Михаил Маяцкий / декорации

декорации

зависимости

« »

Михаил Маяцкий

Опыт авто-дуо-био-зоо-графии
коллоквиума в Серизи-ла-Саль “Автобиографическое животное
(вокруг творчества Жака Деррида)”
11-21 июля 1997 г.

• Итак, речь пойдет обо мне, или, что то же, о « ».

• Это будет не статья. Или: Итак, это не будет статья. Так бы начал эту не-статью ЖД. Но «я» не «ЖД», хотя эта не-статья напрямую затронет и проблематику мимезиса в таких ее проявлениях как обезьянничание и попугайничание.

• Ж'екри пур ля прёмьер фуа ан рюс. Ja pervyj raz pichu po-russki. Qu'on me pardonne des calembours non-réussis. Пусть мне простят неудачные каламбуры. В любом случае я не пишу каламбурами.

• “Или ты думаешь, будто есть какое-то средство не подражать тому, кем восхищаешься при общении?”

Платон, Pol. 500с6-7.

• Кавычки молчат. Открылись, закрылись, и молчат. Готовы впустить в себя любую болтовню. Всю болтовню. Антураж кавычек. Создают кадр, декорацию. Но сами молчат. «Катарсис кавычек» (De l'esprit)

• Извините за то, что не опускаю извинения. Знаю, что как бы ни была малоинтересна эта не-статья читателю (Валериного журнала, скорее всего, хотя еще не знаю, напишу ли, примет ли...), но мои извинения ему интересны еще меньше. Извини и за это, читатель. Но главное, извини, что я наградил-декорировал себя этой не-статьей, удовольствием ее замышлять, писать, печатать, обдумывать.

• Самый молчаливый знак. Самый красноречивый знак. Наиболее красноречиво молчащий знак. Его трудно выделить в речи, разве что какими-нибудь уж вовсе «экстралингвистическими средствами»: смешком, покашливанием, показыванием “рожек”... И самый модальный знак. Но часто он и означает не какую-то конкретную модальность (какой она по определению только и может быть), а модальность вообще (какой она по определению как раз и не может быть).

• Наградил незаслуженно, как незаслуженно поехал в Серизи, безо всякой демократической процедуры выборов, без конкурса. А до этого незаслуженно начал читать Деррида. А если, как говорится, каждый?

• Кстати говоря, я всем и каждому настоятельно советую съездить в Серизи. До моря, правда, 20 километров и многокилометровые отливы; это на любителя, но меня, например, очень поразила эта пустыня с аксессуарами пляжа. В любом случае два раза в день море приходит, и расписание висит в замке.

• Это и самый серьезный знак. Если он цитирует, декларируемая им верность оригиналу внушает почтение — к оригиналу, к верности и к самому знаку. Это незакавыченная цитата может быть неточной, скрытой, аллюзивной, насмешливой. Она может сообщать не совсем то, совсем не то и прямо противоположное оригиналу. Не то цитата закавыченная. Рядом с ней старательный набоковский студент не напишет на полях: “irony”. Скромная декорация-украшение (по-французски двух слов не надо: décoration) слова.

• Голосов, конечно, было больше. Здесь просто двойка, как у Плотина, представляет (дальнейшее) грехопадение.

• Деррида по-русски (...китайски, немецки): имитация — более или менее удачная — доверия к языку, доверия, в оригинале опирающегося на латынь, опирающуюся на римское право, опирающееся на греческий рационализм.

• Самый невинный знак и самый подозрительный. Слово или целый корпус остались вроде теми же, но и стали другими, дискриминированными, кастрированными. Отравленная награда, pharmakon.

• Меня они тоже взяли в себя. Обо мне говорят так: «Жак Деррида». Точнее, так: Жак Деррида в кавычках. Это «в кавычках», вероятно, заключено в скобки. Но это не то «заключение в скобки» (в кавычках), которое заключает в скобки то, что в них попадает. Здесь верно обратное: кавычки как раз в скобки и не заключены.

• Собственно Серизи — это место самых престижных французских коллоквиумов, и проводится их штук по пятнадцать каждое лето. Программу высылают. В программе следующего года: утопия здоровья, Эйзенштейн, одежда (10 дней об одежде!), Э. По, Годар, память и молчание после геноцида, лингвистика и психоанализ и пр. Если не приглашают (меня тоже, к примеру, никто не звал), просто платишь за жилье, нормандский пейзаж и великолепное трехразовое питание с интеллигентными собеседниками, вином и сидром примерно 70 долларов в день и едешь. Это, согласитесь, очень по-божески.

В них заключен Жак Деррида. Т. е. я. Я Жака Деррида. Мне дозволено говорить все, что вздумается. Кавычки открыты, как открыт счет. Потом они равнодушно закроются, вместив в себя “tout mon œuvre”. Они всегда готовы закрыться, как только я откладываю перо или выключаю мой Мак. Убийцы. Убить, чтобы увековечить. Принести меня мне же в жертву — или в награду. Une décoration bien imméritée!

• Кавычки могут принимать разные формы. Ну, например, форму коллоквиума. Та же награда («не каждый живущий философ» etc.), та же жертвенная логика. А Жака Деррида — повод для встречи, мы ему благодарны, но теперь этот повод нам мешает: он вмешивается, он, извольте видеть, лучше всех знает «ЖД». Он мешает ведению коллоквиума, он создает неравенство, он заслужил вынесения за кавычки и принесения в награду.

• Адрес:

Centre culturel international,
50210 Cerisy-la-Salle,
тел. 02.33.46.91.66.

• Впрочем, что это «я». Это «я» оговорился, ошибся. Ведь я — не ЖД, и даже не «ЖД», а просто «». Говорящий, пишущий корпус ЖД, то из ЖД, что заключимо в кавычки. Или даже собственно это заключение. Но, прежде всего, корпус миметический, в том числе автомиметический. Корпус оказания влияния и претерпевания зависимости.

• ЖД — может быть, первый философ в истории, создавший (при жизни, но это тавтология) гигантское многоголовое и многоголосое миметически-автобиографическое тело.

• Корпус, или тело, «самого» «ЖД», к телу «его самого» отношения почти не имеющее. Речь пойдет об этом почти. Если пойдет. Если уже не пошла, и, как водится, не туда. Речь заводится не туда, всегда, по крайней мере, по-русски. Ведь я pervyj raz... Да-да, знаем, второй раз уже не смешно. Смешно только в pervyj raz.

• И конечно, речь идет не о том, чтобы заменить — этим коллоквиумом или всеми коллоквиумами на свете — чтение корпуса ЖД во всей его автобиографичности, включая «собственно» автобиографические тексты (скорее, проблематизирующие автобиографию, чем выполненные в жанре): Circonessions, Carte postale, Otobiographies... He забывая и т. наз. не-автобиографические, «философские» работы ЖД.

Корпус держателей смысла и места, корпус des lieu-tenants, наместников, лейтенантов, верных смыслу более, чем (может надеяться или опасаться быть верным) сам ЖД.

• Темой первого, еще довоенного коллоквиума и еще не в Серизи, а в Понтини, решили вынести вопрос, не самый, скажете, оригинальный, “что такое философия”. Стали думать, кого пригласить. Кто-то сказал, что знает человека, который точно знает, что такое философия. Правда, он иностранец, немец, зовут Мартэн Айдегер.

• Де-кора-ция, де-chôra-ция, извлечение из места, лишение места, замещение. Извлечение вещного смысла («ЖД») из бренного места (ЖД).

Так, с приглашения на первый коллоквиум, предок Серизи, и началось победоносное шествие Хайдеггера по французской интеллектуальной сцене.

• А этот коллоквиум был уже третьим посвященным ЖД. Первый назывался “Цели/концы человека”, второй “Пересечение границ”.

• Но прежде чем автобиографически взяться за мой коллоквиум, мне хочется кому-нибудь посвятить эту не-статью. Конечно, не кому-нибудь, а кому-то. Извините, извините за все и наперед, но пока, для начала и конкретно за утрату гладкости речи и письма.

• Ни того, ни другого, впрочем, никогда и не имелось.

• Итак, посвящение. Кого наградить-украсить-декорировать им? Конечно, не ЖД. Ни «ЖД». И без того эта не-статья зависит от него полностью и даже посвящена, собственно, этой зависимости.

• Ну вот и сказалось само собой, спонтанно, так сказать. Этой зависимости посвящаю я эту не-статью, но еще и двум (duo) образцам независимости (оба, естественно, кошатники), от которых я тоже завишу (я — собачник) и делю эту зависимость с вышеупомянутой. Так пусть все они и встретятся здесь:

• Итак:

Е. Т., монстру автобиографии,
и
С. 3., дважды рожденному,
или Пережившему свой некролог.

• Итак, кавычками происходящего на этот раз был Серизи. Заезд, отъезд. Как один день.

