Виталий Куренной / Философия боевика

Виталий Куренной

Философия боевика

Боевики смотрят все, но мало кто в этом охотно признается. Отечественный культуртрегер с давних пор понимает разницу между фильмами Феллини и похождениями Джеймса Бонда. Глубокомысленное кино — будь то “Андалузский пес” или “Зеркало” — заключает в себе всяческие непонятые мысли и позволяет зрителю — который после третьего просмотра только и начинает выстраивать связь между отдельными кадрами — увериться, в частности, в присутствии там непростого философского содержания. Постараемся показать, что и кино массовое порой заключает в себе скрытые философские сюжеты.

Обратимся, например, к боевику. Боевику, конечно, не всякому, но к одному из его современных типовых сюжетов, который мы назовем “картезинанским”. “Картезианским” потому, что если мы отвлечемся от того, о чем это кино рассказывает, то увидим, что показывает оно не что иное, как ход знаменитого радикального философского размышления Рене Декарта. Образцово картезианскими боевиками являются, например, Коммандо (Шварценеггер в главной роли), более современные: Захват (1992) и Захват-2 (1995).

Этот тип боевика имеет несколько характерных признаков: мотивом поступков героя не является месть; герой во время выполнения главной миссии фильма не выполняет свои служебные обязанности (т. е. если он исходно полицейский, то здесь он должен, например, спрятать свой жетон в стол или быть предварительно уволенным с работы); герой является, в принципе, законопослушным гражданином (в начале и в конце фильма), и даже если он является преступником, скрывающимся от властей, то и здесь это “законопослушный” преступник, который понимает, что он преступник, а не борец, например, за социальную справедливость. Противоположностью же “картезианского” боевика являются, например, фильмы, составляющие известный всем зрителям НТВ сериал “Крутой Уокер — правосудие по-техасски”, где герой представляет собой не что иное, как машинку по реализации “институционализированного” американского правосудия.

Если воспользоваться старинным структурным методом, то можно изобразить примерно такую типовую схему нашего сюжета:

Герой имеет устойчивый социальный статус, он является членом Общества, соблюдающим его Закон.
Со стороны враждебной силы происходит нарушение Закона, угрожающее всему Обществу.
Герой лично заинтересован в происходящем (угроза родным или близким).
Общество неспособно защитить себя и интересы Героя.
Герой развивает акцию спасения (герой хорошо подготовлен для выполнения своей миссии).
Герой действует методично.
Герой начинает устранять враждебные силы.
Герой выходит за пределы Закона/Общества.
Герой находит Помощника, который а) служит контрастным фоном для подчеркивания характеристик героя (сильный/слабый, мужчина/женщина), б) функционирует как репрезентант Общества, представители которого лишены особых способностей Героя.
У Героя есть Двойник-антипод (у Двойника с Героем личные счеты).
Кульминация акции спасения — битва с Двойником (герой, как правило, устраняет существование Двойника непосредственным образом — проще говоря, убивает его “голыми руками”).
Закон вновь вступает в свои права; личный интерес Героя удовлетворен.
Противозаконные действия Героя оправданы устранением опасности Закону/Обществу.
Герой восстанавливает свое и социальное status quo.^[1]

Конечно, в голливудской кинопродукции часто встречается откровенная халтура: многие элементы и функции могут быть вырождены, в других случаях они тщательно закамуфлированы. Так, в Захвате и Захвате-2 просматривается тенденция скрыть все моменты, связанные с выходом Героя за рамки Закона, но и здесь пытливый исследователь найдет их рудиментарные следы: например, чтобы догнать поезд в Захвате-2, Герой угоняет и разбивает автомобиль (попирая право частной собственности).

В отличие от “классического вестерна” (по классификации В. Райта^[2]), в “картезианском” боевике не моделируется разрешение проблемы, связанной с напряжением индивид — общество, то есть проблемы успешной социализации индивида. Герой изначально имеет нормальное (а не выделенное) социальное положение и в результате всей эпопеи лишь восстанавливает его, совершив свой ритуал очищения. Мы имеем дело со структурой совершенно циклической, замыкающейся на саму себя, то есть, в конечном счете, с мифом. Зрителю с самого начала известен исход фильма, он не несет для него никаких неожиданностей, так же как и любой ритуал.

