начальная personalia портфель архив ресурсы о журнале
[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]
Борис Домбровский
Львовско-варшавская философская школа[1]
Рождение и развитие Школы
Научная школа предполагает не только учителя, но и учеников, являющихся последователями, если не в предмете, то в методе. Первыми учениками Твардовского были Владислав Витвицкий и Ян Лукасевич. После защиты докторских диссертаций под руководством Твардовского оба остались работать во Львовском университете[2]. Витвицкий специализировался в психологии, а Лукасевич — в логике. Значительным событием, повлиявшим на будущность школы, стало чтение Лукасевичем в 1907/08 академическом году лекций по алгебре логики Это были первые лекции по математической логике, читавшиеся в Польше. В 1911 г. Я. Лукасевич стал экстраординарным профессором философии Львовского университета.
Круг учеников Твардовского, Лукасевича и Витвицкого стал быстро расширяться.[3] Во львовском периоде университет окончили Казимир Айдукевич, Херш Бад, Степан Балей, Бронислав Бандровский, Стефан Блаховский, Мариан Боровский, Тадеуш Чежовский, Рышард Ганшинец, Мечислав Гембарович, Соломон Игель, Людвик Якса-Быковский, Станислав Качоровский, Юлиуш Кляйнер, Тадеуш Котарбинский, Мечислав Кройтц, Манфред Кридль, Ежи Курилович, Станислав Лемпицкий, Зигмунт Лемпицкий, Богдан Наврочинский, Остап Ортвин, Францишек Смолька, Казимир Сосницкий, Владислав Шумовский, Даниела Теннерувна (позже Громская), Мечислав Третер, Зигмунт Завирский. Начинал учебу на философском отделении Роман Ингарден, но вскоре уехал в Гёттинген к Гуссерлю. В 1911 г. к ученикам Твардовского присоединился Станислав Лесьневский, ранее учившийся в Германии, и тогда же, в 1911 г., перед габилитацией контакт со школой установил Владислав Татаркевич.
Не все названные ученые выбрали своим уделом философию. Балей, Блаховский, Якса-Быковский и Кройтц посвятили себя психологии, Наврочинский и Сосницкий — педагогике, Ганшинец — классической филологии, Кляйнер, Кридль и Станислав Лемпицкий — полонистике, Курилович — языкознанию, Зигмунт Лемпицкий — германистике, Ортвин — литературной критике, Гембарович, Третер — теории и истории искусства.
Шумовский и Балей помимо философского имели также медицинское образование и были какое-то время практикующими врачами. Особенно следует отметить Шумовского, который читал во Львове лекции по истории медицины, а позже получил кафедру истории медицины в Ягеллонском университете и написал учебник “Логика для медиков” [1939]. Прочие из названных работали профессиональными философами.
Котарбинский докторскую диссертацию защитил в 1912 г. и до 1919 г. работал в Варшаве учителем гимназии, преподавая классические языки. Однако научную работу он не оставил и издал “Практические очерки” [1913а], а также в виде монографии свою диссертацию об этике Милля и Спенсера [1915]. Айдукевич после защиты диссертации (1912), получив стипендию, выехал в Гёттинген, где слушал лекции Гильберта и Гуссерля. Он дебютировал статьей об обращении отношения следования [1913]. Во время І мировой войны сражался в австрийской армии, был отмечен за отвагу, а на войну 1920 г. пошел добровольцем и командовал бронепоездом. Чежовский защитил диссертацию в 1914 г. Вначале работал учителем гимназии, в 1915-1916 годах был директором канцелярии Львовского университета. Одна из первых значительных его публикаций [1918] посвящена теории классов. Завирский степень доктора получил в 1906, работал учителем гимназии, но не оставлял научной работы и среди прочего опубликовал работу о причинности [1912], получившую ІІІ премию на конкурсе “Пшеглёнда филозофичнего”, а также статью о модальности суждений [1914]. Лесьневский докторскую работу защитил в 1912 г. В 1915 г. он выехал в Москву, где до 1918 г. преподавал математику в польской гимназии. В 1912-1916 гг. им был опубликован ряд работ по философии и логике, в том числе известный трактат по теории множеств. Татаркевич учился в Марбурге и Париже и в Польшу прибыл уже со степенью доктора и автором работы о философии Аристотеля [1910]. В 1915 г. он получил кафедру философии во вновь открытом Варшавском университете; другую кафедру этого университета возглавил Лукасевич.
Твардовский не ограничивал своих учеников в выборе предмета исследования и поэтому так разнообразны темы докторских диссертаций, принадлежащие различным философским дисциплинам: логике, психологии, истории философии, этике. Так, Лесьневский свою работу посвятил экзистенциальным предложениям, Котарбинский писал об этике Милля и Спенсера, Чежовский о теории классов, Айдукевич об априорности пространства и времени у Канта, Завирский о модальности суждений. Однако вскоре начали проявляться наклонности выдающихся учеников Твардовского. Чежовский, Лесьневский, Котарбинский, Айдукевич и Завирский начали в основном работать в области логики и методологии наук, причем в случае с Котарбинским заинтересованность логикой и методологией наук с самого начала шла в паре с исследованиями практических действий — этикой и теорией познания; этот параллелизм сохранялся на протяжении всего творческого пути философа, а теория деятельности стала началом праксеологии. Татаркевич остался верен истории философии, добавив к ней специализацию в области эстетики и ее истории.
Пути в науке названных выше философов, как правило, не были легкими. Научная карьера многих из них проходила вне стен университета. Только Витвицкий и Лукасевич с самого начала были связаны с университетом. Прочие же, за исключением Татаркевича, который сравнительно недолго ждал университетский должности, какое-то время работали преподавателями в гимназиях. Многие ученики Твардовского — историк философии Бад, логик Качоровский, продолжатель Твардовского в области дескриптивной психологии Игель, — все они в своей научной карьере так никогда и не поднялись выше ступеньки учителя гимназии, хотя и оставили выразительный след в польской философии. Историк школы Я. Воленский [1985] справедливо отмечает тот факт, что присутствие компетентных философов не только как знатоков философии, но также как оригинальных исследователей в качестве учителей средних школ являлось элементом программы Твардовского, направленной на реформу философии в Польше.
Твардовский не был тем единственным философом, который оказал влияние на становление научной школы. В 1909-1910 Лукасевич, будучи стипендиатом, пребывал в Граце, где принимал участие в работе семинара Мейнонга, являющегося так же, как и Твардовский, учеником Брентано. Выше уже упоминалось, что Айдукевич ездил в Гёттинген, Лесьневский учился в немецких университетах, в частности, у Корнелиуса в Мюнхене, а Татаркевич приехал во Львов из Марбурга уже с докторской степенью.
Твардовский не был и единственным профессором философии во Львовском университете. Вторую кафедру философии занимал горячий поклонник метафизики Мстислав Вартенберг. И хотя Твардовский рекомендовал своим студентам посещать лекции Вартенберга, каких-либо заметных следов метафизики этого приверженца Канта найти в творчестве членов школы не удается.
Первая мировая война нарушила нормальную работу в университете, и какое-то время он прекратил свою деятельность, а его административный центр переместился в Вену, где в то время пребывали Твардовский и Чежовский. Другим важным для развития научной школы событием того времени стало возобновление работы Варшавского университета, куда на кафедры философии были приглашены Лукасевич и Татаркевич. Этот факт знаменует вступление школы, все еще львовской, в новый этап.
После получения Польшей в 1918 г. независимости одной из задач молодого государства стало восстановление высшего образование и налаживание научной жизни. Наряду с возобновлением работы Варшавского университета был возрожден университет им. Стефана Батория в Вильнюсе, а также заложены университеты в Познани и Люблинский католический. Таким образом, в Польше в период между двумя мировыми войнами действовало шесть университетов: Ягеллонский в Кракове, Львовский, Варшавский, Вильнюсский, Познаньский и католический в Люблине. Только первые два из названных университетов имели собственные кадры философов, тогда как остальные должны были искать сотрудников. В этом процессе философы из школы Твардовского сыграли огромную роль, что свидетельствует об известности и авторитете этого научного содружества. На кафедры в Варшаву, помимо уже упоминавшихся Лукасевича и Татаркевича, были приглашены в 1919 г. Котарбинский и Лесьневский. Лесьневский возглавил на естественно-математическом отделении кафедру философии математики, а Котарбинский — кафедру на гуманитарном отделении после Лукасевича, который получил кафедру философии на естественно-математическом отделении.[4] Профессорами в Варшаве стали Витвицкий (психология, 1919 г.), Кляйнер (история польской литературы, 1916 г.), а также З. Лемпицкий (германистика, 1919 г.). В 1925-1926 годах профессором Варшавского университета был Айдукевич.
Татаркевич в 1919-1921 гг. занимал кафедру философии во вновь открытом университете в Вильнюсе, а его преемником в 1923 г. стал Чежовский; профессором истории литературы в университете им. Стефана Батория с 1932 г. был Кридль.
В Познани Якса-Быковский и Блаховский стали профессорами психологии (1919), а в 1921 г. кафедру эстетики Познаньского университета занял Татаркевич, который и руководил ею два года, после чего вернулся в Варшаву. В 1928 г. в Познань прибыл, приглашенный на кафедру методологии наук, Завирский, который до этого (с 1924 г.) преподавал философию во Львовском политехническом институте. В 1937 г. Завирский перешел в Ягеллонский университет.
В колыбели школы остался Твардовский. После ухода на пенсию его кафедра в 1931 г. была ликвидирована. В 1928 г. кафедру философии во Львове, возвратившись из Варшавы, получил Айдукевич. Кафедра Вартенберга в 1933 г. досталась Ингардену. Кафедру психологии возглавил Кройтц (1928), а в 1920 г. во Львов вернулся Кляйнер. Ко львовским профессорам — ученикам Твардовского — принадлежат также Гембарович, С. Лемпицкий и Курилович.
Выходцы из Львова начали интенсивно пропагандировать научные и дидактические идеалы Твардовского. Его школа перестала быть школой львовской, а стала школой обще-польской. Обычно используется название “Львовско-варшавская школа”, в котором добавление “варшавская” объясняется тем, что наиболее выдающихся успехов школа Твардовского добилась в области математической логики, а эта последняя развивалась главным образом в Варшаве.