• «Безрадельное доверие закону кавычек» (Carte postale) объединяет оксфордцев с феноменологами.

• Настоящая биография — это всегда автобиография. Биография ненастоящая, т. е. рассказ другого о моей жизни, — это биофизика. Конечно, по своему точная наука, но и не более. Но в чем разница? Чем другой (рассказывающий обо мне) хуже меня (рассказывающего обо мне)? Чем другой хуже меня?

• Ну, например, другому, тому же биографу, не может быть стыдно за меня, а ведь мой стыд за меня есть один из важнейших элементов моей жизни, без которого я не согласен признавать эту жизнь моей.

• Где-то в ранних работах ЖД говорит о гуссерлевой манере заключать некоторые слова в кавычки, манере, которая тем не менее сочеталась с ролью более или менее деформирующего одеяния, которую он нищенски-скупо выделил языку: как если бы кавычки что-то автоматически решали или отменяли.

• Но возможно ли рассказать коллоквиум? Не обречен ли я упустить его, упустить его еще раз? Ведь первый раз я упустил его там, во время, в Серизи. А как можно было не упустить коллоквиум, 20 докладов, десятки сообщений, километры трепа за столом, десятки новых знакомств? Это как в жизни: всегда уже (toujours déjà) поздно. Это меня не обманувшее ощущение упущенного события возникло у меня еще до коллоквиума. Как упущенной жизни — до жизни. Как предощущение события, которое не возможно не упустить, не проворонить, не пробалаболить. Сверх-инвестиция. Как тот бегун на Московской олимпиаде (он был ближе других к камере и прекрасно запечатлелся для моих будущих кошмаров). Устраиваясь к старту, он так внимательно смотрел на тренера, что проспал сигнал и опомнился, только когда соперники были в двадцати безнадежных метрах впереди него.

• Это один из моих языков. Я говорил и писал на французском, на английском, еврейском, на зверином, на заумном, на языке слепых, на языке интервью и языке угнетенных. Теперь на этом. На каком языке должна быть написана моя «настоящая» биография?

• Что такое “настоящая” биография? Ну разве это не та, которая мной признана в качестве таковой (comme telle, als solche). Мной написана или могла бы быть мной написана. Разумеется, она «фиктивна», мифологична, — но по сравнению с какой? С биофизической? Не пора ли поставить вопрос о праве индивида на свою версию его жизни?

Я читал в переводе на «свой» Достоевского, Проппа, Рыклина, Подорогу. Я переведен на их язык. Но знаю ли я, что можно сказать на их языке? В каких рамках нужно остаться, чтобы заведомо остаться в его рамках?

• Предательство своего языка, которое есть всякий перевод наряду с тем, что он есть еще и предательство оригинала. Предательство своего языка, которое есть всякая речь на языке иностранном. Речь, qui se veut spontanée. La phrase que je suis en train d'écrire m'est spontanément venue en français. Я сам на полставки преподаю предательство. Когда меня спрашивают “На каком языке вы думаете?” я не могу не слышать за этим вопросом другого, занимающего меня куда больше: “Вы — думаете?”

• Но у меня алиби: это мой первый текст, который я никогда не прочитаю...

... Вот и напрасно. Неужели не любопытно, о чем пишет этот русский Деррида? Какую галиматью он несет? И кто, собственно, несет эту галиматью и кто ответственность за нее? Нет ли средств прочитать этого самого Дерриду в оригинале или заставить его самого прочитать то, что тут проходит под его маркой? Может, он себя в упор не признает. Его репутация ведь зависит от этого. Хотя разбирайтесь сами, у нас тут у самих массапроблем, на каждую Дерриду нас не хватит.

• Когда я думаю о ЖД, получающем «свои» книги на китайском или хоть на русском языке, вспоминаются, как всё здесь, некстати, праздничные транспаранты в Ставрополе в мою эпоху. Папа равнодушно проходил мимо надписей мир, mip, pokoj, Frieden, peace и останавливался перед последней, на арабском языке. С журналистско-цензорской озабоченностью, сильно подпорченной надеждой, папа спрашивал: “А если здесь написано «Долой советскую власть!»?”

• Ну как можно найти тон на этом проклятом языке? (Carte postale)

• Противоречие: вопреки какому бы то ни было «содержанию», если не тон, то акт этой публикации (а публикация почти обещана друзьями заранее, по дружбе, по знакомству, как дружеская сделка и уступка возможному — и неизбежному — будущему несовершенству текста, которое друзья предпочитают его несовершенности) источает самоуверенность и самодостаточность. Писать по-русски — невиданная, нестерпимая роскошь.

• Как легко говорить без переводчика! Как легко и благотворно для текста не быть стесненным «своим» языком, а только языком читателя, языком чтения. Так честнее, яснее, прямее, а значит, интереснее, изобретательнее, извилистее, хитрее, не так ясно, прямо, честно.

• Биография ненастоящая — это рассказ другого о моей жизни. Другой не может рассказать обо мне ничего, кроме ненастоящей, не «на самом деле», биографии. Язык другого неадекватен, неаутентичен.

• «Свой» язык по определению стеснен не языком перевода, столь же богатым и бесконечно непрозрачным, но ресурсом перевода, тем, что остается от (второго) языка, когда из него вычитается все, что не (могло быть) затребовано «оригиналом».

• Но чем, собственно, язык другого хуже моего собственного, если учесть, что мой язык, примененный к другому, ничем не адекватнее другого, примененного ко мне? Чем другой хуже меня, кроме того, что он другой?

• Сон про русский язык: примерно весна 1997. Разговариваю с какой-то полненькой афганкой. Ты, говорю, пушту или фарси? Отвечает (ответа не помню). Ну, а литература, спрашиваю, у вас есть? Имеется. Какая же? Ну, говорит, в основном, религиозного содержания, в жанре, ну, как бы, анти-библии (sic!). Я просыпаюсь в припадке жалости и острого ощущения своей привилегированности, с мыслью: Боже, у них нет ни Бродского, ни Пригова!

• Здесь, вы найдете только то, что я уже написал. Или напишу. Кавычки открыты настежь. Фразу, которую я сейчас пишу, я тоже где-нибудь уже написал или напишу. И фразу, которая следует за той, которую я сейчас пишу, я тоже где-нибудь написал или напишу. Получается в рифму, как вы любите. Как любят еще только русские и рэперы.

• Парадоксально (так ли уж парадоксально?), что эти поиски — самого что ни на есть объективного — критерия, согласно которому другой с необходимостью был бы хуже меня, до жути совпадают по подходу с поисками критерия превосходства, которые выделят нас из и отделяют от животных. Но об этом мы еще вволю наговоримся на коллоквиуме.

• Как сказал бы Саша Соколов, которого «я» никогда не прочитаю (никогда... до конца... не прочесть тебя...), коллоквиум назывался. Он назывался “коллоквиум”: т. е. встреча, собеседа, съезд говорунов, синагога.

• Встреча меня со мной, встреча entre nous между пишущими-говорящими корпускулами корпуса «ЖД», между « » и « »... Господину Тэсту и не снилось.

• А рассказать коллоквиум я захотел еще до него, Саша и Валера свидетели. Хотя уже тогда знал, как это будет невозможно и по каким многочисленным причинам. Если, несмотря на невозможность, я все же это здесь, как могу. делаю, то исключительно чтобы скоротать время в ожидании издания (через несколько месяцев) и перевода (никогда?!) его материалов. И чтобы бороться с забвением, с ним и против него, ибо забывается всё, и прежде всего «незабываемое». «Работа скорби» и предвоскрешения.

• Итак, персонал построен во фрунт. Средневековый отель пять звездочек. Собственно замок, и вокруг — “зависимости”, dépendances: конюшня, хлев, сарай, оранжерея. Так все и называется, но везде живут гости.

• Montaigne: “Voire mais on me dira, que ce dessein de se seruir de soy-mesmes pour subiect a escrire, seroit excusable a des hommes rares & fameux, qui par leur reputation auroyent donné quelque desir de leur cognoissance. [...] Cette remonstrance est tres-vraie, mais elle ne me touche que bien peu”.

• “Но мне скажут, что этот замысел использовать себя как субъекта письма был бы простителен для людей редких и знаменитых, которые вследствие своей славы представляли бы какое-то удовольствие познакомиться с ними. [...] Это рассуждение вполне справедливо, но оно нисколько меня не трогает”.

• Начало, как всегда, помнится крупно и в деталях.

• Случай или система, которую мы так впоследствии и не смогли разгадать, поселили меня не только в одной из зависимостей (этого, как раз , следовало ожидать; Orangerie-Singerie), но и, что удивительно, одного, тогда как даже некоторых докладчиков поселили по двое.