Именно эта процедура очищения позволяет опознать в структуре этого сюжета совсем другую историю — историю, рассказанную Декартом почти четыре века назад^[3]. Исходная завязка картезианского рассуждения такова: субъект философского размышления долгое время живет в обществе, соблюдая его нормы и законы, отличаясь лишь тем, что развивает постепенно свою способность мышления и способность к познанию истины, опираясь на систематические упражнения в применении метода: “я продолжал упражняться в принятом мною методе… Таким образом, не отличаясь по видимости от тех, чье единственное занятие — проводить в невинности тихую жизнь, стремясь отделять удовольствия от пороков, и во избежание скуки при полном досуге прибегать ко всем пристойным удовольствиям, я жил, продолжая преследовать свою цель, и, кажется, преуспел в познании истины более, чем если бы занимался только чтением книг и посещением ученых людей” (I, 267)^[4].

Те результаты, которые достигаются в результате “подготовительного периода”, не являются самоцелью. Целью же является, скорее, определенный навык, способность к разысканию истины, ясному и отчетливому представлению предметов. Общая начальная ситуация философствующего субъекта, следовательно, такова:

Субъект является рядовым членом общества, соблюдающим его закон и обычай. Этот субъект, однако, хорошо подготовлен для решения определенной специальной задачи: разыскание истины.^[5]

Достаточно сложен вопрос с завязкой сюжета в боевике и с началом радикального метафизического размышления Декарта. В нашей схеме этот момент отмечен как угроза Обществу и личным интересам Героя. Но мотивировка самого способа разрешения проблемы требует, вообще говоря, выхода за рамки сюжета как такового. Дело в том, что завязка сюжета (переход Героя к выполнению своей миссии в той форме, как мы ее изложили) мотивирована, скорее, ожиданием зрителя, чем “аналогией действительности”. Опознав в начале фильма Героя, зритель ожидает от него выполнения его миссии. Если такового не случается, то мы имеем дело просто с другим жанром, например с пародией. Правда, мотивировку действия Героя стремятся создать и “имманентным” сюжету образом.

Как правило, в качестве таковой выступает жесткое (как правило, надуманное) временное ограничение. Герой всегда должен “уложиться” в заданный конечный временной интервал. Не менее запутан и вопрос о мотивировке радикального метафизического размышления. Не исключено, что Декарт мог бы его так никогда и не совершить. Находясь “в хорошей научной форме” благодаря постоянному упражнению в методе, он мог бы продолжать наращивать результаты своих научных изысканий, так никогда и не обратившись к радикальному размышлению и сомнению.

Толчком здесь также послужило, с одной стороны, временное ограничение и, с другой стороны, ожидание “зрителей” — социума, окружавшего Декарта. В начале первого размышления о первой философии он говорит: “я медлил так долго, что в дальнейшем не искупил бы своей вины, если бы время, оставшееся мне для действия, я потратил на размышления” (II, 16). В “Размышлении о методе” мы находим вторую, “внешнюю”, мотивировку: “Пример многих превосходных умов, которые брались за это прежде меня, но, как мне казалось, безуспешно, заставлял меня представлять себе дело окруженным такими трудностями, что я, может быть, долго еще не решился бы приступить к нему, если бы до меня не дошли слухи, будто я его успешно завершил... Но так как у меня достаточно совести, чтобы я не желал быть принятым за того, кем на самом деле не являюсь, я считал, что должен приложить все усилия, чтобы сделаться достойным сложившейся репутации” (II, 267-268).

Обществу, надо сказать, было отчего проявлять свое нетерпение. Раздираемое спорами католиков и протестантов, оно давно погрузилось в бездну скептицизма, чреватую отрицанием существования Бога — единственного оплота порядка. Вражда на религиозной почве захлестнула Европу. Закон и Порядок были нарушены, требуя решительных действий. Вспомним сюжет боевика: враждебной силе потому удается одержать верх над Законом, что сама она действует беззаконно. Она попирает Закон силой. Герой, однако, выступает против враждебной силы, действуя ее же оружием — силой. Сила проигрывает большей силе, освобождающей место Закону. Декарт действует против сомнения и скептицизма, противостоящему порядку, освященному до той поры Богом и его законом. Он одержал победу лишь пойдя путем радикализации сомнения. Сомнение одержало верх над сомнением, чтобы дать место порядку.

Итак, в размышление Декарта мы можем внести следующую сюжетную функцию:

Враждебная сила (скептицизм и атеизм) нарушает существующий порядок, основанный на вере в существование Бога, что так или иначе имеет для общества далеко идущие негативные последствия.

Это, так сказать, социальная “легитимация”, или оправдание, радикального метафизического размышления Декарта. Она ясно представлена в том приветствии “ученейшим и славнейшим членам священного теологического факультета в Париже”, которое Декарт предпослал “Размышлениям о первой философии”. Но этим легитимность размышления не исчерпывается. Декарт по своему институциональному и ролевому статусу не призван, вообще-то говоря, выполнять эту функцию защиты, поскольку для этого и существуют “ученейшие и славнейшие члены священного теологического факультета”, но он выполняет и ее в том числе, несмотря на то, что эта философская сверхзадача является, по существу, его личным делом.