Варшавская логическая школа является общим делом философов и математиков, и в польской историографии можно встретить мнение, что она является частью польской математической школы[5]. Создатель этой последней — Зигмунд Янишевский был живо заинтересован основаниями математики и логикой. Поэтому нет ничего удивительного в том, что начертанная им программа математических исследований охватывала математическую логику как составную часть математики. Решающим моментом в развитии варшавской логической школы было то, что Янишевский, совместно с другими выдающимися варшавскими математиками — Вацлавом Серпинским[6] и Стефаном Мазуркевичем — видел будущее польской математической школы в исследованиях, связанных с появлением новых ветвей математики — с теорией множеств и топологией. Со временем оказалось, что именно эти области математики оказались особенно близкими математической логике.
Воленский [1985] особенно подчеркивает, что организационные и дидактические программы Твардовского и Янишевского оказались во многих пунктах сходными. Обоих организаторов польской науки волновало обновление тех дисциплин, которые они представляли, оба они ставили акцент на научных новинках, международных контактах, важности научного сотрудничества, специализированных профессиональных изданиях, создании отличных от университетов научных учреждений, оба стремились к фундаментальному образованию молодых адептов науки. Таким образом, Лесьневский и Лукасевич — создатели варшавской логической школы — оказались в атмосфере, хорошо знакомой им по Львову. Немаловажную роль сыграл и тот факт, что две кафедры на естественно-математическом отделении университета были отданы философам по образованию. Обе они были в сущности кафедрами математической логики.[7] Вот как вспоминал о начале педагогической деятельности Лукасевича Казимир Куратовский ([1973], S.32): “Другим профессором, который оказывал большое влияние на интересы молодых математических кадров, был Ян Лукасевич. Кроме лекций по логике и истории философии профессор Лукасевич читал более специальный курс, который бросал новый свет на методологию дедуктивных наук и основания математической логики. И хотя Лукасевич не был математиком, однако обладал исключительно сильной математической интуицией, благодаря чему его лекции находили особенно сильный отклик у математиков”.
Сотрудничество математиков и философов на педагогическом поприще принесло чудесные плоды. Под руководством Лесьневского, Лукасевича, Серпинского и Мазуркевича (Янишевский умер в 1920 г.) получила образование великолепная плеяда логиков. Первым среди них был Альфред Тарский, который после защиты под руководством Лесьневского в 1924 г. докторской диссертации быстро стал одним из столпов варшавской логической школы и со временем получил наибольшую в мире известность среди всех членов Львовско-варшавской школы. К сообществу варшавских логиков также принадлежали Станислав Яськовский, Чеслав Леевский (филолог-классик по образованию), Адольф Линденбаум, Анджей Мостовский, Мойжеш Пресбургер, Ежи Слупецкий, Болеслав Собоцинский (философ) и Мордухай Вайсберг; Яськовский, Линденбаум, Пресбургер, Собоцинский и Вайсберг были поколением двадцатых годов, а оставшиеся — тридцатых годов.
Связь логики и философии в работах варшавской логической школы не сводилась исключительно к генетическим узам. Руководимая Лукасевичем и Лесьневским группа логиков поддерживала тесные отношения с философами, особенно с Котарбинским, который весьма много сделал для утверждения престижа логики в Варшаве. Ученики Лесьневского и Лукасевича посещали лекции Котарбинского, а студенты Котарбинского — лекции профессоров логики.[8]
Историк Львовско-варшавской школы Воленский [1985] считает, что Котарбинский возможно был наиболее выдающимся продолжателем педагогических традиций, заложенных Твардовским. Изданные в 1934 г. “Философские фрагменты. Памятная книга чествования 15-летия дидактической работы проф. Котарбинского в Варшавском университете” подписаны 51 учеником. Назовем, вслед за Воленским [1985], некоторых из них вместе со специальностями: Ян Древновский (методология науки, метафилософия), Ирена Филозофувна (история философии), Евгениуш Геблевич (психология, а позже — праксеология и науковедение), Янина Хосиассон-Линденбаумова (методология науки), Ежи Кречмар (семантика), Мечислав Мильбрандт (эстетика), Ян Мосдорф (история философии), Мария Недзьвецка-Оссовская (семантика, а позже этика и социология), Станислав Оссовский (семантика, эстетика, а позже социология), Антоний Паньский (методология науки), Эдвард Познаньский (методология науки), Якуб Райгородский (эпистемология), уже упоминавшийся логик Болеслав Собоцинский, Дина Штейнбарг[9] (методология науки), Мечислав Валлис-Вальфиш (эстетика), Рафал Вундхайлер (методология науки). В приведенном перечне преобладают методологи и философы языка, но все же разнообразие специализаций значительно.
Другим профессором философии в Варшаве был Татаркевич. Его влияние на студентов было менее сильным, чем влияние Котарбинского и из упомянутых философов только Мильбрандта связывали с Татаркевичем творческие узы. В последние годы перед II мировой войной Татаркевич собрал некоторое количество студентов. К сожалению, почти все они погибли во время войны.[10]
Во Львове между двумя войнами философия развивалась также интенсивно, как и до 1918 г. Учениками Твардовского, а позже Айдукевича (доцента, а затем и профессора) были Вальтер Ауэрбах (психология), Евгения Блауштайн (дескриптивная психология), Леопольд Блауштайн (дескриптивная психология), Изидора Домбская (история философии, методология науки, семантика), Мария Кокошинская-Лутманова (семантика, методология науки), Северина Лущчевская-Романова (семантика, методология науки, логика), Генрик Мельберг (методология науки, философия физики), Галина Слоневская (психология), Тадеуш Витвицкий (психология).[11] Как и до 1918 г. стараниями Твардовского выезжали на стипендии за границу (главным образом в Англию, Францию, Германию и Австрию) наиболее талантливые его ученики (В. Ауербах, Л. Блауштайн, И. Домбская, М. Креутц, Г. Мельберг, Е. Слоневская, Т. Витвицкий). Из учеников Айдукевича конца 30-х годов необходимо упомянуть Зигмунта Шмирера (логика) и Стефана Свежавского (история философии). Во “львовском” списке так же как и в “варшавском” преобладают методологи и философы языка, но удельный вес психологов остается все еще значительным.
Ситуация 1918-1939 годов во Львове интересна тем, что здесь встретились философы всех поколений Львовско-варшавской школы: от Твардовского через Айдукевича и Кройтца до учеников самого Айдукевича. Это не могло не вызвать идейной конфронтации поколений, поскольку ученики того же Твардовского были ориентированы на постоянное отслеживание “новинок” в своих дисциплинах и со временем предыдущее поколение по различным причинам не поспевало за ними. Так Твардовский до конца остался верен своим начальным философским концепциям и никогда не стал поклонником математической логики. Айдукевич, наоборот, придавал философии во Львове выразительно логизирующий характер. И все же логике во Львове не уделяли столько внимания, сколько в Варшаве. Речь прежде всего идет о математической логике, или логистике, как тогда называли исчисление, прежде всего, высказываний. Причин тому может быть несколько. Во-первых, Айдукевич преподавал на философском отделении университета и не мог сыграть той роли, какая выпала Лукасевичу и Лесьневскому. Во-вторых, львовская математическая школа (Хуго Штейнгауз, Стефан Банах) в областях своих исследований дальше отстояла от логики, чем варшавские математики.[12] В 1930 г. на естественно-математическом отделении Львовского университета была создана кафедра математической логики. Ее получил прибывший из Кракова Леон Хвистек, чьи эзотерические концепции были далеки как львовским математикам, так и философам, что не послужило ликвидации барьера между логикой и математикой, а скорее этот барьер укрепило.[13]
В Вильнюсе систематическое развитие философского окружения началось с момента занятия кафедры Чежовским в 1923 г. К его вильнюсским ученикам принадлежат Едвард Ксату (теория искусства), Ян Рутский (методология науки), Стефан Волошин (педагогика).
Завирский воспитал в Познани только одного значительного философа. Был им Збигнев Йордан, методолог и историк логики. Педагогическая деятельность Завирского в Кракове была слишком коротка, чтобы дать результаты.
Имевшие место отличия центров философского образования в Польше в период между двумя войнами историк школы Воленский [1985] объясняет, выделяя, с одной стороны, Львов и Варшаву, а с другой Познань и Вильнюс следующим образом. Во Львове продолжали поддерживать и развивать собственные традиции, а Варшава, благодаря обширному импорту философских кадров из Львова, эти традиции восприняла. В Вильнюсе и Познани таких традиций не было, к тому же стабилизация профессорских коллективов в этих центрах продолжалась по сравнению с Варшавой достаточно долго, почти десять лет. Кроме того Чежовский в Вильнюсе и Завирский в Познани были одиноки, не говоря уже о том, что они стали профессорами в момент, когда преподавание философии уже продолжалось и было обращено к иной интеллектуальной традиции, нежели та, которую культивировал Твардовский. Это же относится и к Ягеллонскому университету, в котором Завирский начал преподавать в 1937 г. Таким образом, хотя Львовско-варшавская школа географически не ограничивалась Львовом и Варшавой, все же эти города были несомненно ее центрами.
Историки философии в Польше часто не ограничивают школу именами тех философов, которые были непосредственными учениками Твардовского — либо студентами, либо аспирантами, или же просто поддерживали с ним связь, не будучи ни тем, ни другим, как, например, Татаркевич. Историк школы Воленский [1985] причисляет к Львовско-варшавскому интеллектуальному содружеству также о. Иннокентия Бохеньского, ксёндза Антония Корцика, ксёндза Яна Саламуху, Савву Фридмана (после войны Чеслава Новиньского), а также Юзефа Зайковского. Бохеньский учился не в Польше, но после возвращения занялся историей логики, обращаясь к исследованиям Лукасевича. Корцик изучал теологию в Вильнюсе и под влиянием Чежовского занялся логикой и ее историей. Саламуха учился теологии в Варшаве, посещал лекции Лукасевича по логике и его научной специализацией стала история логики. Все трое были неотомистами, но в научной работе в области истории логики были тесно связаны с Лукасевичем и наследовали его стиль изучения этой дисциплины. Фридман и Зайковский были теоретиками права, учениками профессоров Ежи Ланды и Бронислава Врублевского в Вильнюсе. Они получили основательное философское образование под руководством Чежовского и, что важно, в своих научных работах явно обращались к концепциям, возникшим во Львовско-варшавской школе, в частности к концепциям Айдукевича и Котарбинского (Фридман [1936], Зайковский [1936]).
