, чем более тесная возникает связь между средством и целью. Но именно так, считает Твардовский, и обстоит дело с символом и понятием или предметом, которые он символизирует. А поскольку цель-в-себе и приводящие к ней манипуляции часто становятся “любимым занятием и источником большого интеллектуального наслаждения”, т.е. обладают теми же чертами, что и графомания, эротомания и т.п., то Твардовский, по аналогии с названными маниями, спрашивает: почему нельзя говорить также и о символомании? В виде негативного дополнения к символомании Твардовский выделяет прагматофобию, обозначая этим выражением столь “знаменательное для символоманов неприятие вещей, т.е. того, что символы, будучи знаками вещей в общем значении этого слова, символизируют. Символы и способы их комбинирования являются чем-то, что выдумано человеком; поэтому, считает Твардовский, здесь простор для далеко идущего произвола и для свободных конвенций, тогда как вещи, обозначенные символами, совместно с существующими между именами отношениями вообще-то являются чем-то независимым от человеческой мысли, вследствие чего они не допускают никакого произвола и не подвержены никаким конвенциям” (S. 396).

Благодатной почвой для развития символомании и прагматофобии является математика. Ее использование в логике далеко от совершенства, что по мнению Твардовского, подтверждает тот факт, что не существует единой повсеместно принятой логистической символики, но этих символик несколько — как и систем логистики — с весьма различными степенями удобства. Идущая от математикоидального характера логической символики опасность главным образом состоит в переоценивании сделанных открытий и точности всего аппарата, а ее “создатели склонны считать, что открыли в ней способ решения всех проблем, которых в данной области до сего времени не удавалось решить ранее существующими средствами” (S. 404). Тенденция к возвышению символов над вещами, предостерегает Твардовский, может привести к тому, что “вещи нагнуться к символам, а это значит, что о вещах утверждается то, что следует из символических предположений и действий, невзирая на то, что говорят сами о себе вещи, или даже вопреки тому, что говорят сами о себе вещи” (S. 404). К сказанному Твардовский добавляет: “Очевидно, не следует приписывать символоманию и прагматофобию самой символике; эти чрезмерные излишества появляются только там, где существуют соответствующие психические условия. Не относится к самой символике, являющейся прекрасным и необходимым средством научных исследований, и все то, что еще отрицательного можно сказать о символомании и прагматофобии. А поэтому вышеприведенные выводы обращены не против символики” (S. 405). Таким образом, Твардовский выступает не против символики, а против злоупотребления символикой.^[37]

В целом Львовско-варшавская школа была против символомании и высказывала весьма глубокое почтение для вещи; ей нельзя также приписывать и прагматофобию. Тезис, что символ представляет вещь, а не замещает ее стал одним из канонов школы. В конечном счете иначе и не могло быть, если философы Львовско-варшавской школы принимали вслед за Твардовским тезис о интенциональной значимости знаков и их семантической прозрачности.

Теперь мы обратимся к эмоциональной окрашенности выражений естественного языка. Эта тема была затронута Твардовским, возможно, потому, что основой формирования многих критериев, например, этического или эстетического в традициях брентанизма служит суждение; с другой стороны, суждение является категорематическим выражением, в котором дан предмет, к которому и направлены чувства. Рассмотрим на примере небольшой заметки “К вопросу о классификации чувств” [1906b] параллелизм чувств убеждения и выражающих их суждений. Твардовский пишет, что эти чувства Мейнонг подразделяет на два класса: логические чувства и чувства оценки. Признаком первых является независимость, признаком вторых — зависимость качества чувства от качества суждения, создающего основу чувства. Например, историк, стремясь прийти к убеждению, является ли некоторый документ аутентичным или поддельным, ощущает чувство удовлетворения, если решит эту задачу. Таким образом, в нем возникнет приятное чувство вследствие появления суждения, причем это чувство будет приятным безотносительно к тому, является ли результатом исследования историка признание или же отрицание подлинности документа. Историк попросту радуется выяснению этого вопроса. Дело обстоит иначе, если некто будет удовлетворен признанием, которым его наделяет окружение. Здесь удовлетворение обусловлено утвердительным суждением, констатирующим существование этого признания; отрицательное суждение с этим же содержанием, говорящее что этого признания нет, подменяет чувство удовлетворения чувством горечи.