Точно так же и Герой “картезианского” боевика не является в большинстве случаев официальным стражем Закона (обычно он был им в прошлом, это, например, “бывший зеленый берет”). Более того, если исходно Герой и является, например, полицейским, то для выполнения своей радикальной миссии он обязательно снимает с себя эту ролевую функцию и действует не от имени института, но в соответствии с личной установкой: “Ну, теперь дело между нами!”, которая так импонировала М. К. Мамардашвили в философии Декарта. Но в то же время он непременно выполняет и социальную функцию, иначе перед нами не “картезианский” боевик, но разновидность боевика “возмездие” или что-то в этом роде. Таким образом,

Радикальное философское размышление является личным делом субъекта.

“Подготовленность” субъекта, о которой мы говорили выше, служит гарантией возможности проведения определенной особой миссии: эта миссия не связана с теми частными задачами, которые приходилось решать субъекту на подготовительном этапе. Размышляющий субъект на предварительном этапе допускает возможность того, что он разделяет некоторые ложные мнения и суждения: “я ни на минуту не счел бы себя обязанным следовать мнениям других, если бы не предполагал использовать собственную способность суждения [т. е. способность различать ложное от истинного] для их проверки, когда наступит время” (I, 266).

Теперь обратим внимание на то, что собственно устраняется и что достигается в результате радикальной акции субъекта, радикального методического сомнения, к которому субъект приступает, уже будучи, так сказать, “профессионалом” в деле разыскания истины. Первое размышление о “первой философии” Декарт начинает так: “Вот уже несколько лет, как я приметил, сколь многие ложные мнения я принимал с раннего детства за истинные и сколь сомнительны положения, выстроенные мною впоследствии на фундаменте этих ложных истин; а из этого следует, что мне необходимо раз и навсегда до основания разрушить постройку и положить в ее основу новые первоначала, если я хочу когда-либо установить в науках что-то прочное и постоянное” (I, 16).

Предметом, который размышляющий субъект должен устранить, “разрушить”, являются ложные суждения. Ложные суждения не имеют онтологического права на существование, поскольку само небытие является их источником: “И если мы довольно часто имеем представления, содержащие в себе ложь, то это именно те представления, которые содержат нечто смутное и темное, по той причине, что они причастны небытию” (I, 272). В свою очередь, все то, что есть ясного и отчетливого в наших суждениях, получает свой онтологический статус, санкцию на существование со стороны Бога: “наши идеи или понятия, будучи реальностями и происходя от Бога, в силу этого не могут не быть истинными во всем том, что в них есть ясного и отчетливого” (там же).

Аналогом картезианского Бога в рассматриваемом сюжете является Закон и Общество — два предельных и взаимосвязанных понятия в американском боевике вообще. (Для американского “кино для всех” абсолютно чужд мотив ложности, несправедливости и т.п. Государственного Закона. Местные “злоупотребления” власти (шериф-негодяй) всегда оканчиваются явлением подлинной Государственной Власти^[6].) Сообразно этому в рамках “картезианского” боевика право на существование имеет, в конечном счете, лишь то, что санкционировано Законом. Герой, методически уничтожая злодеев, лишь возвращает их в царство небытия, которому они изначально причастны по своей природе (любимое присловье героя фильма Last Man Standing (1996) “лучше бы им никогда не родиться”). Таким образом, мы можем дополнить схему картезианского размышления еще двумя моментами:

Субъект действует методично.

Субъект лишает видимой реальности то, что по своей природе и так причастно небытию.

Как уже было сказано, важной особенностью “картезианского” боевика является выход Героя за пределы Закона и Общества — не потому, что он преследует личные или групповые интересы, но потому, что только так он может спасти Закон и Общество. Парадокс метафизических размышлений Декарта в том и состоит, что он вводит радикальное сомнение в существовании Бога лишь затем, чтобы в итоге прийти к абсолютной достоверности существования мыслящего субъекта и аподиктическим образом доказать существование Бога. Декарт не просто вводит предположение о несуществовании Бога, но усиливает это сомнение предположением о Боге-обманщике: “Итак, я сделаю допущение, что не всеблагой Бог, источник истины, но какой-то злокозненный гений, очень могущественный и склонный к обману, приложил всю свою изобретательность к тому, чтобы ввести меня в заблуждение” (II, 20). Такова будет и следующая наша функция:

Субъект выходит за пределы допущения о существовании Бога.