В обширной монографии Я. Воленского “Львовско-варшавская философская школа” приводится список членов этого интеллектуального содружества, насчитывающий 81 особу. Польский философ считает этот список не полным. Критерий Воленского, согласно которому тот или иной философ включен в список членов школы, состоит в том, что в него попали те, кто хоть как-то оказался заметен, прежде всего, публикациями. Но и с этой точки зрения, считает Воленский, список не полон. Действительно, в нем отсутствуют имена В. Беганьского, П. Дойссена, Е. Гинзберг, Ф. Габрыля, А. Штёгбауера, т.е. прежде всего львовских философов[14]. Список имен обрывается на тех философах, которые дебютировали в науке в половине тридцатых годов. Студенты последних предвоенных лет такого дебюта вообще не дождались, или же должны были долго ожидать его.
Воленский [1985] задает вопрос: не является ли такое понимание Львовско-варшавской школы чересчур широким? Действительно, не все из вышеупомянутых прямых или непрямых учеников Твардовского были философами. Оставляя в стороне случаи неоднозначные, т.е. филологов, педагогов, психологов и специалистов в области математической логики, которые одновременно были авторами философских произведений, трудно признать философами Блаховского, Яксу-Быковского, Ксату, Ганшинца, Кридля, Линденбаума, Пресбургера или Вайсберга. Вместе с тем, проблематика в школе концентрировалась вокруг логики, семантики, методологии науки, а также, хотя и в меньшей степени, вокруг эпистемологии и онтологии, культивируемых согласно четко очерченному логистическому стереотипу. Под этот стереотип не попадает большинство названных ученых, например, Бад, Блауштайн, Филозофувна, Кляйнер, С.Лемпицкий, З.Лемпицкий, Мильбрандт, Наврочинский, Слоневская, Свежавский, Третер или Т.Витвицкий, в том числе и главные представители Львовско-варшавской школы — Татаркевич и Витвицкий. Воленский [1985] считает использование “логистического” стереотипа в качестве показателя принадлежности к школе ошибочным. Он справедливо замечает, что этот “стереотип не принимает во внимание этики, но именно в этой области многое связывало Татаркевича, Витвицкого, Чежовского и Котарбинского, т.е. логиков и не логиков” (S. 24).
Все названные выше ученые несомненно разделяли отношение Твардовского к философии и именно это отношение сплачивало философов с различными интересами и различными взглядами на конкретные проблемы[15]. О связующем начале в школе Домбская ([1948], S. 17) пишет следующим образом: “Львовских философов не соединяла какая-нибудь общая доктрина, какой-либо однообразный взгляд на мир. То, что служило основанием духовного единства этих людей, было не содержание науки, а только способ, метод философствования и общий научный язык. Поэтому из этой школы могли выйти спиритуалисты и материалисты, номиналисты и реалисты, логицисты и психологи, философы природы и теоретики искусства”. В основе этого разнообразия чужих подходов и проблем лежала забота Твардовского о формировании национальной философии. Ее выражение можно найти в небольшой работе “Еще словцо о польской национальной философии” [1911]. В этой заметке Твардовский отталкивается от статьи Г.Струве “Словцо о польской национальной философии”, в которой автор условие развития польской философской мысли видит во “внутренней преемственности” и, солидаризуясь со Струве, спрашивает: чем объяснить неудовлетворительное состояние философских исследований и каким путем идти, чтобы устранить его в будущем.[16] Как и Струве он полагает, что национальная философия чрезмерно податлива чуждым влияниям. Развитие национальной философии возможно только тогда, считает Твардовский, когда ее продвижение имеет присущее ей оригинальное направление, а чуждые влияния, имеющие внешнее происхождение, не смогут сбить ее с этого направления. А таких примеров в истории философии достаточно, и “тогда чуждые влияния вместо того, чтобы побуждать и оживлять собственную философскую мысль народа, поглощают ее и делают ее полностью зависимой” (S. 392). Вместе с тем, национальная философия не может возвести китайскую стену, охраняющую ее от чуждых влияний. Выход Твардовский видит в том, чтобы отсечь в чужой философии то, что в ней опасно, а “опасна в ней односторонность и исключительность, которые безраздельно и неустанно превозмогают отечественную философию. Отечественная философия должна быть открыта всем влияниям одновременно, которые пересекаясь и соединяясь, будут уравновешивать друг друга и тем самым, ослабляя свою силу, не утратят ничего из своего богатства и более того — взаимно обогатятся. Тогда ни одна из чужих философий не сможет вторгнуться на ниву отечественной философии, поскольку те прочие ей в этом помешают, но все вместе будут удобрять почву, на которой все буйней будет разрастаться отечественная философия.” (S. 392)
Тему национальной философии во вступительной речи в Варшавском университете продолжил Я. Лукасевич [1915b]. Пафос его выступления понятен и объясняется долгожданным открытием польского университета в Варшаве.[17] Он высказался следующим образом: “Мы до сих пор не имеем собственного, национального взгляда на мир и жизнь. Сегодня мы еще не способны на такой взгляд, ибо мы измучены горькой вековой недолей и бедами настоящей войны. И в прошлом мы никогда не имели собственного взгляда на мир и жизнь, а были всегда подвержены чужим взглядам [...] Канта, [...] Гегеля, [...] Конта и Милля. И сегодня мы поддаемся чужым взглядам, немецкому идеализму, английскому прагматизму, французскому бергсонизму [...]. Но сегодня мы, польские философы способны к тому, чтобы склоняя голову перед каждой заслугой, не гнуть шею перед чужими авторитетами. И в философии мы должны освободиться от посторонних влияний и работать над созданием собственного, польского взгляда на мир и жизнь”. (S. 135)
Философы школы были открыты для новых веяний, течений и направлений зарубежной философии, влияние которой было следствием выездов на стипендии, личных контактов, а также работы над конкретными проблемами. Последний фактор особенно сказался в логике, развитие которой проходило под знаком отношений Фреге и Рассела. Используя заграничные стипендии, побывали у Мура — Оссовская, у Виттгенштейна — Кокошинская, Домбская и Мельберг — у Шлика. В свою очередь, в Польшу приезжали молодые философы из-за границы, например, Куайн. Польские ученые устанавливали личные контакты на международных конгрессах, а также выезжали с докладами за границу, например, Тарский в Вену, а Лесьневский в Мюнстер, или же принимали заграничных философов в Польше, например, Карнапа, Шольца, Менгера, Вуджера.
Организационные структуры в Школе
Начало организационным структурам Школы было положено во Львове созданием Польского философского общества. На его открытии 12 февраля 1904 г., приуроченном к сотой годовщине смерти И. Канта, Твардовский так охарактеризовал задачи, стоящие перед Обществом: “Польское Философское Общество не будет служить исключительно какому-либо одному философскому направлению, поскольку оно стремится охватить все направления. Оно будет свободно от всякой односторонности, будет как можно разностороннее. Единственной догмой Общества будет убеждение, что догматизм является наибольшим врагом всякой научной работы. Мы хотим, чтобы все направления научной работы и все взгляды в нашем обществе были направлены к одной цели — поиску истины. Путь к ней — научный критицизм” ([1904], S. 241-242). Провозглашенный на открытии Общества курс выдерживался Твардовским с неукоснительной строгостью в течении всего периода функционирования общества. Через четверть века после начала работы Общества его основатель в юбилейной речи говорил: “Наше Общество можно было бы обвинить в том, [...] что будучи обществом философским, оно чрезвычайно мало или, пожалуй, вовсе не занимается вопросами мировоззрения. Все же, — мог бы кто-нибудь сказать, — это важнейшая сторона всякой работы, свойственной философии, если уж формированию такого взгляда служили и служат самые изнурительные творческие усилия выдающихся философов всех времен. А кто же будет отрицать, что потребность в философском мировоззрении все более проявляется также и в нашем обществе. [...] Эти устремления должны быть удовлетворены вне Польского Философского Общества, которое, таким образом, возможно, и не выполняет важнейшего из лежащих на нем заданий. Несомненно, для каждого, кому не хватает традиционного религиозного взгляда и кто вместе с тем не умеет смотреть на мир, бессмысленно вышагивая по жизни, для того вопрос философского мировоззрения является чрезвычайно важным делом. Но разве может заниматься распространением какого-либо философского, т.е. метафизического мировоззрения организация, которой присущ характер научного общества, посвятившего себя исключительно методологической научной работе, и которая стремится этот характер сохранить? Разве может быть община приверженцев какой-то метафизической системы обществом, которое, будучи основано в сотую годовщину смерти Эммануила Канта, главным принципом для себя выбрало научный критицизм, как это я имел честь отметить 25 лет тому, открывая торжественное собрание Польского Философского Общества. Разве научный критицизм не исключает принятие и распространение взглядов, претендующих на окончательный ответ в самых трудных вопросах, которые встают перед человеком? В вопросах, затрагивающих сущность, начало и цель всякого бытия и предназначение человека? Разве можно обосновать их научными методами, сделать при помощи логической аргументации правдоподобными? Как кажется, между философским, т.е. метафизическим взглядом на мир и наукой зияет непреодолимая пропасть, которую еще до Канта и, между прочим, сильнее него обозначил Давид Юм” ([1929], S. 379-380).
Первые восемь лет Общество работало без дотаций и лишь затем стало получать помощь от Австро-венгерской монархии. Свои доходы Общество предназначало на различные цели: на организацию конкурсов, объявленных в “Пшеглёнде филозофичнем”, на награждение лучшего доклада, прочитанного в “Философском кружке” среди студентов, выделяло средства на издание журнала библиографии “Die Philosophie der Gegenwart” (члены Общества входили в Международный Комитет этого издания). Работа проходила в основном на собраниях Общества, предназначавшихся для лекций, рефератов, дискуссий. Многие доклады публиковались в “Пшеглёнде филозофичнем”, а отчеты о заседаниях и рецензии на доклады — в “Руху филозофичнем”. Твардовский следующим образом характеризовал созданное им общество: “Эти собрания отличаются от собраний прочих научных обществ такого типа тем, что право входа в них имеют только члены Общества. Это правило возникло из убеждения, что в области философии следует более старательно, чем в какой-либо иной области остерегаться дилетантизма. Этому убеждению соответствует также решение статута Общества, согласно которому вступление в Общество в статусе действительного члена зависит от единогласия отделения” ([1914-18a], S. 386).