Моя комнатка миниатюрна до смеха, который меня и разобрал, как только я вошел в нее, в это гнездо под названием “à la lucarne”, и вправду с малюсеньким окошком-забралом в сводчатой крыше, куда ветер заносил и ронял на ковер, к моим ногам, т. е. к стоявшим весь день без меня кедам, живые листья и завязи. Скажите еще, что в этом нет философии.

• Не успев приехать и бросить пожитки в свою “зависимость”, выхожу на дорожку, уводящую от замка. Первый силуэт. Примерно ровесник, высокий, худой, грива спереди, зачесываемая назад (я самострижен почти в ноль). Надо беседовать, «мы же приехали общаться». Красиво. И погода. А вы впервые? А вы откуда? Из Женевы? Merde (с восклицательным знаком, но про себя). А я из Фрибурга. Merde (теперь он, тоже про себя, но я-то слышу). Мы еще не знали с Сержем, что волочем до ужаса похожие кресты: Деррида-феноменология-античность-Швейцария. Есть и варианты, здесь русский язык, там отцы церкви. Тоже, в общем, похоже.

• Начало, оно же метафора. Куда бы ты ни делся, всё равно никуда не денешься. От других тебя, от других ты, от «себя».

“Я посмертничаю как дышу, что маловероятно, что и составляет невероятность моей жизни, то правило, которому я хотел бы следовать и которое должно, в общем, рассудить дуэль между тем, что пишу я, и тем, что Дж. напишет об этом, рядом с или над этим, надо мной, обо мне, но и за меня, в мою пользу, в мою сторону и на моем месте, поскольку его обжигающе-ледяной гимн все скажет, предскажет...” (Circ.).

• Улыбка авгуров, которой мы все обмениваемся при встрече, мы, считающие себя посвященными-инициированными-крещенными в тайное знание (о) Деррида. Это “(о)” нужно еще уточнить, если не исправить. Это (о) есть почти неизбежно (за). У нас, на юге, без излишнего мудрствования говорят “за жизнь”.

• Incipit Levinas. Поздний Левинас, старый, угасающий Левинас, единственный, который может войти в мою автобиографию, сказал мне что-то подобное о Деррида, который-де хвалит как ругает.

• Как перевести circonfession, чтобы избежать кича? Испобредь? Обрезповедь? Бррр!

• Начал Лоран М. Каким животным ты бы был, если бы ты был животным? Но ты уже есть животное.

• Artiste-monstre, master-monster.

• Docteur-ecrivain. История болезни по имени жизнь. История тела, которая так или иначе лежит в основе биографии. Описание его истории и история его (само)описания. Это уже важный, если не решающий, шаг к феноменоложеству: сознание и есть описание сознания; «жизнь» и есть ее описание.

• Персонажи: невероятный Лоран М. Подвижный до вертлявости альбинос моего возраста (т. е., увы, под сорок). Кошмарные проблемы с глазами. Всё читает с расстояния десять сантиметров, в которые еще умудряется вставить толстенную лупу. Таким способом прочитаны и читаются не меньше дюжины мировых литератур на языке оригинала. Сейчас, среди прочего, задействован в группе по изданию черновиков к “Finnegane Wake”. Подлинное украшение русскоговорящей фракции коллоквиума.

• Не просто врач, а ветеринар.

• Соседство, в котором находится и сожительствует монструозное и смешное, избранные и проклятые.

• L'arche de Noah (Noyes, No-Yes). L'arche de concentration. Концентрационный ковчег. Заключенные. Все мои другие, заключенные в меня. Не все парами, большинство почему-то тройками. Лишь единицы — единицы.

• ЖД (где-то): в нем было три человека.

В самом деле, откуда и доколе эта двоичность: в нас всегда две души, два начала, два человека? Откуда эта ленивая неспособность считать ну хотя бы до семи, если уж нужно обязательно сакральное число?

• Обезьянничание-попугайничание.

• Кстати, с первым же докладом, с предпринятым тем же вечером в моей “зависимости” перечитыванием записей первого же доклада стало ясно, что различить между тем, что было сказано, услышано, переведено, повторено каким-то из «моих» голосов, записано, а теперь прочитано и понято (?) или непонято (??), — невозможно.

• Или возможно, но для этого нужно ввести еще одну — различающую — операцию, а потом еще одну — для различения № 2 того, кто же различал, слышавший, повторявший, записывавший? По крайней мере, если верить моим записям, докладчик сказал пару вещей, о которых знаю только я. По ходу коллоквиума эта тенденция лишь нарастала.

• Как если бы чтобы сказать “я знаю, что ничего не знаю”, не нужно было предположить, что знаешь вещь во всей ее недосягаемости для своего знания; т. е. предположить, что знаешь и свое знание во всей его несостоятельности, и вещь во всей ее неуловимости для знания (Это уже говорит Карел Т.).

• В конце концов простой афинянин, животное более или менее политическое и более или менее грамотное, сам решает, кого слушать и кому платить, а кому нет. Он, этот афинянин, как-то не замечал высокомерности софистов, их невежества, а продолжал им платить, не особо вникая в конкретные результаты преподавания, но как бы в интересах продолжения самого этого ритуала учебы-платы.

• Строго говоря, призыв “Познай самого себя!” следует понимать как “Познай Сократа в себе!”. Самое большее, что мы можем (претендовать на то, чтобы) познать в себе, это, как говорится, «в лучшем случае», — Сократ.

• Сократ сделал из своего романа с дельфийской пифией учреждающий акт своего философствования.

Но почему, платя софистам, он не ограничился тем, что не платил Сократу? Почему нужно было кончить тем, чтобы отравить его? Какое странное, нестандартное решение — и какое вместе с тем понятное! Сократ угрожал самому существованию этого ритуала, а вместе с ним и ритуала полиса вообще. Миметизм софистического преподавания-обучения мог, в худшем случае, но отнюдь не плохом, ничему конкретному или полезному самому по себе и не научить, но ребенок мог быть увлечен перспективой стать “как учитель”, т. е. стать софистом.

Стать, по самому критическому и про-сократовскому родительскому мнению, никчемным и невежественным ловкачом, но все-таки с возможностью работы, жалованья, статуса. Позиция же Сократа, при всей своей соблазнительности, при известном и зафиксированном у Платона миметизме (рядом с ним становишься лучше и т.д.), по определению уникальна. Неизвестно, нужен ли Афинам Сократ, но то, что не нужно два Сократа, это совершенно точно.

• Философия (до Хайдеггера включительно) не принимала автобиографическое в философию.

• Почему автобиография в философии задохнулась, осталась периферийным, малым жанром? Почему на автобиографическое в философии смотрят косо? Почему автобиографическое в философии смотрит на себя косо? Почему философу разрешается и разрешалось, разумеется, писать автобиографию, но не как философу? Даже современные нам философы пишут мемуары как старики, как политически ангажированные, как женщины, но не как философы. Почему же? Автор философской автобиографии был убит в Сократе.

• Далее речь (Мирей К., очень цветисто-красиво обезьянничавшей виновника) шла о многом. О медиа, например. О том, что это заведомо смешанный феномен. Что он в чистом виде грязен, гетерогенен. О прошении/взятии слова, в том числе философом. О том, что сегодня текст философа становится пре(д)-текстом (prétexte — ‘повод’), предваряющим живое (лайв, live) слово, интервью, разговор. Это понял и с напускным цинизмом выразил уже Сартр: говорю, чтобы меня читали.

• Но и не только это. Масса слов нарастает. Важность того, кто говорит (кто подписывает, сказал бы ЖД), растет пропорционально.

• Анти-демократическая важность того, кто говорит. Кстати, сам доклад являл тому перформативную демонстрацию: сходство (степень миметичности) говоримого докладчицей с написанным Деррида до крайности драматизировал факт наличия некоторого почти ницшеанского неравенства: формально то же, послание оказывается вызывающе не тем же. Кричащее неравенство подписей. Кстати, перформативно же справедливость берет-таки верх над неравенством, — или компенсирует его: ЖД, сам ЖД, без всяких кавычек, как приготовишка, вместе с другими слушает эту зеркально-лестную версию произошедшего недавно в его мысли.

• В наших с Деррида автобиографиях есть прямые совпадения. Ну, например, этот коллоквиум.

Совсем не обязательно писать автобиографию, чтобы быть встроенным в картину. Обратное тоже верно: встроенность автора в картину не делает из картины автобиографию. Задача: можно ли написать автобиографию, не встраивая автора?

• Кто говорит. Кто говорит. Факт, что этот кто-то это говорит, а не пишет, будто бы избавляет говоримое от двусмысленности, от многообразия способов письма и имения в виду. Говорение служит родом гарантии, что говоримое так и думается. Все та же погоня за «спонтанностью». Еще одна жертва логоцентризму, но и налог за право (толкуемое как обязанность) быть услышанным в логоцентристском мире. Деконструктивист — первый пленник логоцентризма, знающий, что он заложник.