Субъект не просто размышляет вне этого допущения, но делает и противоположное предположение о Боге-обманщике, который понимается как сила, по существу враждебная и препятствующая выполнению миссии разыскания достоверной истины.

Как известно, предельной достоверностью для Декарта оказывается существование субъекта, которое с непосредственной достоверностью усматривается в акте мышления (cogito ergo sum). Здесь необходимо подчеркнуть, что это именно акт, актуально выполняемое мышление: “Я есмь, я существую — это очевидно. Но сколь долго я существую? Столько, сколько я мыслю. Весьма возможно, если у меня прекратится всякая мысль, я сию же минуту полностью уйду в небытие” (II, 23).

Существование Героя на киноэкране во время выполнения его миссии также является лишь актом деятельности, ничем более. Эта деятельность выражена киноязыком мордобоя с подчеркнутой динамикой телесного движения, но это тот язык, на котором воспитан зритель, и именно на этом языке ему понятен акт деяния.

Под тем “я”, которое мыслит и существование которого в акте мышления неоспоримо, Декарт понимает не тело — вещь протяженную, но вещь мыслящую, или непротяженную. Мое тело — это ложный двойник меня самого как чистого акта мышления. Если вспомнить те ценностные характеристики, которые имеет тело, плоть в европейской христианской культуре, а также все сложности, связанные с отличением себя от плоти и борьбой с плотскими влечениями, то, возможно, удастся уяснить некоторые аспекты кульминационной битвы Героя с Двойником-антиподом. Но в любом случае

Кульминацией картезианского размышления является утверждение существования субъекта размышления, “я” как вещи мыслящей или непротяженной. Только “я” мыслящее обладает абсолютной достоверностью существования и правом на это существование, в отличие от “я” протяженного (тела размышляющего субъекта).

Некоторые сложности вызывает роль Помощника, действующего заодно с Героем и являющегося символом Общества, состоящего, по большей части, из достаточно заурядных личностей, способности которых намного уступают талантам Героя. Декарт, в свою очередь, отнюдь не рекомендовал практиковать радикальное сомнение каждому встречному-поперечному: “Из того, что мое произведение мне настолько понравилось, что я решился показать здесь его образец, не следует, что я хотел посоветовать кому-либо ему подражать” (I, 258). Однако кое-что общее все же имеется у субъекта радикального метафизического размышления и любого другого рядового субъекта. Это общее есть “естественный свет разума”, которым мы все совершенно равным образом наделены. В лице Помощника Общество делегирует Герою одного из своих рядовых членов, и Герой тем самым получает санкцию от Общества в целом, несмотря на то, что он может быть лишен санкции Закона. Если естественный свет разума в равной степени присущ всем субъектам, а не только радикально-философствующим, то это означает, что выводы радикального рассуждения совпадали бы с выводом любого рассуждающего субъекта, если бы он был способен предпринять это рассуждение.

“Картезианский” боевик завершается восстановлением исходной сюжетной ситуации. Радикальное сомнение Декарта завершается онтологическим доказательством бытия Бога — ведь Бог является гарантом достоверности любого другого истинного познания: “достоверность всех прочих вещей настолько зависит от этой истины, что без нее ни одна вещь не может быть когда-либо познана в совершенстве”. Ни одна … за исключением самого актуального мышления: “когда я говорю, что мы ничего не можем знать достоверно до тех пор, пока не познаем существование Бога, я … говорю только о знании тех заключений, память о которых может к нам вернуться и тогда, когда мы уже больше не обращаем внимания на посылки, из которых мы их вывели” (“Ответ на вторые возражения”, II, 113).

Другими словами, Бог необходим нам в тот момент, когда мы переходим от актуального мышления к фиксации его результатов: “И хотя природа моя такова, что, пока я что-то воспринимаю ясно и отчетливо, я не могу не верить, что воспринимаемое мной истинно, тем не менее, поскольку я создан так, что не способен вперять свой умственный взор в один и тот же предмет, чтобы ясно его воспринять, и мне часто приходят на память суждения, вынесенные до того, как я уже забыл о причинах, по которым я раньше пришел к тому или иному выводу, мне могут быть приведены другие доводы, на основе которых я, если бы не знал Бога, легко изменил бы свои первоначальные представления, и таким образом, у меня никогда ни о чем не было бы истинного и достоверного знания, но лишь расплывчатые и переменчивые мнения” (II, 56).