В действительности интеллектуальное содружество, группировавшееся вокруг Твардовского, не стремилось к созданию организации с наперед заданной программой. Такой организации и не было создано, а речь может и должна идти об усилиях ученых, небезразличных к судьбе народа. Поэтому Школа не стремилась к образованию собственных организационных структур в виде специальных обществ или собственных периодических изданий, а все ее начинания с полным правом могут быть названы не львовско-варшавскими, а попросту — польскими[18]. Подводя итог своей педагогической и организаторской деятельности Твардовский писал: «Я не учил некой “философии” в смысле какого-то готового мировоззрения. Используя выражение Канта, я учил философствовать. Это значит, что я не стремился создать философскую школу, но общий тип философского вышкола именно потому, что те, кто создавал школы, часто грешили неясностью, туманностью и т.п.; я же стремился к ясности мышления и выражения, т.е. к тому, что сегодня, например, Витгенштейн и Шлик считают сущностью философии».[19] Примером другого общепольского начинания может служить забота Твардовского о создании библиографии польской философской мысли. В статье “К вопросу о польской философской библиографии” он писал: “Исчерпывающая и точная библиография является одним из важнейших факторов организации научной работы. Это убеждение привилось даже у нас, хотя вообще-то мы так мало склонны к организации самих себя и своей деятельности. Однако не в каждой области научной работы это убеждение преобразилось в действие; хуже всего дела обстоят, быть может, в сфере философии, где более чем в каких-либо иных областях рациональной деятельности это отсутствие [библиографии] становится препятствием в поддержании преемственности в работе” ([1914-18b], S. 387).[20] Ретроспективная библиография, считает Твардовский, нужна сегодняшнему поколению, но еще более она нужна поколениям будущих философов. Выполнению этой задачи должен был служить основанный Твардовским “Рух филозовичны”, публиковавший библиографию и рецензии на появившиеся работы. Задача эта чрезвычайно трудная, и Твардовский обращается ко всем работающим в области философии с тем, чтобы “каждый философствующий автор прислал в редакцию “Руху Филозофичнего” по одному экземпляру каждой работы, хотя бы эта работа представляла собой какую-то маленькую заметку, помещенную в журнале” (S. 388). Начиная с 1911 г. стараниями Твардовского библиография польской философии становится доступной и на международной арене в издаваемой А. Руге “Международной философской библиографии”.[21] Материал к этим публикациям готовили члены Польского Философского Общества.
Среди организационных начинаний, помимо уже упоминавшегося первого в Польше философского общества во Львове (1904), следует назвать созданный в Варшаве по инициативе В. Вериго Институт философии (1915). После преждевременной смерти В. Вериго в 1916 г. Институтом стал руководить Лукасевич. В 1927 г. Институт соединился с Польским психологическим обществом, образовав Варшавское философское общество. Философские общества появились также и в других университетских центрах — в Кракове, Люблине, Познани и Вильнюсе. До 1939 г. все философские общества в Польше существовали самостоятельно и их объединение произошло только после второй мировой войны. Научная, а особенно лекционная деятельность в этих обществах проходила весьма интенсивно и участие в ней философов Львовско-варшавской школы было значительным; во Львове и Варшаве влияние членов школы было доминирующим. В 1933 г. по инициативе Лукасевича в Варшаве было создано Польское логическое общество.
В период между двумя войнами состоялось три общепольских философских съезда: I съезд — во Львове (1923), II съезд — в Варшаве (1927), III — в Кракове (1936).[22] Инициатором проведения съездов выступил Твардовский, который организовал съезд во Львове и активно участвовал в подготовке двух последующих. Съезды во Львове и Варшаве проходили под знаком Школы, участники которой были на этих съездах основными докладчиками; в Кракове же из 70 представленных докладов только 24 принадлежали участникам Школы.
Философские съезды имели свою предысторию в секциях съездов польских врачей и естествоиспытателей, первый из которых состоялся в 1869 г. в Кракове. В программы этих съездов философия входила сначала опосредованно в той мере, в какой ее проблематика касалась естественных наук, прежде всего медицины и психологии. Со временем психологические секции съездов врачей и естествоиспытателей своей проблематикой начали контрастировать с тематикой медицины и естествознания. Например, на секции психологии IX съезда в 1900 г. были прочитаны доклады В. Беганьского — “Психологический анализ аксиом логики”, Ю. Кодисовой — “О сущности научных понятий”, К. Твардовского — “К вопросу классификации явлений психики”. Философская секция на X съезде появилась в результате предложения Твардовского, предполагаемого руководителя секции психологии. Свои мотивы он аргументировал тем, “что в последние десятилетия прошедшего столетия философия обрела свое старое значение, что сами представители естественных наук все чаще и интенсивнее начали заниматься философской проблематикой. Кажется, тогда было бы желательным, чтобы это отношение между философскими науками и естественными нашло свое выражение в создании отдельной философской секции на съездах естествоиспытателей. Для предлагающего забрезжила также надежда, что секции философии Съездов врачей и естествоиспытателей смогут скорее, чем это могли сделать секции психологов, собрать всех, кто работает у нас в области философии, что эти секции станут чем-то в роде съездов польских философов”.[23] В 1907 г. состоялся X съезд, на секции философии которого было прочитано 18 докладов (было подано 31, но 13 отклонено). Но лишь на XI съезде естествоиспытателей и врачей в 1910 г. секция философии, собравшая практически всех работающих в этой области знаний, приняла решение о созыве в 1914 г. I Польского Философского Съезда. В организационный комитет вошли представители различных кругов философской мысли: К. Твардовский, Я. Лукасевич, В. Вериго, И. Гальперн, Т. Гарбовский, М. Страшевский. Это был последний съезд врачей и естествоиспытателей, в составе которого философы выступали отдельной секцией. Однако события 1914 г. не позволили созвать I съезд. Принятое на секции предложение Твардовского удалось реализовать лишь через 12 лет.
Решением от 12 мая 1921 г. руководство Польского философского общества во Львове вновь взялось за организацию съезда, предложив место и дату — Львов, 1923 г. Эта инициатива была поддержана в Варшаве и вновь был создан оргкомитет, включавший представителей всех университетских центров Польши. Первый съезд философов собрал 123 участника, из которых 47 проживало во Львове, 36 — в Варшаве, 10 — в Кракове и прочие в других городах Польши. Таким образом, в 1923 г. Львов еще оставался философской столицей Польши. Материалы Первого философского съезда были изданы “Памятной книгой” как 4 тетрадь ежегодника N30 (1927) “Пшеглёнда филозофичнего”. Отчет о съезде был также помещен в “Рухе филозофичнем” (t. 7, nr. 9-10 (1923)). Работа съезда проходила в пяти секциях: логики (пред. Т. Чежовский и Л. Хвистек), метафизики и эпистемологии (пред. — Т. Гарбовский и Б. Борнстайн), психологии (пред. — В. Витвицкий и С. Блаховский), истории философии (пред. — В. Татаркевич и И. Мысьлицкий), в общей секции (пред. — З. Геринг).
Отметим некоторые выступления, которое в дальнейшем получили развитие. Первое пленарное заседание было посвящено свободе воли, на котором выступили представители Вильнюсского университета. На втором пленарном заседании рассматривалась теория действий в двух докладах — Т. Котарбинского (Варшавский университет) “Основы теории действий” и М. Боровского (Варшава) “О составляющих и видах действия”. Первый докладчик постулировал отдельную специальность, которую предложил назвать праксеологией. На объединенном заседании секций логики и истории философии Ян Лукасевич говорил “О логике стоиков”, сравнивая ее с аристотелевской логикой, считая, что историю логики стоиков следует написать заново, а существующие в ней оценки подвергнуть ревизии. В дискуссии по этому докладу прозвучал один голос. Состоялось также совместное заседание секций логики и метафизики и эпистемологии, на котором К. Айдукевич выступил с докладом “О применении критерия истинности”. В дискуссии по докладу выступило 9 человек.
Темы выступлений участников в общем соответствовали названиям секций и были разнообразны. На съезде не доминировало какое-либо единственное мировоззрение или единственная методология, хотя с учетом места проведения значительное число участников принадлежало к школе Твардовского.
Среди резолюций I польского философского съезда отметим ту, которая способствовала формированию не только собственно философской среды, но и на многие годы определила развитие прочих наук, семена которых падали на обработанную философской рефлексией почву разума подрастающего поколения. Речь идет об увеличении числа часов, предназначенных на преподавание философии в средней школе. Вместе с тем съезд обратил внимание на необходимость написания школьных учебников и выработки рекомендаций для учителей философии в средней школе.
Вопросы пропедевтики философии в средней школе еще перед I мировой войной были в центре внимания философских кругов, в частности, Польского философского общества во Львове. К проводившейся в тот период дискуссии тотчас возвратились после обретения Польшей независимости. В “Руху филозофичнем” (nr. 5, 1919-1920) К. Твардовский опубликовал две статьи, посвященные преподаванию философии. Предложения Твардовского сводились к увеличению в старших классах объема времени, отведенного на пропедевтику философии, состоящей главным образом из психологии и логики, до трех часов еженедельно. В 1924 г. Польское философское общество во Львове выслало в адрес Министерства вероисповеданий и публичного просвещения меморандум “К вопросу о философской пропедевтики в средней школе”, напечатанный затем в восьмом томе “Руху филозофичнего” (1923-1924). В меморандуме подчеркивалось значение пропедевтики философии (логики и психологии) для развития мышления и характера молодежи, причем обосновывалась необходимость увеличения числа часов преподавания, превышающих три часа еженедельно. Меморандум львовян получил отклик в сродных организаций в Варшаве, Кракове и Познани, которые прислали в Министерство письма поддержки. Министерство обещало рассмотреть выдвинутые постулаты и по возможности реализовать их.[24] Поскольку резолюции Первого съезда философов не удалось воплотить ни в части, относящейся к увеличению количества часов преподавания, ни в части издания методических материалов и учебников, то к этим вопросам вернулись на Втором польском философском съезде.
Первый съезд поручил также Объединенному комитету съездов провести подготовительные работы, направленные на объединение всех философских обществ в одно с главным органом управления во Львове и отделениями во всех университетских центрах. Хотя и эту резолюцию не удалось реализовать, она свидетельствует о ведущей роли Польского философского общества во Львове в период между двумя войнами.