По мнению Твардовского представленное выше деление чувств убеждения на логические чувства и чувства оценки требует коррекции. Если утверждается, что для качества логических чувств качество суждения безразлично, если как утвердительное, так и отрицательное суждения могут служить основанием приятного (удовлетворительного) логического чувства, то возникает вопрос: когда и при каких условиях появляется неприятное логическое чувство. Обычно отвечают, что тогда, когда невозможно высказать какое-либо суждение, когда для того, используя приведенный выше пример, историк не может решить поставленную проблему, не может прийти ни к утвердительному, ни к отрицательному суждению о подлинности документа. Однако такое объяснение появления неприятных логических чувств находится в противоречии с их основной характеристикой, согласно которой логические чувства являются чувствами убеждения, а потому и требуют суждения, как своего необходимого основания. Поэтому, считает Твардовский, логические чувства также следует считать чувствами оценки, отличающимися от прочих оценочных чувств только тем, что предметом оценочного чувства в случае логических чувств является суждение, знание. Тогда дело обстоит таким образом, что суждение А, утверждающее существование суждения В (знание) о некотором предмете, становится основанием приятного (чувства), а суждение А¢, отрицающее существование суждения В¢ (знания) о каком-то предмете, становится основанием неприятного оценочного чувства. Тем самым опять качество чувства оценки зависит от того, является ли основанием утвердительное суждение, или же отрицательное суждение о существовании — в этом случае — иного суждения.

Твардовский считает предлагаемое Мейнонгом разделение оценочных чувств правильным, выражающим тот факт, что “само высказывание суждений, или сам акт суждения, т.е. утверждение или отрицание связано с чувством приятного. С этой точки зрения — продолжает Твардовский — психический акт суждения стоит на равных со всеми прочими психическими и физическими актами, поскольку совершение какого-либо действия, к которому мы способны, доставляет приятное чувство. Отсюда следует — заключает Твардовский — что разделение чувств согласно их основанию на чувства представления и убеждения требует дополнения посредством сопоставления ему иного разделения, основанного на приведенном выше факте” (S. 413).

Излагаемый выше подход к суждению как к психическому акту был унаследован Твардовским от Брентано и характерен для того периода, когда автор еще сам себя относил к психологистам. Кратко суть этого подхода состоит в том, что суждение, выражая некоторое чувство, выражает интенцию к предмету суждения, ибо к этому же предмету направлено и чувство субъекта, выносящего суждение. Мы не будем анализировать психологический аспект теории суждений, а перейдем к изложению теории суждений, которую Твардовский унаследовал от Брентано, внеся в нее уточнения.

Твардовский различал аллогенические и идиогенические теории суждения. Аллогеническая теория происходит от Аристотеля и господствовала почти до конца XIX в. Согласно аллогенической теории суждение является просто комбинацией представлений (понятий). Идиогеническая теория, провозглашаемая в древности стоиками, была возобновлена Брентано и его учениками.^[38] Согласно этой теории суждение — это психическое явление sui generis. Брентано приходит к выводу, что различие, возникающее между понятиями либо их соединением и суждением является принципиальным и его никоим образом не удается ни ликвидировать, ни затушевать. Воображения и понятия с одной, а суждения с другой стороны — это два совершенно различных типа психических явлений.^[39] Такой взгляд на сущность суждений, с использованием греческого языка, был назван идиогенической теорией суждений, поскольку именно в суждениях Брентано и его последователи усматривали различный тип (idion genos) психических явлений.