Герой, действующий в рамках боевика, не нуждается в Законе и Государстве в то время, пока он развивает актуальную деятельность. Но как только эта деятельность завершена, именно в этот момент Закон вновь входит в свои права, поскольку только он способен зафиксировать результат, достигнутый Героем (в противном случае Герою пришлось бы бесконечно длить свою акцию). Иными словами,

Бог как гарант достоверности вновь вступает в свои права.

Размышляющий субъект, доказав существование благого Бога, восстанавливает практически в полном объеме всю ту достоверность, которую он имел до начала радикального сомнения: это как достоверность математических и геометрических истин, так и достоверность существования внешнего мира. В то же время субъект предлагает такое доказательство бытия Бога, которое прошло сквозь горнило наиболее радикального сомнения и отрицания и преодолело его. В итоге выполняется социально значимая миссия радикально размышляющего субъекта и удовлетворяется его личный интерес, поскольку поиск достоверной истины является, как мы уже говорили, личным делом субъекта (в частности, теперь нет никаких сомнений в достоверности и истинности тех научных истин, которые были получены субъектом до начала его радикального размышления). И здесь мы наконец можем вписать две последние функции:

Субъект удовлетворяет свой личный интерес.

Субъект восстанавливает свое и социальное status quo.

Таким вот примерно образом может быть вскрыто глубинное и далеко не тривиальное содержание одного из продуктов массового кинематографа. В отличие от фильмов с “наивно-философским” содержанием, в которых философемы нарочито вложены режиссером и легко узнаваемы, здесь мы имеем дело с философией, вошедшей в “подсознание” современной культуры и не задерживающей взгляда, привыкшего к наивному восприятию мира и никогда не останавливающемуся на “само собой разумеющихся” вещах. Наконец, можно заметить, что отечественная кинопродукция, выходящая в настоящее время под рубрикой «боевик», вообще лишена какой-либо структурной схемы, хотя здесь старательно копируются какие-то характеристики элементов, типичные для разобранной выше структуры (что только усугубляет тягостное впечатление). Как правило, все развитие сюжета мотивируется совершенно произвольно: герой, например, разрешает какие-нибудь личные проблемы или действует на основании своих «внутренних убеждений». В данном случае это лишний раз свидетельствует о том, что отсутствует какая-либо продуманная или традиционно сложившаяся доктрина, позволяющая предложить образец радикально-действующего субъекта.

^[1] Ввиду известности «постструктуралистского» подхода М. Ямпольского к анализу кино, видимо, имеет смысл оговориться относительно данной «структуралистской» стилизации. Работа в рамках концепции «интертекстуальности» налагает, на наш взгляд, определенные границы на выбор объектов исследования, каковыми становятся либо фильмы классические (в собственном смысле слова), либо фильмы совершенно особые и экстремальные, созданные такими зондерлингами, как Дали или Леже. Кино массовое, обычно, не представляет собой поля изощренных коннотаций и цитирования, потому попросту выпадает из предметной области метода, где, таким образом, оседают одни «шедевры». С другой стороны, именно структурализм работает с явлениями массовыми и деперсонифицированными (мифы, сказки и т.п.), что делает этот подход довольно привлекательным в области массовой кинопродукции. Мы лишь воздерживаемся относительно вопроса о носителе структуры (который, как правило, решается в духе какой-нибудь психологии).

^[2] См. Wright, W. Six Guns and Society: A Structural Study of the Western, University of California Press, Berkley, 1975.

^[3] Декарт не представляет собой в данном случае безусловного предела. В указанном типе боевика можно указать ряд моментов, связанных с темой «возвращения», отсылающих уже к Гомеру. Попутно, однако, заметим, что новоевропейский тип действующего субъекта имеет все же значительные отличия от того, который дан в лице Одиссея.

^[4] I — Декарт, Сочинения. Т. 1. М.: «Мысль», 1989; II — Декарт, Сочинения. Т. 2. М.: «Мысль», 1994.

^[5] Хотя здесь параллельно схеме боевика выписывается вторая схема, это не значит, что речь идет об аналогии между двумя различными структурами. Структура одна и та же, но ее элементы, разумеется, были бы лишены конкретных характеристик, позволяющих легко опознать сюжет, поэтому она не приводится (мы видим мало проку в тенденции к «оцифровыванию», присущую структурализму).

^[6] В связи с этим любопытную аномалию представляют собой американские фильмы, где зло ассоциировано с высшими институтами власти. Такова, например, президентская власть в «Деле о пеликанах» (1993). Решающим здесь является введение «глобальной проблематики» (в указанном фильме — экологическая проблема), доминирование которой ведет к тому, что национально-государственные формы власти теряют свою исключительную роль.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]