Второй польский философский съезд состоялся в 1927 г. в Варшаве. Ему предшествовали интеграционные процессы в научной среде, близкой к философской. Прошли съезды польских психиатров, юристов, историков и философов медицины, собрался XII съезд врачей и естествоиспытателей, на котором работала секция истории и философии медицины и естественных наук. В 1925 г. В. Витвицкий, отвечая на анкету “Что Польша теряет в результате недостаточного культивирования наук”, утверждал, что недостатки в изучении философии в Польше происходят из-за слишком малого числа философских кафедр и специализированных изданий, книжек, почти полного отсутствия устных дискуссий и полемик в научных обществах, публичных выступлений, прогалин в философском образовании школьной молодежи. В конечном счете, полагал Витвицкий, из-за этих недостатков теряет как государство, так и большинство граждан.[25] Как показала последующая дискуссия на съезде, это было в сущности мнение всего философского сообщества.
Созыву Второго философского съезда предшествовала дискуссия о проведении общеславянского философского съезда. Идея такого съезда пропагандировалась профессором философии Загребского университета Владимиром Дворниковичем. С польской стороны за организацию общеславянского съезда на страницах чешского журнала “Prager Presse” в 1928 г. высказался С. Блаховский.[26] Отстраненно, но, пожалуй, негативно, к идее общеславянского съезда отнесся В. Витвицкий в отчете с Международного философского конгресса в Неаполе, который он опубликовал в “Руху филозофичнем”.[27] Критические замечания Витвицкого побудили Блаховского вернуться к идее такого съезда и вновь изложить аргументы “за” именно на страницах “Руху филозофичнего”. Он напомнил, что еще во время Международного философского конгресса в Болонье в 1911 г. собравшиеся отдельно славянские философы обсуждали вопрос созыва общеславянского съезда в Праге. В связи со вспыхнувшей Первой мировой войной работы по подготовке проведения такого съезда были прерваны, но идея оказалась не забытой и вновь ожила в начале 20-х годов. Редакция “Руху филозофичнего” предоставила свои страницы для дискуссии по вопросу, затронутому Блаховским, хотя вскоре оказалось, что идея созыва общеславянского съезда в Праге вновь неактуальна. “За” съезд решительно высказались Т. Чежовский, Т. Котарбинский, Я. Лукасевич, М. Собеский и Ч. Знамеровский. В прочих голосах звучали разного толка оговорки, но никто из высказывающихся на страницах журнала не отбрасывал идеи съезда.
В марте 1926 г. в Варшаве собрался Объединенный комитет философских съездов под председательством К. Твардовского и принял постановление о созыве Второго съезда в Варшаве осенью 1927 г. К идее проведения общеславянского съезда, высказанной в статье С. Блаховского и затем дискутировавшейся на страницах журналов, Комитет отнесся позитивно, решив, что на Второй польский философский съезд славянские философы будут приглашены поименно. Был избран Исполнительный комитет съезда во главе с Твардовским и членами — Т. Котарбинским, Я. Лукасевичем, В. Татаркевичем и В. Витвицким. На одном из его заседаний в рабочем порядке была установлена дата проведения съезда[28] и формы приглашения для участия в его работе. В отношении славянских философов было предложено выбрать в каждом из центров философии за пределами Польши по одному представителю и поручить ему пригласить земляков, установив предварительно верхний предел участников от страны. Представлять Комитет съезда от российской эмиграции было решено просить Николая Лосского.
Заседаниям Второго польского философского съезда непосредственно предшествовал I съезд философских кружков студентов польских университетов. С вступительной лекцией “О понятиях и функциях философии вообще” выступил Я. Лукасевич. Среди участников этого собрания можно встретить имена активных позже философов и логиков: Л. Блауштайна, Т. Витвицкого[29], И. Домбской, А. Линденбаума, Е. Гинзберга, М. Кокошинской, В. Ауербаха, М. Енджеевской, С. Лушчевской, Г. Мельберга, С. Фридмана.
Второй польский философский съезд собрал 147 участников из всех научных центров Польши. Было выдано 206 входных билетов для студентов и желающих присутствовать на заседаниях. Из заграничных гостей в работе съезда приняли участие: Н. Бердяев — русский (Кламар под Парижем); Р. Буяс — хорват (Загреб); С. Франк — русский (Берлин); С. Гессен — русский (Прага); И. Лапшин — русский (Прага); Н. Лосский — русский (Прага); И. Мирчук — украинец (Берлин); Б. Петроневич — серб (Белград); К. Воровка — чех (Прага); К. Чехович — украинец (Берлин); С. Карцевский — русский (Прага); Ф. Пеликан — чех (Прага). Открыл съезд 23 сентября в зале Варшавского университета К. Твардовский. Среди прочих с приветствием к съезду от имени Русского научного общества в Праге обратился Н. Лосский. Помимо пленарных заседаний работа съезда проходила в семи секциях: истории философии, метафизики и эпистемологии, семантики, логики, философии естествознания, эстетики и психологии.
Остановимся на некоторых пленарных докладах, собравших наибольшее число голосов в дискуссиях по ним. В день открытия с первым пленарным докладом “О методе в философии” выступил Я. Лукасевич. Его выступление было пронизано критикой существующей философии и содержало программу развития философии научной, основывающейся исключительно на аксиоматическом методе, культивируемом логиками. В девяти выступлениях по докладу Лукасевича оппоненты ставили ему в вину необъективность оценок философии как в целом, так и ее частей, чрезмерное упование на используемые в настоящее время формализмы, а также разрыв исторической преемственности с последующими исследованиями. Н. Бердяев выступил с пленарным докладом “Метафизическое исследование свободы”, в котором предполагал существование двух видов свободы: иррациональную свободу, недетерминированную — это свобода выбора между Благом и Злом, и разумную свободу, определяемую Истиной и Благом. Он полагал, что иррациональная свобода порождает Зло, разумная же свобода, определяемая Истиной, является Божественной свободой, а не человеческой. Христианская философия — это философия свободы, а ее настоящим основанием служит идея Бога-Человечества[30]. Выступление Бердяева вызвало чрезвычайно оживленную дискуссию, в которой приняло участие 10 делегатов. Наряду со словами признания представленной концепции прозвучали и голоса сомнения, относящиеся к понятию недетерминированной свободы и возможности психологического исследования определенных состояний (чувств) свободы.
В последний день пленарных заседаний с докладом “Славянская философия” выступил Иван Мирчук (Берлин), в котором дал общую оценку славянской философии и наметил направления дальнейшего сотрудничества на основе характерного свойства славянской мысли, каковым является гармония между теорией и практикой. Исходной позицией для Мирчука послужила философия Г. Сковороды. В дискуссии по докладу выступило восемь участников съезда, большинство которых подвергло сомнению осмысленность выражения “славянская философия”.
Отметим также работу секции логики, на которой председательствовали Я. Лукасевич и К. Твардовский, а секретарем был Г. Греневский. Состоялось 11 выступлений. С тремя докладами, посвященными основаниям теории классов, онтологии и логистике выступил С. Лесьневский.[31]
Всего было прочитано 70 докладов 59 участниками. Материалы Съезда оказались опубликованными в виде “Памятной Книги” как 1-2 тетради “Пшеглёнда Филозофичнего” (R. 31 (1928)). Наиболее активными были философы Варшавы, затем Львова, Кракова и Познани. Гости Съезда выступили с 15 докладами, в том числе 8 было прочитано русскими, 3 -украинцами, чехами и югославами — по 2. По завершении Второго съезда от имени Варшавского университета с прощальным словом выступил ректор, а затем от имени Российского научного института в Берлине речь произнес С. Франк. Кратким словом благодарности участникам съезда К. Твардовский закрыл заседания.
Инициатива проведения Третьего польского философского съезда также принадлежит К. Твардовскому, направившему 25 февраля 1933 г. письмо к членам Объединенного комитета философских съездов. Будучи председателем этого комитета Твардовский поставил перед его членами ряд вопросов, касающихся организации съезда. Относительно места проведения члены Комитета быстро пришли к согласию, выбрав Краков. Однако со временем созыва съезда возникли трудности из-за дат проведения предполагаемых в будущем международных конференций.[32] После долгих консультаций членов Комитета было решено созвать съезд в 1936 г.
Третий съезд польских философов начал работу 24 сентября 1936 г. в зале Ягеллонского университета. После выборов Президиума, почетным председателем которого стал К. Твардовский[33], с первым пленарным докладом “Что дала современной философии математическая логика?” выступил Я. Лукасевич. Речь в нем шла о значении многозначных логик. Однако логика не только не доминировала на съезде в Кракове, но и была представлена, пожалуй, убого. На секции логики, которую возглавлял Лукасевич, было прочитано только три доклада, два из которых принадлежали гостям из Белграда (Б. Петроневич) и Вены (Р. Ранд). Много интенсивнее работа проходила в других секциях: истории философии (18 докладов), теории познания и онтологии (18 докладов), эстетики (10 докладов), социологии и этики (17 докладов), психологии (19 докладов). Всего было прочитано 88 докладов, которые затем редакцией “Пшегёнда Филозофичнего” были напечатаны в виде “Памятной Книги” Третьего польского философского съезда (1936).
Это был последний съезд философов перед II мировой войной. Даже короткий обзор первых трех Съездов свидетельствует о решающей роли в их организации интеллектуального содружества, названного затем Львовско-варшавской философской школой.
Философы Львовско-варшавской школы публиковали свои работы в общепольских изданиях — “Пшеглёнде филозофичнем” (Философском обозрении), “Руху филозофичнем” (Философском движении), “Квартальнику филозофичнем” (Философском ежеквартальнике), главным образом в первом из названных изданий. Ряд работ логики публиковали в журнале “Fundamenta Mathematicae”. В 1935 году по инициативе Р. Ингардена увидел свет журнал “Studia Philosophica”, предназначенный для публикации работ польских философов на иностранных языках. Война прервала издание этого журнала (до 1951 г. вышло четыре тома с многочисленными работами философов Львовско-варшавской школы.) Я. Лукасевич намеревался издавать специализированный журнал по логике “Collectanea Logica”. Первый том оказался подготовленным к печати в 1939 году, но был уничтожен в сентябре во время бомбардировки Варшавы.