В каждом суждении Твардовский различает акт, содержание и предмет суждения. Актом суждения является утверждение или отбрасывание определенного содержания, содержание суждения есть существование или несуществование чего-либо, а предмет — это то, существование чего утверждается или отбрасывается. Поскольку беспредметных представлений не бывает, а эти последние являются необходимым условиям вынесения суждения, то в центре выносимого суждения в идиогенической теории оказывается предмет, а точнее вопрос его существования или несуществования. Существование, будучи процессом, достаточно удобно формулируется в терминах действия, в частности психического акта, каковым и является суждение. Этот подход к суждению в рамках идиогенической теории был присущ Твардовскому в его психологическом периоде творчества. Уточнение этой точки зрения на суждение произошло в связи с уточнением понятийного аппарата, используемого в анализе природы суждения. А именно, Твардовский вводит понятия результата и процесса, предлагая двойственную трактовку суждения как результата, и как процесса. Естественно, суждение как процесс, т.е. как психический акт он относит к психологии, а как результат — к логике. Различие процессов и результатов Твардовский [1912] делает в одной из своих важнейших работ “О процессах и результатах. Несколько замечаний о пограничных проблемах психологии, грамматики и логики”. Подзаголовок весьма примечателен, поскольку указывает на отношение психологического аспекта существования предмета суждения к логике посредством грамматики. Далее это отношение будет раскрыто более подробно, а сейчас мы остановимся на понятии значения в упомянутой работе, которое также не лишено налета психологизма.

Различение процессов и результатов Твардовский начинает указанием на то, что определенные выражения сопряжены в характерные пары., Пара -это, как правило, глагол-подлежащее; первое выражение такой пары является глаголом, например, петь, бегать, приказывать, или отглагольное существительное (пение, беганье, приказывание), а второе — соответствующее существительное, например, песня, бег, приказ. Первое выражение пары относится к какому-нибудь процессу, а второе — к результату этого процесса. Результаты могут быть непродолжительными, т.е. оканчивать свое существование с моментом прекращения процесса, например, бег, а также продолжительными, т.е. такими, которые завершают свое действие после окончания соответствующего процесса, например, изваяние. Непродолжительные результаты можно разделить на физические (например, бег), психические (мысль) и психофизические, т.е. возникающие вследствие физических процессов, обусловленных процессами психическими (например, пение). Продолжительные же результаты могут быть как физическими, так и психофизическими, но психические результаты не могут быть продолжительными. Особое внимание Твардовский уделяет психофизическим результатам. Эти результаты определяют выражение психических результатов в том смысле, что, во-первых, психические результаты совместно с соответствующим процессом являются частичной причиной возникновения психофизического результата и, во-вторых, психофизические результаты мысленно наблюдаемы, а психические — нет, и в-третьих, психофизические результаты сами в свою очередь становятся причиной возникновения психических результатов, аналогичных результатам психическим, которые являются частичной причиной данного психофизического результата.

После различения результатов указанных типов Твардовский строит концепцию значения. Если психофизический результат выражает какой-либо психический результат, то он становится знаком тех психических результатов, которые выражает, а выражаемые психические результаты следует считать значениями данных знаков. Очевидно, что одному знаку может соответствовать много различных значений.

Представленная до настоящего момента формулировка значения знака не выходит за рамки теории, которую Твардовский сформулировал в своем габилитационном исследовании, положив значением имени представление, а следовательно — индивидуальное психическое содержание. В “Процессах и результатах” [1912] он идет дальше. Здесь знак может выражать определенные результаты тогда и только тогда, когда они сильно не отличаются друг от друга, а следовательно, когда в каждом случае совокупность характерных черт повторяется. Эта характерная и повторяемая совокупность черт является содержанием знака и именно таким образом определенное содержание образует значение знака.^[40]

Вопрос о том, преодолел ли Твардовский в своей теории значения психологизм, является спорным.^[41] Прежде всего следует отметить, что значение в понимании Твардовского не полностью автономно с точки зрения индивидуальных психических переживаний. В связи с этим не ясен онтологический статус значения. По этому поводу Домбская [1969] замечает: “...если этот предмет (т.е. совокупность черт — Б. Д.) сам в свою очередь является результатом определенных процессов, в частности, процесса абстрагирования, то его принятие не освобождает нас от неприятностей психологизма, если же — как считает Твардовский — он является чем-то отличным от психического и физического результата, то eo ipso он не помещается в исходную классификацию явлений и есть предмет иного рода, возникновение и существование которого требует более подробной характеристики” (S. 257).