• Жертва, самопожертвование, иллокутивное самоубийство есть уже само говорение философа в современном полисе, в условиях победившей демократии. Сократ мог позволить себе ругать большинство, живя в демократии и хваля ее законы. Его убили за “перформативное противоречие”. Но сегодня философ либо льстит большинству своей политкорректностью, либо осознает, что он тоже «part of the problem».

• Смерть автора, смерть человека, деантропоморфизация человеческого. И вот сегодня, с компьютером, интернетом и т.п., со всем, чем мы привыкли обозначать Сегодня, выясняется, является насущность выбора, а с ней — необходимость выдвинуть индивида на передний план его собственной жизни.

• Но это в принципе. На деле же философ сегодня не занимает позиции. Он как никогда многоголосен, но это голоса-фантомы, призраки, т. к. их субъекты даже не отсутствуют в смысле следа присутствия, а невиртуализируемы, это чистое soft ware. Существует ли свобода, следовательно, выбор между этими голосами? Наверное, нет, т. к. ничто не запрещает двум и более голосам не-занимать одно и то же не-место.

Быть между образцами-примерами-моделями, как между «своими» голосами, между моделями жизни в том числе — может быть, это и уместно именно сегодня, “после Освенцима”, “после этого срама… после этого храма… после этого храпа...” (В.Д.)?

• Что или кто позволяет (в обоих смыслах: разрешает и делает возможным) различать голоса? Различать в моих голосах мой и не-мой. Удивляться, приятно или неприятно, появлению нового голоса, метаморфозе старого? Кто же? Один из голосов?

• Если (верно, что) нужно сохранять в неприкосновенности собственный прозаизм, чтобы поражаться каждому новому стиху, то не имеет ли смысла сохранять невредимой собственную глупость, чтобы замечать каждую новую мысль?

Какая немыслимая претензия со стороны смертного, обреченного, как и все смертные на смесь знания и невежества, мудрости и глупости; он обречен среди прочего быть слишком «умным», для каждой новой мысли.

• И все же приятно думать, что именно о тебе пишут классики: “Проблема нашего времени состоит в том, что глупость принялась думать” (Кокто).

• ЖД: у философа сегодня, строго говоря, нет выбора, т. к. его молчание имеет медиатическое, массово-коммуникативное значение (la portée médiatique). Молчание здесь не следует сводить исключительно к умолчанию. Молчание как молчание, как фиаско речи, как всякое фиаско. Но сегодня провал, неудача интереснее удачи, медиатичнее ее. На днях ЖД был довольно чувствительно освистан на сцене, куда известный джазист пригласил его почитать вместе и вперемежку со своим саксофоном. Некоторые отреагировали: это, конечно, ЖД организовал освистание, чтобы попасть в газеты. Архив интереснее, чем событие.

• Однако сегодня философ мстит за убийство тотема, эпонима, Сократа. Он просит слова. По-хорошему. Как просил тот. Потом берет его, отбирает. Отнимает слово, поднимает голос, повышает голос. Голос в защиту логоса. Голос за логос, смысл, цель. Его не убивают, поверив, что без логоса никуда. А он-то у философа. Гомогенность философии и тоталитаризма. Говоря словами Левинаса, как мог бы сказать Левинас, использование глубин. Злоупотребление невидимым.

• За несколько месяцев до коллоквиума я открыл для себя Филиппа Соллерса. “Femmes”. Может быть, русскому читателю после “Русского молодца” и “Безупречного дневника” будет скучно. Мне первые 200 страниц — не было. Миметически-френетически все меряя метром мэтра, я подумал: ФС и ЖД? Какая связь? Только потом в биографии Джеффа я прочитал, что они разорвали отношения в 1972 г. Заботясь о своей репутации мальчика, не умеющего задавать вопросы, я спросил ЖД, видит ли и он свое сходство с ФС. ЖД добрый человек, но лучше его о ФС не спрашивать. ЖД: “Femmes” — самая гнусная (ignoble) книга из тех, которые я знаю.

• Это детали. Главное, что, как мне кажется, объединяет двух старых друзей по “Tel Quel”, — это презрение к глубинам.

• Мимезис, который нравится и который не нравится. Хороший и плохой мимезис. Неважно, кто кому. Среди моих голосов есть те, которые мне не нравятся, но кому, собственно, мне?

Современный фундаментализм, включая исламский, который здесь даже наиболее чистый случай, создан, разумеется, не безграмотными популистами-горлопанами на многолюдных площадях, как нам хочется и очень просто можется себе представить, а умниками в университетских библиотеках и аудиториях.

• ЖД: спасти индивида от себя и от него. Спасти индивида, дав(ая) ему возможность явиться, появиться, засветиться, подвергнуть себя — риску, всеобщему обозрению, риску всеобщего обозрения. Насущно ли это?

• Какому именно роду нарциссизма обязана автобиография своим культурным существованием? Какого рода нарциссизм вписан в и предписан исповедью священнику или психоаналитику, признанием на суде? Можно ли освободиться от этого медико-юридического нарциссизма в пользу, быть может, другого, «лучшего»?

• Кража винограда, в которой признается Августин и в которой Деррида узнает свою кражу, оправдывает ли она эту последнюю? Или она оправдывает упоминание о ней в автобиографии Деррида? Нет. Она открывает Деррида читателю-писателю сферу признания, в которой получают признание все кражи, все признавшиеся и признанные гомосексуализмы, онанизмы...

• ЖД: Насущность никогда не абсолютна, но и никогда не отсутствует абсолютно. Никогда не бывает: абсолютно тотчас. Но и никогда: без ограничения времени. На любой абсолютный акт — любовь, творение, преступление, открытие — всегда есть лишь относительно много/мало времени. Но эпоха медиатического дальнодействия изображает дело так, что нет времени, что времени — нет. Бывали философские эпохи, от Афин вплоть до Интернета, т. е. все, кроме нашей, когда философ не рисковал быть остановленным требованием немедленного ответа. Дайте сказать вторую фразу.

• Со временем здесь как раз что-то и непонятно. Он начал писать, конечно, раньше, чем я начал читать и даже жить. Он он и продолжает писать быстрее, чем я читаю. Он конечно же пишет не во времени. Он просто постоянно пишет вторую фразу.

• Нет, от оракула не ждут второй фразы.

• От рассказанного загадочным Марком Ф.-М. веяло мучительной, почти любовной историей с ЖД: неотвеченные письма, неназначенные встречи, не(до)понятые жесты. (F)autobiografie, автография ошибок.

• Ошибки... Огромная тема. Моя тема. Хотя бы потому, что способность и, как он полагает, удовольствие их находить Рольф считает едва ли не единственной моей добродетелью, достаточной для того, чтобы держать меня преподавателем самодержавного языка моей родины.

• Автобиография ошибки. Жизнь как ошибка («природы»). Человек как ошибка. Я как ошибка. “Но что-то же надо с ними делать”, как говорит Хармс о детях.

• Рождение, эпифания, révélation, fautes révélatrices. Ошибки-откровения. Великолепная опечатка в Ежегоднике Ad Marginem 1993 года. Стр. 169. Статья Сюзан Бак-Морс, конечно, о Деррида, о небольшой его работе, посвященной Декларации Независимости (которой я, разумеется, обязан названием данной не-статьи). «Цитата» из Деррида: “Qui signe toutes ces autorisations de singer?”

Да, действительно, кто подписывает(ся) (за) все эти разрешения обезьянничать? Кто дозволяет нам перекривливать-пародировать-дразнить великого философа? Находить у него ошибки? Вообще искать и находить ошибки? Даже révélatrices? Даже если мы дети корректора? Этого конкретного или того, из “Зеркала”, мамы Тарковского. Мы все вышли из корректора, из мамы Тарковского. Мы все боимся ошибиться и быть уволеными из жизни. Мы все боимся пропустить “гавнокомандующего” и быть расстрелянными без права переписки.

• Но, с другой стороны: “Qui singe toutes ces autorisations de signer?”, “Кто обезьянничает все эти разрешения подписать(ся)?” Кто подписывает в подражание оригинальной, и другой, подписи?

• Какой ошибки ждать в этой публикации? Не внести ли уже парочку заранее?

• Кристиан Б., а потом Эб Г. говорили о гетерогенности автобиографии, об авто-автобиографии и о подпольном я, об “автобиографическом пакте” и альянсе с тем, у чего/кого нет имени.

• ЖД: альянс только тогда альянс, когда, будучи заключен в какой-то момент времени, он возобновляется и заключается в каждый момент времени.

• В автобиографии, в отличие от биографии, мы можем сами выбрать себе своих других.

• Философ — живой конфликт обязательств, контрактов, альянсов, который этим конфликтом и жив.

• Этот альянс, в частности, обязывает (с)делать что-то из своей жизни, и тем самым обеспечивает различие между жизнью автобиографической (она пишет себя, перечитывает, отслеживает, исправляет, переводит) и цитатной (которая есть лишь цитата, пусть даже из Завета).