Школа в период II мировой войны и послевоенное время
Обычно принято считать, что с началом войны Школа прекратила свое существование[34]. И тем не менее, как кажется, необходимо обсудить судьбы отдельных представителей и Школы в целом после 1939 года.
В мае 1939 г. умер один из наиболее оригинальных и выдающихся участников Львовско-варшавской школы — Станислав Лесьневский. Война произвела ужасные опустошения в рядах этого интеллектуального содружества. Погибли (главным образом были убиты) следующие упоминавшиеся выше философы и логики: Ауэрбах, Бад, чета Блауштайнов, Вайсберг, Зайковский, Игель, чета Линденбаумов, З. Лемпицкий, Мильбрандт, Мосдорф, Ортвин, Паньский, Пресбургер, Райгородский, Рутский, Саламуха, Шмирер, Третер. В первые годы после войны умерли Витвицкий, Завирский и Смолька.
В предисловии к “Философским фрагментам. Серия II. Памятная книга к юбилею 40-летия педагогической работы профессора Тадеуша Котарбинского в Варшавском университете” можно прочитать: “Первая серия Философских фрагментов вышла в 1934 г. за счет учеников, чьи имена фигурируют на одной из первых страниц книжки. Сегодня из состава в пятьдесят одну особу не живет двадцать. О пяти наших коллегах отсутствуют какие-либо сведения, и кажется обоснованным предположение, что их имена следует дописать к двадцати предыдущим”. Приводя эту цитату в своей книге о Львовско-варшавской школе ее историк Я. Воленский [1985], с болью и сожалением продолжает: “И хотя эти слова были написаны в 1958 году, эти двадцать пять человек в действительности полностью являются жертвами войны. А ведь первые “Фрагменты” изданы 51 особой, теми, кто уже в 1934 году был квалифицированным философом. А сколько погибло тех, кто закончил учебу позже, кому учебу прервала война и наконец те, кто приступил к учебе во время войны? Не знаю, возможен ли ответ на этот вопрос, в конечном счете касающийся не только Львовско-варшавской школы, но и польской философии вообще” (S. 28).
Военные потери Львовско-варшавской школы — это не только персональные потери. Это также замедление на шесть лет нормального процесса научной и педагогической работы, это утрата значительной части публичных и частных библиотечных фондов. В годы войны был уничтожен ряд написанных и уже подготовленных к публикации работ, в том числе монографии Лукасевича о силлогистике Аристотеля и Бохеньского о логике Теофраста, содержащая важные результаты рукопись Лесьневского и обширная реконструкция его теорий, проведенная Собоцинским, уже упоминавшийся первый том “Collectanea Logica”, а также перевод Котарбинским “Нового Органона” Ф. Бэкона. Но было в это время написано и несколько значительных работ. Витвицкий создавал свои “Нравственные беседы” [1957], Оссовская кончила написание трактата о морали [1947], а Татаркевич подготовил свои размышления о счастье [1947]. Не удивительно, что во время войны этическая проблематика превалировала. В предисловии к своей книге Татаркевич [1947] пишет: “Значительная часть этой книги была написана во время второй мировой войны, в 1939 — 1943 гг. Может показаться странным, что работа о счастье создавалась тогда, когда люди переживали самое большое несчастье. И однако, это понятно: в несчастье больше думается о счастье”[35] (С. 29).
Во время оккупации польские университеты не проводили занятий. Учеба продолжалась путем тайного преподавания. Философы Львовско-варшавской школы также принимали участие в работе т.н. “подземного университета”. В Варшаве читали лекции и проводили семинарские занятия Лукасевич, Котарбинский, Татаркевич, Оссовские, Саламуха, Слупецкий, Собоцинский, Штейнбарг, во Львове — Айдукевич и Домбская, в Вильнюсе — Чежовский. Время войны совпало со временем учебы Генрика Хижа, Яна Калицкого, Анджея Гжегорчика, Ежи Пельца, которых можно считать последними представителями Львовско-варшавской школы. Пельц вспоминает: “Вошел очень щуплый, вроде бы уставший, с проседью, но еще не совсем седой, пожилой господин. Быстро поздоровавшись, подошел к указанному ему хозяйкой креслу и присел на краешек. [...] Затем наклонился вперед, вытянул долгую, худую шею из просторного, как и у всех в то время, воротничка, прикрыл глаза и [...] начал говорить: «Сегодня я буду говорить о том, что значит “выражать непосредственно”, “опосредованно”, “высказывать”, “высказывать мысль”». Так без излишних вступлений началась первая лекция Тадеуша Котарбинского в первом семестре наших тайных университетских занятий осенью 1942 г.” (Pelc [1994], S. 39).
Но не только смерть опустошила шеренги Львовско-варшавской школы. Во время войны или вскоре после нее Польшу оставили, Бохеньский, Вундхайлер, Йордан, Калицкий, Леевский, Лукасевич, Мельберг, Познаньский, Собоциньский, Хиж, а Тарский оказался в Соединенных Штатах Америки еще перед войной. Судьбы оставивших Польшу философов различны, но все (кроме Вундхайлера) продолжили научную карьеру. Наиболее значительного положения достиг Тарский. Он стал профессором в Калифорнийском университете, создал большую, т.н. калифорнийскую школу теории моделей, которая оказала доминирующее влияние на развитие логики после второй мировой войны. Лукасевич получил кафедру логики в Королевской Академии наук в Дублине. Хиж является профессором лингвистики в университете Пенсильвании. Мельберг был профессором философии науки в Торонто, а затем возглавил кафедру в Чикагском университете (после Карнапа). Познаньский стал профессором в Еврейском университете Иерусалима, Сабоциньский — в католическом университете Notre Dame штата Индиана, а Бохеньский — в католическом университете швейцарского Фрибурга. Калицкий работал преподавателем в Калифорнийском университете, а Леевский — в университете Манчестера. Вне университетского окружения остался только Йордан. Как правило, научная деятельность перечисленных философов после войны продолжалась в сферах тех интересов, которые сформировались еще в Польше и были связаны главным образом с логикой и ее историей.[36]
После войны в Польше проходила бурная организация и реорганизация научной жизни, вызвавшая миграцию университетских преподавателей. Вследствие территориальных изменений два университета — во Львове и Вильнюсе оказались за границами страны. Но тут же возникли четыре новых: в Люблине, Лодзи, Торуне и Вроцлаве. Миграционные процессы коснулись также ученых из Львовско-варшавской школы. Чежовский и Яськовский оказались в Торуне, Айдукевич — в Познани (до 1954 г.), а позже — в Варшаве, Домбская — в Гданьске, приезжая на лекции в Варшаву, Кокошинская — во Вроцлаве, Слупецкий — в университете им. М. Кюри-Склодовской в Люблине, а с 1948 года — во Вроцлаве, Свежавский и Корцик начали работать в Католическом университете Люблина, Лушчевская-Романова — в Познани, Мельберг (до момента выезда из Польши) — во Вроцлаве. Котарбинские, Мостовский, Оссовские, Татаркевич и Витвицкий остались в Варшаве, Завирский — в Кракове. Какое-то время Котарбинский преподавал в Лодзи, но более занимался организацией университетской жизни, будучи ректором Лодзинского университета. В тяжелые послевоенные годы (1949 — 1956) некоторые философы Школы были лишены права преподавания (Оссовские, Татаркевич, Домбская), другим (Котарбинский, Айдукевич, Чежовский, Кокошинская) было позволено преподавать исключительно логику. Окончательная “географическая” стабилизация Школы наступила в 1957 г. Айдукевич, Котарбинские, Мостовский, Оссовские и Татаркевич были профессорами Варшавского университета, Домбская и Громская возглавили кафедры в Ягеллонском университете Кракова, Чежовский, Яськовский, Кокошинская, Корцик, Лушчевская-Романова, Слупецкий и Свежавский остались в тех научных центрах, в которых работали в конце сороковых годов. В середине 50-х годов во всех университетах, кроме Лодзинского и Люблинского, работали представители Львовско-варшавской школы.
После войны было возобновлено издание выходящих ранее изданий: в 1946 г. в Варшаве появился “Пшеглёнд Филозофичны”, в Кракове — “Квартальник Филозофичны”, в 1948 г. в Торуни — “Рух Филозофичны”. В 1948 г. увидел свет третий очередной том “Studia Philosophica” (за 1939-1946 гг.), а в 1951 г. — четвертый том (за 1949-1950 гг.). После непродолжительного довольно мирного сосуществования различных философских направлений в конце 40-х годов дошло до открытой конфронтации представителей различных течений с марксистами, выступавшими в роли хозяев идеологии и цензоров. Их стремление унифицировать философскую среду привело к тому, что уже в 1949 г. перестает выходить “Пшеглёнд Филозофичны”, в 1950 г. — “Рух Филозофичны” и “Квартальник Филозофичны”.
После 1945 г. в общей сложности с университетами Польши были связаны и активно работали 19 человек, принадлежавших к Львовско-варшавской школе, а после 1948 г. — 16 человек. Несомненно, число это велико, но все же превалирует мнение, что Школа прекратила свое существование. Почему же нельзя считать послевоенный период еще одной стадией развития философской школы? Историк Школы Воленский [1985] пишет, что “уклончиво на этот вопрос можно дать простой ответ: это был период упадка”. Однако он уходит от прямого ответа, пытаясь привести, главным образом, социологические объяснения. Но помимо социологических факторов были причины метафилософского характера, которые можно весьма грубо очертить следующим образом: Школа исчерпала потенциал философии, которую культивировала, несмотря на то, что существенной философской переориентации не произошло. Вернемся к социологическим объяснениям Я. Воленского [1985], достаточно полно отразившим внешние причины “упадка” Львовско-варшавской школы. Вследствие смерти и эмиграции школа в 1939-1948 гг. утратила 34 философа, в том числе нескольких первого ранга; к этим последним принадлежат прежде всего Лесьневский, Лукасевич, Тарский, Витвицкий и Завирский. Таким образом, Варшава потеряла лидеров прежде всего среди логиков, из которых в Польше осталось только три человека — Яськовский, Мостовский и Слупецкий. Наибольшие потери пришлись на вторую и третью генерации школы, т.е. поколения, которые должны были составить будущее школы. Однако реальные потери были более значительны. После второй мировой войны многие не вернулись к философии, а филологи, педагоги, психологи, принадлежавшие к Школе, стали высказывать меньшую заинтересованность философией, чем ранее. Но и среди оставшихся произошли существенные изменения. Логики почувствовали себя более связанными с математикой, чем с философией. В этой связи историк Школы Воленский [1985] считает, что научная школа полностью потеряла один из своих столпов — математическую логику и это было следствием неизбежного процесса специализации. Специализация сказалась и на других областях философии. Попросту говоря, чувствовать себя историком философии, специалистом по эстетике, этике или эпистемологом стало более существенным, чем принадлежать к Львовско-варшавской школе. Воленский справедливо замечает, что “силой Львовско-варшавской школы было мощное окружение, склонное к самоидентификации со школой; оно служило противовесом, наметившейся уже в межвоенный период специализации. Между прочим, это окружение не возродилось после войны и по причине упоминавшихся миграционных процессов, а также более значительной, чем ранее географической разбросанности; следовательно школа утратила основной фактор самоидентификации” (S. 31).