Как бы не был решен Твардовским вопрос о природе значения: с психологической позиции на начальном этапе или позже с апсихологической позиции в результате разделения процесса суждения и результата суждения — в каждом из этих периодов творчества противовесом психологизму была онтология. В связи со сделанным замечанием рассмотрим небольшую работу [1894], посвященную анализу слова “ничто”.^[42] Этот анализ Твардовский предпринял в связи с обоснованием тезиса, утверждающего несуществование беспредметных представлений. Согласно традиционному взгляду слова “ничто” и “небытие” образованы в результате процедуры т.н. инфинитации, т.е. предварении имени частицей “не”, например, нефилософ. По мнению Твардовского инфинитация тогда имеет смысл, когда выражение, полученное в результате операции инфинитации сохраняет характер имени. Так будет только тогда, когда пара, составленная из имени и результата инфинитации, принадлежит вышестоящему роду. Но относительно таких выражений как “бытие” или “что-то” не существует имен более высокого рода, иначе мы пришли бы к противоречию. То, что должно было бы быть вышестоящим для “что-то”, также было бы “чем-то”, а поэтому имена “что-то” и “над-что-то”, с одной стороны, были бы рядоположенными, а с другой — “над-что-то” по определению является вышестоящим относительно “что-то”. Это невозможно, поскольку два имени не могут одновременно быть рядоположенными и находится в отношении, когда одно из них вышестоящее. Чем в таком случае является слово “ничто”? Твардовский утверждает, что оно является компонентой противоречивых предложений и представляет собой не категорематическое выражение, а синкатегорематическое. Поэтому слово “ничто” не есть имя и в связи с этим нет смысла обсуждать, к чему оно относится. ^[43]

Библиография

CR = Comptes rendus des seances de la Societe des Sciences et de Lettres de Varsovie. Classe III; PF = Przeglad Filozoficzny; RF = Ruch Filozoficzny; SF = Studia Filozoficzne.

Ajdukiewicz K. ( Айдукевич К .)

[1937] Problemat transcedentalnego idealizmu w sformulowaniu semantycznym // PF, r. 40 / z. 3, s. 271-287.

Dąmbska I. ( Домбская И .)

[1965] Koncepcja jezyka w filozofii Kazimierza Ajdukiewicza // RF, XXIV / 1-2.

[1975] Znaki i mysli. Toruń.

Grzegorczyk A. ( Гжегорчик А .)

[1995] Zycie jako wyzwanie. Warszawa.

Jadczak R. ( Ядчак Р .)

[1991] Kazimierz Twardowski. Nota biobibliograficzna. Toruń.

Kokoszynska M. ( Кокошинская М .)

[1936a] Logiczna skladnia jezyka, semantyka i logika wiedzy // PF 39 (1936), s. 38-49.

[1936b] W sprawie wzglednosci i bezwzglednosci prawdy // PF 39 (1936), s. 424-425.

Kotarbinski T. ( Котарбинский Т .)

[1936] Kultura filozoficzna // Wiedza i zycie. 6/1935.

Meinong A. ( Мейнонг А .)

[1894] Psychologisch-ethische Untersuchungen zur Werttheorie. Graz.

Tarski A. ( Тарский А .)

[1933] Pojecie prawdy w jezykach nauk dedukcyjnych. Warszawa.

Twardowski K. ( Твардовский К .)

[1894] Zur Lehre vom Inhalt und Gegenstand der Vorstellungen: Eine psychologische Untersuchung. — Wien.

[1895b] Etyka wobec teorii ewolucji // “Przelom”. Wien — № 18, 21.9. s. 551-563; (Твардовский [1997], с. 210-223).

[1897] Psychologia wobec fizjologii i filozofii // ”Przewodnik Naukowy i Literacki”. —XXX. Lwуw.-S.17-41.

[1898] Wsprawie klasyfikacji zjawisk psychicznych // Szkola. Tygodnik pedagogiczny. Lwуw. XXXI, Nr. 45-46. — S. 405-406, 413-415. (Twardowski [1927]).

[1899a] Czy czlowiek postepuje zawsze egoistycznie // ”Iris”. I, nr. 5. Lwуw. — S. 211-216. (Twardowski [1927], S. 362-367).

[1899b] Pesymizm i optymizm // Przyjaciel Mlodziezy. Lwуw. I (1899), 8, 9 z. 1. 9. — S. 122-124; (Twardowski [1927], S. 357-361).