• Автобиография — бравада, вызов тому, что я (не) сделал. Это то, что я есть (различение реального и фантазматико-символического здесь совершенно не эффективно).

• Вторая ждет счастливого (heureux-еuro) события: отнюдь не обязательно Прихода, но и — понимания, расшифровки, спасения героя, свадьбы, покупки автомобиля. Первая же не может не разворачиваться как трагедия, как Trauerspiel, как игра скорби.

Почему я в этом месте подумал и записал «о России»? А о чем еще может думать «русский мальчик” в Серизи? Не знаю, но буду хоть в этом точен. В России (видимой, конечно, а) издалека и б) с западного боку) выключение-подвешивание теоретико-критического привело к (временному? здесь приходится, кажется, мерить временем геологическим, но спешить бесполезно — и не полезно) впадению в самое что ни на есть онтическое, будь то материальное или духовное.

• ЖД: феномен распространенный и описанный: разочарование от хорошей вести, обманутое ожидание худшего.

• И это худшее — я (это всё еще ЖД говорит). Я всю жизнь боюсь себя, и, кажется, это мой единственный мотор.

• Как это связано с альянсом и, через него, с обещанием, которое одновременно есть угроза, ибо грозит хорошей вестью (евангелием), грозит невыполнением (а значит, лишь откладыванием) страшного? И как узнаваема здесь моя мама! Ее разочарование в неслучившемся самом страшном обусловлено уже нарастающим раз от разу гигантским размахом суеверно-антисглазных мероприятий.

• Альянс был заключен богом с тем, кого он создал подобным себе: с мужчиной и женщиной, мужчиной-женщиной. Все запреты, все запретное, inter-dit, запрещено лишь inter, entre, между ними. Об этом, об альянсе и обрезании еще пойдет речь.

• Обрезание как акт сугубо био(не авто!)графический. Ты пришел после других и переживешь свою смерть.

• Говорят о женщинах и о худшем, его ожидании. (Как у Соллерса, но совсем иначе: речь о женщинах, т. е. о смерти.) Можно ли не думать об их женщинах? Вспомнилась Раиса Левинас. Вспомнилось, точнее, собственное ощущение, зуд на правой ладони, между бугорками указательного и среднего пальца (моя физиология ответа на чужую боль), всякий раз когда Левинас с этой своей улыбочкой говорил о смерти. О своей, конечно, о смерти я. Смерть Другого в его планы, в его проект не входила и входить не могла. Из-за этой улыбочки, наверное, было дико больно за Раису.

Не могу сказать точнее, но есть что-то парадоксальное и неистребимо детское в том, что и как ЭЛ говорил, а ЖД говорит о смерти.

• Поразительные суицидальные признания ЖД в Circonfessions. При этом la pulsion de mort никак не отменяет «желания, чтобы все повторилось, без малейшего изменения, но как жизнь — удивляющая и открытая».

• Но вопреки логике «ожидания худшего» первой умерла она. Хотя их смерть можно считать одновременной, если учесть последствия для ЭЛ этой утраты Другого.

• Маргарита — другое дело. Ее я просто спросил, принимает ли она на свой счет слово “l'Autre/Autrui” в устах ЖД. Ответ “никогда” был тут же заменен на “очень редко”. Но она ведь психоаналитик. Кстати, в одном из разговоров с ЖД выяснилось, что у него «аллергия на психоанализ» как на практику, он никогда не анализировался и не будет.

• Текст больного Жан-Люка Нанси зачитала Мари-Луиз Мале, организатор коллоквиума. Текст, как, может быть, никакой другой, заслуживающий (ничего о нем не говорить до) прочтения. И все же...

• Полемика потомков Гуссерля с наследниками Витгенштейна: кто первее, применительно к себе адекватнее и как бы чистосердечнее сказал: (после применения моего метода) “Все остается как было”. И те, и другие — наследники травматизма (кастрационного, как не сказал бы Левинас) первой мировой.

• НИЧЕГО не остается как было. Нам не дано выбора: мы обречены изменить мир этим текстом.

• Поэзия имени. Собственное имя. Собственный звук. Собственные чужие звуки, озвучивающие бои сегодняшнего “варварства (во имя) истины”. Что противопоставить? Ту же борьбу, но внутреннюю, как говорят по-французски, “кишечную”: “différance intestine”. Но кто в ней за ЖД? Кто за ЖД, что за ним, позади него? За ним нет сзади, нет глубин(ы), одна семантика поверхности, поверхностности.

• Семейный анекдот о том, как папа не стал писать. Он, студент филфака, в какой-то момент понял, что не сможет разделить собой историю литературы, как, ну, например, Маяковский, на до и после. А без этого стоит ли? Фигура, заметьте, повторенная — если не за, то после — Левинасом и Деррида: друг о друге.

• He эта ли поверхностность вызывает волю-к-автобиографии как волю, порыв, инстинкт к выхождению из, экс (‘ek-’ экзистенции)? К чему? К означению как письму на поверхности. Как к залогу того, что как сверх-, так и недо-означения себя идут нам из будущего.

• Последний оплот субъекта — инстанция, предположительно находящаяся за текстом, там, в районе, прежде занятом автором и распоряжающаяся литературными приемами, меняющая стили и тоны. Имеет ли эта инстанция свою жизнь, свою биографию. Автобиографию?

• ЖД: Ж.-Л. Н. употребляет слова ‘смысл’, ‘свобода’, как если бы не было той бури, которая вырвала все деревья и кусты, как если бы она его обошла и как если бы он сам в ней не участвовал — на стороне ветра.

• ЖД реагировал на каждое выступление и начинал всегда с трогательного, чрезвычайно лестного и восхищенного одобрения.

• Другой «участник бури» и другое животное — Делёз. ЖД: наши тезисы похожи, но письмо разное, совсем разное, разные lignes de fuite. Разные autobiographuites. Прежде всего, резко отлично от деконструктивной стратегии делёзовское понимание философии как создания новых понятий.

• О Делёзе говорила Паола, миниатюрная итальянка, блондинка, гошистка и жена гошиста.

• Филипп Л.-Л. напомнил о споре десятилетней давности с ЖД. Тогда он сказал в ходе одного доклада, что в геноциде евреев не было ничего жертвенного, не было жертвы. ЖД тогда спросил его: en es-tu sûr? ты в этом уверен? И вот теперь, через десять лет, Ф. готов пересмотреть ту логику техники, которая, по его тогдашнему мнению, лежала в основе геноцида и исключала жертвенность. Теперь он думает, что эта логика не объясняет, почему уничтожались среди прочих и прежде других евреи.

• Филипп, о котором я был наслышан от Лены и от которого наслушался — восторгов — о Лене, заехал в Серизи всего дня на три. Человек, погруженный в историю — и в политическое, если не в политику — гораздо больше, чем ЖД. Левачество, коммунизм, разочарование, Мальро — все это вещи, которые ЖД счастливо обошел. Как?

ЖД: Тяжелый вопрос соучастия жертвы в жертве: облегчение, обретаемое в смерти, принадлежит той же жертвенной логике. Например, становится больше не нужно отвечать за свою вину. Другой вопрос — что это за вина, как она стала идентифицироваться как своя и т. д.

• ЖД как жертва «ЖД», своего корпуса. Он своей жизнью, своей нередуцируемой реакцией мешает другим живым корпускулам инкорпорировать его, спокойно и беззаботно зависеть от него. Моисей, золотой телец и пасхальный агнец в одном лице. Если не заклать его, он будет продолжать удивлять читателя, будь этот чиатель даже сам “автор” генеративной грамматики творчества Деррида, Джеф Беннингтон. Удивять — “cette réussite, la réussite même” (Circ.).

• Что бы сказал ЖД на месте и от имени «интеллектуала», пишущего на языке, на котором этот фокус с удивлением не проходит: ибо одну часть читающих на этом языке удивить невозможно, а другую — слишком просто.

• Можно ли написать автобиографию не как эпифеномен философии субъекта или письма субъекта? автобиографию, которая бы поставила, может быть, под вопрос, но не отменила бы сразу смерть автора и все антиантропологические достижения философии XX века? Об этом говорил в связи с Альтюссером Денис Г. Непримиримый, марксистски и по-марксистски воинственный борец с principio individuationis во имя структур завершает жизнь книгой “Будущее тянется долго”, человеческой, слишком человеческой автобиографией. “Гигант”, было его мнение о ЖД.

• Вечером, в просторной мансарде замка Денис Г. и ЖД вспоминают об Альтюссере. ЖД был чаще других рядом с ним в тяжелое время после убийства жены. Снискал много благодарности и много упреков со стороны Альтюссера. Проблема Альтюссера как проблема препятствия “работе скорби”: все окружение взялось предохранять его от того, что носит это странное название: travail de deuil.