Почему не возродилась школа, конечно, уже не львовская и даже не варшавская, а просто польская философская мысль, формирующим началом которой стали бы принципы, заложенные Твардовским? Ведь остались старые мастера — Айдукевич, Чежовский, Котарбинский и Татаркевич — необычайно деятельные на педагогическом поприще. После войны они действительно воспитали не меньшее число учеников, нежели перед войной, но почти никто из них не причислял себя к наследникам Школы [37]. Многие восприняли проблематику, язык и даже стиль мышления, культивировавшийся в Школе, но вместе с тем относились к ней как чему-то прошлому. Воленский [1985] считает, что «основным фактором было сознание необходимости иной концепции философии, философии, не избегающей выборов мировоззрения. Частично это было влияние марксизма, частично — влияние общей ситуации в мировой философии, которая после войны шла в направлении “ангажированной философии”» (S. 31). Но поскольку ученики профессоров из Львовско-варшавской школы занимались прежде всего конкретными проблемами, то пожалуй это скорее всего свидетельствует об обратном, о нежелании участвовать в разработке проблем, окрашенных каким-либо мировоззрением. Правда, были сторонники той или иной философской ориентации, чувствовавшие себя марксистами, феноменологами, экзистенциалистами, неопозитивистами или неотомистами. Значимость психологической компоненты, определяющей единение Львовско-варшавской школы, ее самоидентификацию, позволившую выработать иммунитет к различного рода идеологиям, заключалась в том, что в Школе были безразличны ко всему, кроме истины. В новых условиях такая позиция плохо согласовывалась с окружающей действительностью. Да и сама истина оказалась чем-то более сложным, нежели считал Твардовский; научная истина оказалась ограниченной интерпретациями в различных областях знания и потому частичной. Как кажется, открытие многозначных логик, разложивших истину, уже предвещало не столько трудности с их интерпретацией, сколько разделение последующих поколений на течения, специализации, направления, группировки и т.п.
И наконец, очертим требования, которые предъявлялись к философу из Львовско-варшавской школы. Во-первых, он должен иметь философское образование, а также обладать знаниями в объеме университетского курса по одной из дисциплин, желательно естественнонаучной. Философское образование должно быть историческим и систематическим. Особое внимание обращалось на знакомство с современным состоянием философских знаний, так необходимых философу-аналитику. Вместе с тем истории философии уделялось особое внимание, а членов Школы среди приверженцев аналитической философии особенно выделяло как раз знание истории, которое может служить знаменем школы. Согласно принятому в Школе стандарту философ должен свободно себя чувствовать во всех областях систематической философии, а в одной из них особенно основательно ориентироваться. К сказанному остается добавить знание иностранных языков, непременно включающих древнегреческий и латынь. В подтверждение сказанного все же приведем цитату из работы, названной “О потребностях польской философии”. Твардовский [1918] пишет: “Философ должен уметь справляться с оригинальными текстами древних авторов, ибо иначе он не сможет обратиться к источникам европейской философии; он должен настолько знать математику, чтобы перед ним не были закрыты врата к исследованиям с пограничья математики и логики, а также к психофизическим методам; он должен обладать необходимыми ему в психологии мышления сведениями из области физики и химии, а в области психологии вообще — из области анатомии и физиологии нервной системы; он должен ориентироваться в результатах и направлениях современной биологии, знакомство с которыми ему необходимо при изучении современных теорий этики и эстетики” ([1927], S. 159).
Первое поколение учеников Твардовского полностью соответствовало перечисленным требованиям, хотя уже тогда началась специализация. Несмотря на наступающую специализацию с этими условиями справлялись и философы, получившие образование в межвоенный период — за исключением, разумеется, группы молодых варшавских логиков, окончивших естественно-математическое отделение, но и они, как правило, имели солидную философскую подготовку. Согласно принятому в Школе стилю философ обязан ясно мыслить и четко формулировать вопросы и ответы. Он постоянно должен заботиться о как можно лучшем обосновании своих утверждений как с формальной, так и с лексической точек зрения. Вместе с тем он должен постоянно помнить, что эпистемологические ценности имеют также и моральное достоинство, а моральные — эпистемологическое.
Библиография
CR = Comptes rendus des seances de la Societe des Sciences et de Lettres de Varsovie. Classe III; PF = Przeglad Filozoficzny; RF = Ruch Filozoficzny; SF = Studia Filozoficzne.
Ajdukiewicz K. ( Айдукевич К .)
[1913] W sprawie odwracalnosci stosunku wynikania // PF, r. 16 / 1913, z. 2-3, s. 287-297.
Borzym St. ( Божим Ст .)
[1995]. Tlo filozoficzne nauki polskiej. Od odzyskania niepodleglosci do stalinowskiego pierwszego kongresu nauki polskiej. Przeglad stanowisk. Warszawa.
Czezowski T. (Чежовский Т.)
[1914] Niektore zasadnicze twierdzenia teorii klas // RF, t. 4, nr. 4, s. 113a-113b.
[1918] Imiona i zdania. Dwa odczyty // PF, r. 21 / z. 3-4, s. 101-109.
D ą mbska I. ( Домбская И .)
[1948] Pięćdziesiąt lat filozofii we Lwowie//Pięćdziesiąt lat filozofii w Polsce. PF XLIV.
Frydman S. ( Фридман С .)
[1936] Dogmatyka prawa w świetle socjologii. // (Wrуblewski [1936]).
Jadacki J. ( Ядацкий Я .)
[1980] Bibliografia logiki polskiej // SF. - 1 (170 ), 2 (171).
Kotarbinski T. ( Котарбинский Т .)
[1913] Zagadnienie istnienia przyszlosci // PF, r. 16, z. 1, s. 74-92.
[1913a] Szkice praktyczne. Warszawa.
[1915] Utylitaryzm w etyce Milla i Spencera. Krakуw.
Kuratowski K. ( Куратовский К .)
[1973] Pуł wieku matematyki polskiej. Warszawa.
Lesniewski S. ( Лесьневский С .)
[1927] O podstawach matematyki // PF. r. 30 / z. 2-3, s. 164-206.
[1928] O podstawach matematyki (c.d.) // PF. r. 31 / z. 3, s. 261-291.
[1929] Grundzuge eines neuen Systems der Grundlagen der Mathematik. §§ 1-11 // FM. XIV, s. 1-81.
[1929a] O podstawach matematyki (c.d.) // PF. r. 32 / z. 1-2, s. 60-101.
[1930] O podstawach matematyki (c.d.) // PF. r. 33 / z. 1-2, s. 77-105.
[1931] O podstawach matematyki // PF. r. 34 / z. 2-3, s. 142-170.
Lukasiewicz J. ( Лукасевич Я .)
[1915a] O nauce / Poradnik dla samoukow, T. 1. W-wa, s. XV-XXXIX. (Gradient 3-4,1994, R. III. W-wa. S. 75-99).
[1915b] O nauce i filozofii//PF. r. 18 (1915). s. 190-196; (SF, 5 (270), 1988, s. 131-135).
Ossowska M. (Оссовская М.)
[1947] Podstawy nauki o moralności. Warszawa.
Pelc J. ( Пельц Е .)
[1994] Wizerunki i wspomnienia.Warszawa.
Szumowski W. (Шумовский В.)
[1939] Logika dla meykуw. Wykłady uniwersyteckie. Krakуw.
Tarski A. (Тарский А.)
[1956] Logic, Semantics, Metamathematics . Oxford.
Tatarkiewicz W. ( Татаркевич В .)
[1910] Die Dispositionen der Aristotelischen Principien. Mahrburg.
[1947] O szczesciu. Warszawa.
Twardowski K. ( Твардовский К .)
[1904] Przemowienie na otwarciu Polskiego Towarzystwa Filozoficznego we Lwowie // PF. - VII/2. S. 239-243.
[1914-18a] Dziesieciolecie Polskiego Towarzystwa Filozoficznego // RF, IV (1914-18). 3, s. 57-59.
[1918] O potrzebach filozofii polskiej // «Nauka Polska». Warszawa, tom. I. S. 453-486.
[1927] Rozprawy i artykuly filozoficzne. Lwуw.
[1929] Przemowienie wygloszone na obchodzie dwudziestopieciolecia Polskiego Towarzystwa Filozoficznego we Lwowie dnia 12 lutego 1929 R. / «Ksiega Pamiatkowa PTF». Lwуw, 1931, S. 1-5.
Tyburski W. (Тыбурский В.)
[1995] Trzeci Polski Zjazd Filozoficzny (Kraków 1936), s. 55-73. // Polskie Zjazdy Filozoficzne. Toruń.
Witwicki W. (Витвицкий В.)
[1957] Pogadanki obyczajowe. Warszawa.
Wole ń ski J. (Воленьский Я.)
[1985] Filozoficzna szkola lwowsko-warszawska. Warszawa
[1997] Szkola Lwowsko-warszawska w polemikach. Warszawa.
Wrуblewski B.(wyd.) (Врублевский Б., изд.)
[1936] Ogуlna nauka o prawie. Wilno.
Zajkowski J. (Зайковский Ю.)
[1936] Wstęp do badan nad pojeciem interesu w prawie cywilnym.
Zawirski Z. (Завирский З.)
[1912] Przyczynowość a stosunek funkcjonalny. Lwów.
[1914] O modalności sądów. Lwów.