[1900] O tak zwanych prawdach wzglednych / “Ksiega Pamiatkowa Uniwersytetu Lwowskiego ku uczczeniu piecsetnej rocznicy fundacji Jagiellonskiej Uniwersytetu Krakowskiego. — Lwуw”; (Twardowski [1927], S. 64-93).

[1906b] W sprawie klasyfikacji uczuc // PF. — IX/1. S. 82-83.

[1907b] O zadaniach etyki naukowej // PF. — X. S. 143-144.

[1910] Streszczenie odczytow Prof. K. Twardowskiego. Warszawa. (Twardowski [1927], S. 442-443).

[1912] O czynnosciach i wytworach / “Ksiega Pamiatkowa ku uczczeniu 250 rocznicy zalozenia Uniwersytetu Lwowskiego”. — T. II. — Lwуw. S. 1-33.

[1919] O jasnym i niejasnym stylu filozoficznym // RF. — V. — S. 25-27.

[1921] Symbolomania i pragmatofobia // RF. — VI. — S. 1-10.

[1927] Rozprawy i artykuly filozoficzne. Lwуw.

[1965] Wybrane pisma filozoficzne. — Warszawa.

[1994a] Wyklad wstepny w Uniwersytecie Lwowskim (z 15 listopada 1895 r.) // Principia. T. VIII-IX. Krakуw. — S. 225-236.

[1997b] Dzienniki. T. 2. Warszawa-Toruń.

[1997c] Логико-философские и психологические исследования. М.

Wole ń ski J. (Воленьский Я.)

[1985] Filozoficzna szkola lwowsko-warszawska. Warszawa

[1997] Szkola Lwowsko-warszawska w polemikach. Warszawa.

^[1] Первыми в мировой литературе монографиями о львовско-варшавской школе, в которых сделаны попытки обобщения, были книги З. Йордана “Развитие математической логики и логического позитивизма в Польше между двумя войнами” (Oxford, 1945) и Г. Сколимовского “Польская аналитическая философия” (London, 1967).

^[2] Wolenski [1985], S.6.

^[3] В Академии Марии-Терезии для детей дворян К. Твардовский учился и воспитывался за счет Фонда Галицийского Краевого Отдела.

^[4] Во время учебы в интернате Твардовский вел дневник, предназначенный вначале для близкой ему особы, в котором он поверял ей свои переживания, интересы и планы. Вот как описан обычный день в Терезиануме: «Вторник. 17.10.1882. Подъем в половине 5 — учиться до половины 7, потом завтрак, продолжающийся 8 минут, потом учеба до 8. С 8 до 12 -школа, с 12 до 1 — гимнастика, с половины 2 до половины 3 свободное время, но проведенное в саду. С половины 3 до половины 4 — учеба, с половины 4 до половины 5 — школа. С половины 5 до 5 — сад, с 5 до 6 — фортепиано, с 6 до 7 — английский, с 7 до 8 — учеба, с 8 — ужин, с 9 — время, предоставленное нам, с 9 до 10 — учеба, потом дневник, несколько слов молитвы; когда бьет без 15 десять я уже в кровати». (Цит. по Jadczak [1991], S.5)

^[5] Несмотря на выдающиеся результаты в учебе, награды и прочие отличия, которыми Твардовский был отмечен в Терезиануме, он тосковал по Родине, с которой знакомился во время приездов на каникулы к родственникам во Львов и Краков. В своем Дневнике под датой 29.IX.1882 он записывает: «Я в состоянии вытерпеть многое; но лишь одно более, чем что-либо другое тяготит мое сердце и я всегда спрашиваю: Почему я не могу получить образование на Родине, среди земляков? Почему среди чужих?». (Цит. по (Jadczak [1991], S.5)

^[6] Учась на чужбине Твардовский не теряет связи с Польшей, часто посещая и подолгу пребывая в имении гр. Дзедушицкого, расположенного в местечке Езуполь на берегу Днестра, где он выполняет обязанности домашнего учителя.

^[7] Руководителем диссертации Твардовского был не Брентано, а Р. Циммерман. Во время учебы Твардовского Брентано , в связи с осложнениями личного характера (женитьба после оставления духовного сана), преподавал в Венском университете только в качестве приват-доцента.