• Берет слово блестящая Элен Сиксу. После восторженно-боевых мемуаров о 1968 годе Дениса Г. (он говорит, а я говорю, а он говорит, я как разозлился и сказал, а потом вышел, а тут мои родители меня ждали, ну, мы пошли в бистро попить кофе), она извиняется, что некстати, и рассказывает, что все это по детскости поразительно похоже на начало “Chartreuse de Parme”, что знала всех тогда, кроме Альтюссера, но альтюссеровская молодежь отбила у нее охоту знакомиться с мэтром, особенно хорошо знала Лакана, и что все они были отравлены ядом конкуренции-зависти-ревности. Лакан был одержим — в этом смысле — Жаком Деррида, постоянно расспрашивал ее о нем. А Жак — единственный, кто таким не был. В целом же в этой среде царило “мало мысли, много фаллоса”.

• В этом моменте в коллоквиуме, в моем, по крайней мере, наступил перелом. О животном и животных говорили и до этого. Но как-то, как мне казалось, в связи с автобиографией. После же доклада ЖД, который длился полтора дня, говорили практически только о животных, разнообразя тематику вопросом об эксцизии. Но об этом позже.

• ЖД: L'animal que, donñ, je suis... Нагие и нагота в философии. Животное как сущее по определению нагое. Я нагой в ванной перед кошкой. Что я испытываю? Страх? (Ответное) любопытство? Стыд? Да, и стыд. И стыд за стыд. Как единственное животное, которое скрыло-одело свои гениталии, человек познал и стыд, и бесстыдство. Я вынужден приписать кошке взгляд, visée, visage, при всей нашей асимметрии. По Левинасу, лучший способ смотреть на другого (а другой для него всегда бог или подобие божие) — это не замечать цвет его глаз, т. е. видеть его видящим, а не видимым.

Это разделяет меня и кошку, а сближает многое, например, то взаимное обезьянничание, которому мы предаемся, играя.

• Название доклада ЖД было по меньшей мере двузначным: “L'animal que je suis...”: животное, которым я являюсь, и ...которому я следую. Вставив слово donc, ‘следовательно’, ЖД внес в него легкую юмористически-картезианскую ноту.

• Как Другой — животное или человек — соучаствует в стыде? Без Другого он невозможен, но можно ли сочувствовать стыду другого? Что скрывает высказывание “Мне стыдно за тебя”?

• Вам не приходилось страдать или хоть испытывать неудобство от чрезмерной антропоморфности вашего тела?

Что еще разделяет нас? Животное, в своей чудовищности и беззащитности, в своей вечной недо- или пере-человечности, неразрывно связано с возвышенным, с поэзией. Именно поэтому философия всегда его исключает.

• Иногда кажется, что есть что-то не-, если не сверх-, -человеческое в самом œuvre Деррида. Кажется, что то многообразие операций, жестов, демаршей, де-контр-рево-струкций, которые носят человеческое имя “Деррида”, невозможно приписать никакой конфигурации, если она еще хочет сохранить человеческие черты.

• Человеку поручается в Библии давать имена животным как видам, созданным богом на вечное обретание и обитание мира. Индивидуальных же, как говорится, собственных имен животное не получает. Не то у человека, которому наделение имени необходимо для подлинного рождения, совпадает с ним. А потому предполагает и влечет за собой тварность, смертность. Получить имя (так уже у Беньямина) значит получить подтверждение своей смертности, своей смерти, значит — умереть.

Чтобы обнаружить подлинные границы и пределы этого множества понадобится поистине титаническое, сверхчеловеческое усилие, — или юмор Борхеса из финала “Пьера Менара”: я пытался восстановить... но тщетно.

• Все это имеет прямое отношение к автобиографии, к подписи, к взятию на себя ответственности и вины.

• Подпись. Ответственность. Две мои первые автобиографии на Западе я выдал за рекомендательные письма «уважаемых русских коллег». Естественно, никто из местных и не подозревает меня в этом чудовищном преступлении против доброй воли Запада. На своем доморощенном немецком я написал, что Неrr Majatzki — способный, но распыляющийся исследователь, не избегнувший по этому случаю известного верхоглядства. Для двух писем я как-то сварьировал эту товарищескую критику. Думаю, что как раз это единодушие уважаемых советских коллег особенно убедило «принимающую сторону».

Возможна ли (была и возможна ли в принципе) автобиография?

Одно из писем, как мог, подписал-съобезьянничал я сам, другое — по совету «автора» — одна сотрудница, запоздалое спасибо ей, она специализировалась на подделке подписей товарищей и товарок по сектору.

Есть ли ей место до и, следовательно, без вины, греха, признания, т. е. (как по-французски:) конфессии, вообще религии и религии книги?

История в России более чем банальная. Вопрос, как для русского читателя всерьез переводить разнообразные, интересные и далеко идущие размышления ЖД о подписи, о всех ее культурно-социальных следствиях и предпосылках, об идентичности, об антропоморфизме ее породившей и ее постоянно воспроизводящей и на нее опирающейся культуры, о плохо скрытом в ней картезианстве и т. д.? Да имеем ли мы право на автобиографию, мы, рожденные не под сенью Эдипа?

• И более абстрактно: до и без возможности смерти, предусмотренной в недрах жизненного проекта. Животное, по Хайдеггеру, не экзистирует, а лишь живет и, следовательно, лишенное привилегии смерти, обречено околеть (krepieren).

• Не удержусь рассказать еще один анекдот про подпись. Пару лет назад захожу в один парижский банк взять две-три сотни франков. Даю travellers cheque, клерк просит подписать, подписываю, клерк открывает мой паспорт, сверяет — в замешательстве. Что, говорю, плохо расписался? Да нет, ничего, говорит клерк из уважения к мизерности требуемой суммы. А всё же, не унимаюсь я. Он показывает мне на большую, во всю страницу Z в графе «Дети». Знак отсутствия детей принятый за собственно мою идентичность — не предзнаменование ли это, с годами лишь набирающее суггестии?

• Лишь Бентам первым задался вопросом о том, “могут ли животные — не мыслить, придумывать, врать, говорить, творить, а — страдать?”: can they suffer? Может ли быть им приписана самая возможность пассивности, способность претерпевать?

• Кстати, сегодня этот спор о способности животных к страданию, эта война за жалость лишь разыгрывается, входит в критическую фазу.

• Но задержимся на вопросе о животном в его «активности». Говорит ли животное, думает ли оно, может ли оно лгать, притворяться, заметать следы, спрашивать, отвечать? Может ли оно не повторять все время одно и то же, может ли не принимать-одобрять весь мир, как тот осел: Ja-Ja. По Хайдеггеру, животное “бедно на мир”, das Tier ist weltarm.

• Обезьянничанье, невольное, но неостановимое. Увы тебе, живой классик независимости. Сочтемся перед Страшным Судом авторских прав, прав автора, которого, ведь ты учил нас, не существует и, следовательно, которых не существует. От кого же ты хочешь не зависеть? Я обезьянничаю, ты — вываливаешь на-гора вполне самостоятельно украденную на разных вперемежку дачах анонимную картошку. Можно было бы виноград, но это значило бы зависеть от предыдущих воров, Августина и Деррида. К тому же виноград (в Московской области) зелен.

• Но что это вообще такое — животное, животные, animaux, animot(s)? Это именно и прежде всего — слово, ибо никакая философия (кроме и с оговорками маргинально-пунктирной линии Монтень-Ницше-Адорно-Фрейд) не ставила под вопрос, не опротестовывала применение к животному суммарно-идентитарного термина, именно и просто: животного, — без различения вида, пола...

• Симптоматичные дебаты между ЖД и Аленом Д. по поводу собаки Левинаса из “Difficile liberté”, собаки, сопровождавшей ЭЛ с другими семьюдесятью (!) военнопленными на работу и с работы (звали ее, конечно, не верный Руслан, а Бобби). Говорит ли он о собаке вообще, вообще о собаке или вот об этой вот собаке, как пишет он сам, о “littéralement un chien”? Едва эксплицированный упрек ЖД предполагал первое. Но как говорить не о понятии, термине животного, а об этом вот животном? Ставит ли такую задачу (и в какой форме) сам ЖД? И если да, выполняет ли он ее?

• Кстати, об этом вот. Я задавал вопросы, причем плохо и плохие, это была моя специализация, моя декорация на коллоквиуме, отличавшая меня от прочей септуагинты участников. После доклада ЖД я задал ему такой вопрос. Если прогнозировать направление, которое примут исследования (в рамках миметического корпуса ЖД, не сказал я) после этого доклада, после его публикации, нельзя ли ожидать некоторого возвращения, пересмотра (или деконструкции, «si cela vous dit plus») философии природы? («НЕТ!») Не слышится ли в анимальном жесте ЖД конец доверию (или недоверию) книге, языку?