[1] Основу этой главы составляет со значительными сокращениями реферат части текста (S.16-30) из I раздела книжки Воленского [1985] наиболее полно, по сравнению с другими работами такого типа, отразившая хронику Школы.
[2] Витвицкий защитил диссертацию в 1901 г., а Лукасевич – в 1902 г.
[3] По поводу персонального состава Львовско-варшавской школы в литературе бытуют различные мнения. Как кажется, наиболее обоснованной является точка зрения историка этого интеллектуального содружества Я. Воленского [1985], который, признаваясь в том, что сомневается в установлении состава школы, считает таковым во львовском периоде “гуманистическое окружение” Твардовского. Аргументом служит тот факт, что не все ученики Твардовского были профессиональными философами, а среди нефилософов были и такие, кто писал философские работы (Кляйнер, З. Лемпицкий, Третер), но были и такие, кто с философией имели связь весьма опосредованную (Ганшинец, Гембарович, Кридль, Курилович, С. Лемпицкий).
[4] В 1918-1920 годах Лукасевич был директором секции высших школ в Министерстве вероисповедания и народного просвещения, а в 1919 г. руководил этим министерством при премьере Игнации Падеревском. В период между двумя войнами Лукасевич дважды выбирался ректором Варшавского университета. Ответственные посты в упомянутом министерстве занимали также Т. Чежовский и М. Боровский.
[5] См. Воленский [1985].
[6] В. Серпинский до прибытия в Варшаву был профессором математики Львовского университета.
[7] Сотрудничество математиков и логиков нашло знаменательное выражение в составе редакции органа польской математической школы — журнала “Fundamenta Mathematicae”. В 1920-1928 годах этим периодическим изданием руководили Мазуркевич, Серпинский, Лесьневский и Лукасевич.
[8] Тарский и Собоцинский считались учениками Лесьневского, Лукасевича и Котарбинского. Сборник довоенных избранных работ Тарского [1956] снабжен посвящением: “Тадеушу Котарбинскому — моему Учителю”. Руководителем диссертации Тарского был Лесьневский; это был его единственный докторант.
[9] Дина Штайнбарг после ІІ мировой войны выступала под именем Янины Каминьской, а позже стала женой Котарбинского.
[10] Воленский [1985], S.22.
[11] Тадеуш Витвицкий является сыном Владислава Витвицкого.
[12] Штейнгауз и Банах проявляли интерес к философии и оба были членами Польского философского общества во Львове, основанного Твардовским. Однако в ответ на претензии логиков Стефан Банах — по мнению Штейнгауза — твердил, что математику “никогда не удастся свести к жесткой дедуктивной системе, поскольку рано или поздно она разобьет любые формальные рамки”. Цит. по Borzym [1995], S.55/56.
[13] На занятие кафедры математической логики контркандидатом Хвистека был Тарский. Поскольку мнения Совета отделения относительно кандидатур разделились, то университет по этому вопросу попросил высказаться Д. Гильберта и Б. Рассела. Решающим оказалось мнение Рассела в пользу Хвистека, известного уже тогда своей модификацией разветвленной теории типов. Остается со всей решительностью подчеркнуть, что Леон Хвистек ни в коей мере не может быть причислен ко Львовско-варшавской школе. Тарский же так и не получил кафедры в Польше.
[14] Причины неполноты списка членов школы самые различные. Навряд ли можно прийти к признанному всеми содержательному критерию членства в школе. Но и побочные обстоятельства оказывают влияние на полноту списка членов школы, например, обстоятельства военного времени. Автору оказались более доступными львовские архивы, пощаженные войной, тогда как Воленский имел дело с архивами варшавскими.
[15] Воздействие отечественной философии на членов школы не ограничивалось влиянием Твардовского. В раннем периоде творчества Лесьневского заметно влияние петербургского профессора философии права Петражицкого. После первой мировой войны Петражицкий становится профессором социологии права в Варшавском университете и следы его курса по методологии науки заметны в творчестве Котарбинского и Оссовских. Глубокое изучение средневековой философии на теологическом отделении кс. К.Михальским, профессором Ягеллонского университета, послужило причиной заинтересованности логикой этого периода Лукасевича, Бохеньского, Саламухи. Завирский поддерживал контакт с Б.Гавецким и И.Металлманом, краковскими специалистами по философским проблемам естествознания и эти взаимные связи привели к определенным общим взглядам в трактовке философии природы.
[16] Статья Струве открывала первый номер “Руху Филозофичнего”. Известно (Wolenski [1997], s. 42), что Твардовский, основатель этого журнала, просил Г. Струве написать что-либо в это периодическое издание, но неизвестно, была ли заказана именно эта статья. Во всяком случае, титульная статья Струве не была случайностью. В 1911 г. этот философ считался Нестором польской философии, а его имя служило символом уважительного отношения к отечественной философии.
[17] До первой мировой войны в Варшаве действовал университет с русским языком преподавания. В 1915 г. немецкие оккупационные власти согласились на открытие национального университета. В этом университете Лукасевич получил кафедру философии; свою инаугурационную речь он произнес 22 ноября 1915 г.
[18] До 1918 г., т.е. до упадка Австро-венгерской монархии все научные общества во Львове, в том числе и философские, были разделены по национальному признаку, главным образом, украинскому, еврейскому и польскому. Все такие общества в своих названиях содержали упоминание их национальной принадлежности.
О степени влияния Польского философского общества во Львове на самые широкие круги и далеко за пределами своего местоположения может свидетельствовать следующая анекдотическая в духе солдата Швейка переписка, которую автор обнаружил в архиве. Командование корпуса NVII из Познани обращается к Польскому философскому обществу во Львове с просьбой “выслать один экземпляр Издательства польского философского общества, кн. 1”. В ответе, за подписью Председателя Общества, говорится, что “Польское философское общество не занимается распространением издаваемой литературы. [...] Стремясь помочь мы бы охотно занялись выполнением заказа, но он недостаточно точен, т.к. неизвестно, относится ли кн.1 к Разделу А, Разделу В или Разделу С.” Командование ответило телеграммой: ”Руководство военной библиотеки Корп. NVII заказывает все издания Общества за исключением Твардовского О сущности понятий, которым мы обладаем.” ЦГИА во Львове. Книга протоколов Польского философского общества. Ф.712, Оп. 1, дело 2, 62с.
[19] K. Twardowski. O dostojenstwie Uniwersytetu // Zagadnienia Naukoznawstwa. Nr.3, 1990. S. 380, przypis 20.
[20] Такая библиография составлена Я. Ядацким [1980] и охватывает период с XV в. по 1939 г.
[21] Die Philosophie der Gegenwart. III. Literatur 1911. Heidelberg.1913.
[22] Всего в Польше прошло шесть философских съездов; последний съезд состоялся в 1995 г. в Торуни и собрал более 800 профессиональных философов. Гости и ученые смежных специальностей в работе VI философского съезда участия не принимали.
[23] Ruch Filozoficzny, 1911, t.1, nr.7, s.138-139.
[24] Ruch Filozoficzny, 1925, t.9, s.276.
[25] Nauka Polska. t.5, 1925, s.176-181.
[26] S. Blachowski. Ein slavischer philosophischer Kongress in Prag. Teilnahme der polnischen Philosophen // Prager Presse, 1923, Jg.III, N.213/5.VIII (Morgen-Ausgabe).
[27] W. Witwicki. Mi dzynarodowy zjazd filozoficzny w Neapolu // Ruch Filozoficzny, t. 8, nr. 7-8, 1924.
[28] Поскольку время проведения философского съезда совпадало со временем съезда польских математиков, то во избежание коллизии дат было предложено войти в контакт с Комитетом съезда математиков. Первый съезд польских математиков, созванный по призыву Львовского отделения Общего собрания польского математического общества, состоялся во Львове 7-10 сентября 1927 г. Этот съезд собрал более 200 участников, которые заседали, среди прочих, в секциях логики, оснований математики, дидактики, истории и философии математики. Среди докладчиков были С. Яськовский, Я. Лукасевич, В. Серпинский, Х. Штейнгауз, А. Тарский и З. Завирский, т.е. участники проходившего позже философского съезда. На своем съезде математики приняли решение провести в 1929 г. съезд математиков славянских стран и такой съезд действительно состоялся.
[29] Сын В. Витвицкого.
[30] Содержание доклада Бердяева излагается по тексту реферата на польском языке, опубликованного в “Пшеглёнде филозофичнем”.
[31] Выступления Лесьневского были развиты в серии статей с общим названием “Об основах математики”, которые затем были напечатаны в “Пшеглёнде Филозовичнем. См. Лесьневский [1927], [1928], [1929a], [1930], [1931].
[32] Имеются в виду VIII Международный философский съезд в Праге (1934) и Международный съезд научной философии в Париже (1935).
[33] По состоянию здоровья Твардовский не смог прибыть в Краков. В письме к председателю Исполнительного комитета он писал: “Это для меня большая честь, что вы, Господа, подумали о возможности пригласить меня с докладом на открытие съезда. К сожалению, абсолютно не может быть речи о том, чтобы я прибыл на съезд. Моему сердцу будет больно, когда вы Господа будете заседать в Кракове, а я буду сидеть во Львове. Но, как всегда, лекарство против этой боли сердца мне предоставит стоицизм”. Архив К. Твардовского, Библиотека IFiS PAN, папка К-19. Цитируется по Tyburski [1995].
[34] Это мнение наиболее распространенное среди польских историков Львовско-варшавской школы. См., например, Wolenski [1985].
[35] В предисловии к своей книге Татаркевич [1947] приводит эпизод из истории ее создания: “Во время Варшавского восстания в августе 1944 г. мне удалось забрать рукопись из горящего дома. По дороге в прушковский концлагерь ее отобрал немецкий офицер, осматривающий мой чемодан. “Научная работа? Это уже не потребуется, — кричал он, — польской литературы уже нет”. И выбросил рукопись в сточную канаву. Рискуя жизнью, я поднял ее — таким образом работа была спасена. Однако собранные для нее в течении десятилетий материалы сгорели вместе с варшавским домом. И поэтому комментарии к книге неполны” (C.29).
[36] Бохеньский и Йордан занялись также советологией.
[37] К таковым себя причисляет Анджей Гжегорчик, первый послевоенный ассистент Т. Котарбинского, начавший учебу на тайных университетских занятиях профессоров Варшавского университета.
[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]
начальная personalia портфель архив ресурсы о журнале