^[8] Оценить решимость молодого философа можно сполна, если учесть, что должность приват-доцента, находящаяся за штатом университета, не оплачивалась. Кроме того, будучи поляком Твардовский не мог надеяться получить кафедру в немецком университете Австрии.

^[9] В польской литературе о Львовско-варшавской школе подход Твардовского получил название «минималистской философии» (Woleński [1985]), но там эта характеристика, пожалуй, более применима к методу изучения, а не к предмету и не объясняет широту поля исследований, культивировавшегося в Школе.

^[10] К моменту занятия Твардовским кафедры философии в университете психология еще не выделилась в самостоятельную дисциплину и ее относили к философским наукам. Поэтому в начальном периоде преподавания должность Твардовского называлась «профессор философии и психологии».

^[11] Цит. по R.Jadczak. “Warszawski doktorat h.c. filozofii dla Kazimierza Twardowskiego”//Zagadnienia Naukoznawstwa, nr.2, 1991.-S.13.

^[12] Поляки все-таки — неблагонадежные! (нем.)

^[13] В Woleński [1985] рассказывается о переданном устной традицией случае, прекрасно характеризующим отношение Твардовского к «мелочам» академической жизни, в конечном счете и сформировавшим Школу. Случилось так, что один из читателей взял книжку на ночь, что категорически запрещалось правилами лектория. Этот факт стал известен Твардовскому и нарушитель тотчас был изгнан из семинара профессора. Когда группа приятелей нарушителя попросила Твардовского изменить решение, тот мотивировал его следующим образом: «Или он читал правила лектория и ничего в них не понял, или же понял и сознательно их нарушил. В первом случае он глуп, а во втором — неэтичен, а я не хочу иметь дел ни со студентами глупыми, ни с неэтичными и поэтому не могу изменить принятое решение.»

^[14] Так цикл из семи лекций, названный «Греческая философия», который Твардовский прочитал в 1900/1901 акад. году во Львове посетили общим числом 1958 человек, или в среднем на лекции присутствовало по 280 слушателей; 13.I.1901 в Тернополе на лекции «О оптических иллюзиях» находилось 316 слушателей 3.II. в Золочеве — 223 слушателя, 24.III в Станиславе (Ивано-Франковске) — 428 человек, а 10.III.1901 на лекции «О понятии прекрасного» — 303 слушателя [1].

^[15] Эти публикации, независимо от действительной их ценности, создали в некоторых кругах католического клира весьма нелестное мнение об авторе, что позже оказало влияние на отношение церковных иерархов к некоторым начинаниям Твардовского. См. рецензии в Библиографии Д. Громской, помещенной в (Twardowski [1965], S. XXV), № 103-112.

^[16] Эти международные контакты преследовали не только научные цели, но и патриотические. Участие поляков в международных собраниях ученых, подготавливаемых национальными комитетами, было для них одной из форм создания собственного государства в условиях раздела Польши существующими в то время империями: Российской, Австро-венгерской и Прусской. Патриотическая и научная позиции Твардовского полностью оправдались после возрождения в 1918 г. государства: университеты Польши не испытывали нехватки кадров философов и психологов, а в каждом из них хотя бы одну философскую кафедру занимал ученик Твардовского (кроме Люблинского католического университета).

^[17] Во время ректорства Твардовского дошло до признания философским отделением тогдашнему австрийскому фельдмаршалу эрцгерцогу Фредерику звания доктора honoris causa Львовского университета. Диплом вручал Твардовский в Главной комендатуре армии. 26.VI.1917 газеты принесли известие, что Твардовский награжден Командорским Крестом ордена Франца-Йозефа с военными отличиями. Эти факты послужили основанием некоторым политическим кругам причислить Твардовского к австрофилам.

Твардовский был также отмечен почетной наградой Красного Креста II класса с военными отличиями за помощь нуждающимся.

^[18] В 1919 г. премьер И.Падеревски рассматривал возможность занятия Твардовским должности министра вероисповедания и публичного просвещения после предполагаемого ухода с этого поста Я. Лукасевича.