«НЕТ!»

• Но и Ален Д. признает, что этому маленькому тексту не удается скомпенсировать то, что (не) сказано во всем корпусе Левинаса.

• За время всего коллоквиума нс было задано вопроса, на который бы был дан такой категоричный ответ. ЖД не дослушал до конца и ответил: нет. НЕТ! Я уточнил, он уступил. “Нет!” превратилось в “нет, но”, а потом и в “да, но”. Но “нет!” осталось. Осталось в записи, в записях, осталось над и за подписью ЖД, от себя лично и от имени всех больших философов века. Все они, включая Хайдеггера (и, как видим, Деррида), пользовались, размышляя над животными и мысля животное, данными современной им «естественной науки» (биологии, зоологии, этологии), но каккнигой. К этой книге они применяли свои привычные практики и процедуры, отработанные на Священном Писании и примененные к писанию, писанине вообще.

• Нам еще предстоит овладеть этим трудным и абсолютно не присваиваемым мышлением, нам еще предстоит научиться мыслить животного.

Это, конечно, оправдано. Естествоиспытание XIX в., например, представляет собой в гораздо большей степени портрет XIX века, чем некоторой природы.

Мешали узкие пределы этой науки и пределы вообще. На письме, как и в мышлении, зато предела не было. Но сейчас, мне кажется, ответ anything goes при всей своей провокативной, стимулирующей силе становится малоинтересным.

Anything — синоним апейрона, который не означает ничего, но обещает всё, того бытия, которое равносильно ничто и с которого опять должен начаться цикл — мировой и исторический. “Человек есть всё” — пустая идеологема вчерашней эпохи, начавшейся “Чёрным квадратом”, не более того.

Но главное, это то, что этот ответ неправилен по сути. Не всё goes: кристаллы растут только при определенных условиях, собака с кошкой не дают потомства, на груше не вырастают вишни и т. д. И грядет время, когда мы будем вглядываться — не только в Малларме и Пушкина, но и — в эти простые сведения, доступные всем и в любом учебнике гео-бота-зоологии, как в знаки, которые Бог sive Natura дает нам о себе и о нас. Природа приобретёт (или вновь обретет) характер знамения, в которое мы будем вглядываться, чтобы узнать о ‘новой определенности’, о том, что мы не суть.

• Другое дело, что новая философия природы, если таковая вообще возникнет, еще долгие десятилетия будет плоской и позитивистской и еще века — неконкурентноспособной рядом с изощренно-великолепной Философией Книги (post mortem).

Ибо очевидно, что «ЖД» — это Последняя Философия Книги. Уже в том великолепном эсхатологизме, который отличает весь корпус ЖД. Уже в том, что он ищет (и на тот случай, если не найдет, пишет) «последнюю», уже недеконструируемую книгу.

• Начать уже с этого нашего странного сожительства. Неотъемлемо ли принадлежат животные миру? Каков был бы опыт человека, никогда не видевшего животных? Не видевшего, кроме людей, никаких животных? Входят ли животные в определение мира?

• И не было ли картезианское cogito/сомнение (в том числе, в существовании окружающего и всякого мира) фатально-судьбоносным и для человеческих судеб животного? Человеческое существование, то самое sum, не хочет иметь ничего общего с автоматикой животного: с дыханием, движением, перемещением. Cogito! Все проходит через когито: я мыслю, я думаю, что дышу, двигаюсь...

• И машина жалости здесь ничего не решает: написанная в несколько этапов между 1892 и 1989-м годами и торжественно провозглашенная Всеобщая декларация прав животного не может не участвовать в аксиоматике господства, которую она ставит под вопрос. Ибо сострадание есть не идентификация, а, наоборот, сознание абсолютной дистанции.

• Никто из картезианцев до Лакана и Левинаса включительно не ставил под вопрос право убивать (убивать — это гипербола, т. к. уничтожение животного, естественно, не считается убийством), есть, заставлять работать, приносить в жертву животного.

• Размышление над текстом, над некоторыми текстами, сопровождается чувством остраннения, если не просто странности. Как сегодня иначе читать философские трактаты о “вопросе о существовании окружающего мира”, даже — и тем более — если они написаны в этом веке? Или как читать сегодня — после Серизи — дебаты, учреждающие самое философию и самое человека почему-то постулатом о преимуществах человека над животным?

• Все они подписали вечный кантовский pax humana, объявляющий войну животным.

• И, быть может, с тем же чувством люди не какого-то неведомого будущего, а уже следующего века будут читать и наши тексты, все (или почти все) наши тексты. Какова их цель? Что должен делать читатель по их прочтении? Какую реакцию они ожидают, хотят вызвать, не хотят вызвать?

• Лишь немногие пытались тематизировать животных, этих «евреев идеализма» (Адорно).

• Все, конечно, не так однозначно и просто. Среди «нелинейных» факторов нужно будет принять во внимание и вегетарианство нацистов, и их же зоофилию, и отталкивание животного в иудаизме (забота об отделении чистого от нечистого, избавление от нечистого), увенчавшееся загадочным молчанием Левинаса, самого чуткого к этике современного мыслителя.

(Себя же ЖД объявляет не способным разделить этическое и фантазматическое.)

И, конечно, сложный комплекс жертвоприношения: замена жертвоприношения человеческого на животное, разрыв временного потока, разавтоматизирование убийства животного через ритуал...

• Сон в Серизи в ночь на 17 июля, после доклада ЖД (где был, в частности, в полемике и связи с Левинасом вопрос о том, смотрят ли животные, есть ли у них лицо): вижу, как Диззи доедает рака (разумеется, наяву я никогда ей раков не давал: дорого как-то, да и в голову не приходило). Но ее ждет другой, гигантский и живой. Она не знает, что с ним делать, обнюхивает его и пытается медленно, как она это обычно делает, прихватить его зубами. Рак так же медленно берет в клешню клок диззиной шерсти, кажется, с лапы. И они еще какое-то время, до моего взволнованного пробуждения, продолжают пробовать одновременно есть друг друга.

При этом у рака огромные и совершенно человечьи (но как будто перевернутые, как когда мы играли в детстве с Иркой, смотря друг на друга вверх ногами) глаза, и он не мигая смотрит — вроде на Диззи, но на самом деле Диззи — это я, т. к. я вижу эти глаза прямо и близко перед собой.

• Смерть животного — момент истины для феноменологии. Феноменологическая этика неизбежно и принципиально основывается на абсолютном здесь-и-теперь «моего», т. е. во всяком случае человеческого эго. Ни из какой аналогии не выводимо, что в некотором нездесь, в некотором — в пределе, нечеловеческом — там, тоже может быть абсолютное основание мира: абсолютное, т. е. несводимое к моему.

• Автобиография как предвосхищение смерти, которое резюмируется вежливым энциклопедическим терпением биографических статей:

Жак Деррида (1930 — )

Клиент мешает завершить энциклопедию и мир.

Независимо от того, сколько и какого сострадания мы можем себе разрешить, т. е. независимо от того, какова конкретная разрешающая способность нашего сострадания, мы обязаны констатировать, что с каждой смертью, будь то коровы или муравья, наступает конец света, конец всех возможных миров.

• Ну-ка, попробуем, что он испытывает.

Михаил Маяцкий (1960 — )

Странно. Ничего не испытывает. Только по не очень, по сути, странной ассоциации идей вспоминаются Circonfessions, дни, проведенные больным ЖД у постели больной матери. Предчувствие утраты, готовность к своему собственному уходу, но все же — страх уйти раньше матери.

• Не дают ли — или не дадут ли — эти размышления повода для подозрения, что вопрос о животном может указать не просто программу нового прочтения и новой интерпретации, но и ключ и доступ к тайной архитектонике философских систем?

• Отсюда и проблематика момента, надобности, добы, кайроса, когда уместно начать писать автобиографию. Что она пишется после жизни, это понятно. Но и в качестве ее части, ее œuvre, ее проживания. Ведь и сама автобиография — опыт, ничем не заменимый и глубоко экзистенциальный, а значит, долженствующий получить воплощение и отражение в некоей другой, даже если той же, автобиографии. Признание во всех неловкостях, сомнениях, колебаниях при письме, а также и нечестностях, сокрытиях, стыд за псевдо-вытесненное и якобы-забытое.

• Например — и это, конечно, больше, чем просто пример, — как оказывается, как показывает вся история мысли, нельзя начать или продолжать философствовать, не сформулировав тем или иным образом тезиса о превосходстве человека над животным. Нельзя санкционировать свое мышление, не достигнув известного минимального порога нарциссизма.

• ЖД: Везет вам! Вы приехали на такой коллоквиум, который дает полную волю вашему нарциссизму. Вы можете что угодно о себе рассказывать — и все будет по теме.