^[19] Twardowski [1997b], S.145. Запись от 19/VII 1930.

^[20] О позиции Ингардена в академическом среде Польши уже в 1928 г. беспокоился Э. Гуссерль. В письме от 13.VII.1928 он просил Твардовского «как известного в мире главного представителя польской философии» поддержать старания Ингардена в получении университетской кафедры (Jadczak [1991]). В своем ответе Твардовский, отстраняясь от влияний подобного типа утверждал, явно имея себя в виду, что «даже те, кому нельзя отказать в снисходительности, ввиду малого числа кафедр философии в Польше, обусловливают поручение одной из них представителю — как говорится — специального философского течения» (Цит. по Jadczak [1991], S.34).

^[21] Архив Твардовского в Институте философии и социологии ПАН в Варшаве содержит большое число писем бывших учеников, возглавивших университетские кафедры философии. Среди корреспондентов Твардовского В. Витвицкий, З. Завирский, Т. Котарбинский, Т. Чежовский, С. Бляховский, а также В. Татаркевич, который был редактором «Пшеглёнда филозофичнего». Эти письма свидетельствуют об авторитете Твардовского и о личном к нему отношении ученых, которые в этих письмах обращались к нему «Любимый Пан Профессор» или «Мастер».

^[22] Как кажется, здесь автор имеет в виду, по аналогии с логическими оценками, анализ этических и эстетических оценок в т.н. оценочных суждениях.

^[23] В своей аргументации Твардовский [1900] указывает только модус времени, но не места, заменяя его, как кажется, термином сообщество. Воленский [1997], обсуждая работу Твардовского, уточняет условия выполнения законов, указывая оба модуса, а понятие сообщества использует в заключении вывода, подтверждающего позицию автора. Эту модификацию мы и заимствуем в настоящем изложении.

^[24] Классическую и абсолютистскую теорию истинности в своей работе отождествила М. Кокошинская [1936].

^[25] Воленский ([1997], S. 27) полагает, что почти все представители Львовско-варшавской разделяли позицию абсолютизма в теории истинности и аргументы Твардовского против релятивизма. Он пишет: “Абсолютизм декларировал и Лукасевич, когда вводил третью логическую оценку, а также фалибилисты из Львовско-варшавской школы (ср. пр. Лукасевич и Айдукевич в период радикального конвенционализма)”. Воленский справедливо считает, что позиция абсолютизма оправдывалась принятием “относительности в обосновании” (в отечественной литературе используется понятие закона достаточного основания), а не относительности логических оценок. При этом Воленский тут же замечает. что он “не рассматривает важного вопроса, находится ли многозначная логика в согласии с абсолютизмом в философии истинности”. К сказанному можно добавить, что этот важный вопрос остается открытым, поскольку ни Лукасевич, ни Айдукевич никогда не использовали понятие метаязыка и не пробовали дать определение истины, а третье истинное значение, введенное Лукасевичем и интерпретируемое как возможность, выражает ту же окказиональность о которой писал выше Твардовский.

^[26] Рукопись курса этики издана Р. Ядчаком в 1994 г. См. в этой связи K. Twardowski. Etyka. Torun. 1994.

^[27] K. Twardowski. O zadaniach etyki naukowej // Etyka, nr.12, 1973. s.125.

^[28] См. E. Paczkowska-Lagowska. Psychika i poznanie. Epistemologia K. Twardowskiego. Warszawa. 1980.

^[29] K. Twardowski. Psychologia wobec fizjologii i filozofii, op. cit., S. 106-107.

^[30] См. прим. 25 к работе Ф. Брентано [1889] Vom Ursprung sittlicher Erkenntnis, Hamburg: Meiner.

^[31] По вопросам морали Твардовский предпочитал публично не высказываться; проблемы этики обсуждались им преимущественно в курсах лекций. И лишь в последнее время стараниями исследователей творчества Твардовского были опубликованы находящиеся в архивах его курсы лекций по этике. В этой связи см. K. Twardowski. Glówne kierunki etyki naukowej. Wykladow z etyki czesc I // Etyka, nr.13, 1974. s. 199-225; K. Twardowski. O zadaniach etyki naukowej // Etyka, nr.12, 1973. s. 125-152; K. Twardowski. Etyka, nr.9, 1971.; K. Twardowski. Etyka. Torun. 1994

^[32] Эту позицию своего учителя восприняли и позже развили Тадеуш Котарбинский, Тадеуш Чежовский и Владислав Витвицкий.

^[33] В этой связи см. Streszczenie odczytów Prof. K.Twardowskiego в Twardowski [1927], ту часть, которая названа “От чего зависит сила чувств.” (S. 425).

^[34] Изучением этих вопросов занимался Т. Котарбинский. Сегодня эти исследования продолжает первый послевоенный ассистент Котарбинского — А. Гжегорчик [1995].

^[35] Проблема признания за кем-то права на поступок возникла перед Твардовским в обстоятельствах полемики о детерминизме и индетерминизме в вопросе о свободе воли. По мнению автора лекций по этике детерминизм является более правдоподобным, чем индетерминизм. Твардовский отрицал также взгляд, согласно которому детерминизм делает невозможной всякую этику.

^[36] Постулат ясности изложения был повсеместно принят во Львовско-варшавской школе, хотя не всегда в такой радикальной форме, как у Твардовского. Польские философы особенно не уклонялись, как это рекомендовал Твардовский, от “отгадывания” смысла воззрений, которые часто воспринимаются как неясные. Примером может служить анализ неокантианства Айдукевичем [1937]. Пожалуй только логики — Лукасевич и Лесьневский были склонны разделять радикальную позицию своего учителя. Но у них ясность связывалась с употреблением символического языка, область которого, очевидно, ограничена.

^[37] В польской литературе можно встретить мнение, что замечания Твардовского о символомании были направлены против Лукасевича. Против подобного взгляда протестует Воленский [1985], считая его совершенно безосновательным в силу того обстоятельства, что в работе Твардовского не упоминается имя Лукасевича. Воленского не смущает намерение Лукасевича перестроить всю философию при помощи аксиоматического метода, хотя он и признается, что “убеждение, будто философию не удается улучшить, поскольку не удается ее формализовать, конечно, ошибочно, но с символоманией оно не имеет ничего общего” (S. 44).

^[38] Учения стоиков и брентанистов — это крайние вехи на долгом пути номиналистического подхода к созданию теории суждений, усматривавшего в суждении прежде всего предмет, который судится. В Новое время предшественниками Брентано были Гоббс и Лейбниц.

^[39] Воображения и понятия являются необходимым условием суждений на том основании, что прочие психические явления — суждения, чувства (к этому делению Брентано Твардовский добавляет волеизлияние) проявляют полярность, а названные выше — нет. Воображения и понятия, считает Твардовский [1898], “поставляют мышлению материал, снабжают его содержанием, тогда как суждение, чувства и волеизлияния представляют собой различный способ, каковым мышление манипулирует этим содержанием, принимая его или отбрасывая” (S. 41).

^[40] В трактовке значения знака как содержания Твардовский приближается к понятию идеального значения у Гуссерля, который, по свидетельству автора “Процессов и результатов”, способствовал формированию апсихологической позиции при написании работы, в частности, в вопросе о значении знака. В подходе Твардовского к объективации значения отчетливо заметно также влияние больцановского “суждения-в-себе”.

^[41] Более подробно об этом пишут Dambska [1975] и Wolenski [1985], [1997].

^[42] Эта аналитическая процедура представляет собой перефразирование и часто использовалась Твардовским и его учениками для прояснения исходной формулировки проблемы. Особенно часто методом парафразы пользовался К. Айдукевич. См. раздел, посвященный его творчеству.

^[43] Воленский [1985] считает, что функция слова “ничто” схожа с ролью кванторов в логике. Он аргументирует свою позицию следующим образом: “Возьмем предложение “Ничто не вечно”. Оно значит то же самое, что и предложение “Нет чего-то, что было бы вечным”. “Ничто”, используя современную терминологию, выражает отрицание экзистенциального квантификатора, а признание того, что “ничто” есть имя является смешением синтаксических категорий”. (S. 47) Отличное от приведенного мнение выражает Домбская [1969], считавшая “ничто” функтором отрицания, образующим предложение.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]