• Человек, в отличие от животного, умеет... Впрочем, это ведь очевидно. Он умеет массу такого, на что животное не способно. Ну, а конкретно?

• Родиться от Деррида, который сам родился, родил свое письмо, свою грамму в ходе и по выходу из тяжелой депрессии за пару месяцев до моего рождения, весной-в начале лета 1960-го. Мы ровесники. Много лет спустя, во время нашего единственного, до Серизи, разговора, который как хорошему ученику и послушному сыну мне нужно (было, будет) переж^и/_евать (ruminer) всю оставшуюся жизнь, он стал рассказывать мне — будто сверстнику — об одном молодом казахе, умном, потрясающе начитанном, в курсе того, что тут и там, по-французски говорит, как мы с вами и т. д. Я позавидовал мизиникелу. Я бы тоже хотел, чтобы Деррида в разговоре с кем-нибудь хвалил мой ум и французский, а главное, их сочетание с моим возрастом, сулящее в далеком пока, взрослом будущем невиданные плоды...

• Наше знакомство с Бахтияром на коллоквиуме было, разумеется, неизбежно — и приятно. Мало кто (только Вангелис… грек… ребенок… его царство) мог оказать нашей евразийской паре достойное сопротивление в пинг-понг.

• Ну, думать. Да нет, у животных обнаружили жесты и акты, которые иначе как интеллектуальные квалифицировать сложно. Говорить. Открыли изощренные языки животных. Творить. Запутались в определениях творчества. По крайней мере, дать определение, под которое бы не подходила деятельность животных, трудно. Закончили с «позитивом». Ладно, животное не может лгать, притворяться, зверствовать (!), ошибаться, грешить.

• Между фауной и флорой, между Анной и Мариной — кто я и где?

• Последний мой приезд на родину был вызван необходимостью подтвердить идентичность. В Берне, констатировав, что я не русский, а советский (это в 1995-ом-то году), мне предложили написать прошение Ельцину о приеме в Россию за 200 франков по вот этому образцу. Сумма мне понравилась еще меньше идеи. Я отбыл с той же целью на родину в мою непростую московскую ситуацию: я был уже давно вычеркнут, не будучи выписан, тогда как в общежитии на мне долгих шесть лет висели подушки (“На вас висят подушки”). Стервозные кастелянши оказались единственной константой, пережившей конец одной страны и начало другой. Все остальное переехало, закрылось, разукрупнилось, но налаживается.

• И конечно, оно неспособно грешить. В этом его главный грех, вина быть невинным. Отсюда и бесстыдство животных — они не в состоянии испытать стыда (если не считать проявлением стыда прижатые от страха уши). В результате уравниваются снисходительное презрение к незнанию добра и зла и восхищение той же невинностью. Наше восхищение есть одновременно гордость своей недосягаемостью в грехе.

После долгой мототы по разным черемушкам, путаясь в дворах и инстанциях, вхожу в очередное здание, без вывески и номера. Огибая гигантские заляпанные, но уже навсегда узнаваемые бюсты, перешагивая через холмы извести, нагибаясь под малярными лесами, забыв инстанцию и цель прихода, вдруг натыкаюсь прямо в коридоре на стол с секретаршей. “Вы кто?” задает она мне этот ох какой непростой вопрос. Передо мной вмиг пронеслись города и годы, и имена, на которые я отзывался: еврей, русский, советский, студент, пассажир, товарищ, стажер-исследователь, комиссар, шлэпэр (“бомж” на идише; это мама), ставропольчанин, философ, мужчина (...“вот за этим мужчиной”), преподаватель, дядя... “Лейтенант”, — сказал я, ведомый скорее категорическим наитием сократовского демона во мне, чем далеко не военкоматской обстановкой вокруг меня. “Комната 203”. Т. е. ответ правильный.

• На обочине хайдеггеровской схемы, на неиерархичности которой он настаивал (камень — безмирен; зверь — беден на мир, но страдает от этой своей скудости-нехватки; человек — мирообразующ), неизбежно «вырастает» периферийный вопрос: а растение?

• Но для нас здесь важен другой его тезис: животному не хватает Als-Struktur. Собака бежит по лестнице лучше человека, но она бежит по ней не как по таковой.

• Но достоверно ли, что у человека есть Als-Struktur?

• И вот еще чего не может животное: оно не может притворяться, что притворяется, оно не может обманывать на (n+1)-ом шаге. Оно не может, по Лакану, оставлять следов, обманность которых заключалась бы в том, что они выдают себя за ложные, будучи подлинными.

• Иначе говоря, можно оставить след, можно стереть его, но поскольку невозможно не оставить следа стирания, то ставится вопрос о возможности извлекать из этого выгоду. На это оказывается способным только человек.

• “След” — это первый след животной темы в “ЖД”. Равно как и царапины/griffures, и стада и стаи кошек, собак, попугаев, орлов (Hegel/aigle) и львов. На почетном месте Ungeziefer и крот Кафки и подписывающая обезьяна (signe/singe). Имеются и сардины в банке. И безымяные animots, поедаемые, убиваемые с целью и самоцельно, эксплуатируемые, дрессируемые, преследуемые, кастрируемые, стерилизуемые, и обожаемые, балуемые, но не менее преследуемые, гонимые, загнанные...

• Бестиарий ЖД внушителен. Он «сам» неотторжим и неисключим из него. Он, гонимый (!! хотя и в «мире» меньше, чем в Европе; в Европе меньше, чем во Франции; во Франции меньше, чем в Париже; что лишь доказывает, что гоним — с центра на периферию, на поля, на marges — de la philosophie, куда он себя и сознательно определил) и загнанный. Жертва обрезания и академических интриг — и праздничная жертва всесожжения миметирующих и медитирующих на него корпускул корпуса, — нас, quoi.

• Меня смутило рассуждение ЖД о том, что «они» (надо, вероятно, жить в Париже, чтобы знать и чувствовать наверняка, кто это, эти они) думают, что могут устыдить меня больше, чем я могу, должен и неизбежно стыжу себя сам.

• Логика затравленного зверя. Изъян свободы и независимости дикого зверя — зависеть от охотников.

• Hôte d'honneur, свой другой по определению: женщина — друг и будущее человека. Лишенная права на кастрацию, миметирующая кастрацию, эксцизированная.

• В автобиографии — как в жизни: все кстати и все друг от друга зависит.

За пару месяцев до Серизи под покровом ночи и зонтика исправляем на гигантской рекламе (то ли табака, то жвачки под названием, которое тоже как нельзя кстати: Fisherman's Friend) Goût de foudre на Goût de foutre.

• Эксцизионная глава коллоквиума началась за здравие: резким осуждением в духе Women Studies в исполнении Шанталь З. Закончилась нюансированием ad infinitum, которое оказалось нужным и здесь. Выяснилось, что мы, некие (европейские, иудео-христианские, просвещенно-либеральные) «мы» обоих полов готовы запретить эксцизию, но не знаем и не понимаем, что это такое.

Через пару недель опять-таки кстати автобиография какого-то типа (Загдански? Загнански? Загнанских кобелей пристреливают, ou bien?) комментируется в Panorama по France Culture. Обсуждающие как-то заметно раздражены, но сдерживаются. Общее заключение в характерном для Panorama симпатичном духе безобидного парадокса: недостаточно нарциссично. Занимался онанизмом. Во Франции этого как-то мало, чтобы опубликоваться. А, он еще ел (пил?) сперму. Это уже другой разговор. Ну и как?

• Интригующая практика удаления (в soft версии надрезания) клитора. Ритуал, распространенный в частности в мусульманских странах, но возникший задолго до ислама. Очевидно сходство с обрезанием. Но негенерализуем: в одной стране так, в другом народе иначе. Момент альянса, ключевой в обрезании, здесь отсутствует. Иногда праздник, иногда тайная хирургическая операция. Иногда травма, иногда инициирующее освобождение. Иногда исключение, иногда обострение наслаждения.

К тому же он эффектно отвечает на смело поставленный самому себе сакраментальный вопрос загнивающей патриархальной цивилизации “Сколько раз?” Его ответ: много. Шесть. О, это уже из области поразительного, немыслимого, неимоверного, словом, du sublime. Многоголосый комментарий France Culture: “Это же за какое время? Это что, марафон?” Молчаливый комментарий нашего слушателя, еврея с Кубани, книги, правда, не читавшего: “...”.

• Но в конце концов, эксцизия есть лишь одна из форм записи на теле, кои многообразны — вплоть до стрижки, одежды, гигиены.

• Особость случая, как и с обрезанием, — в наложении на органы воспроизводства/наслаждения. Это, собственно, и есть вид связи/спайки, привилегирующей гениталии: наслаждайся там, где ты размножаешься, но будь готов к страданию.

• В целом комментарии совпадают: недостаточно нарциссично, ибо хвастаться нечем.

• Кстати, интересно, сколько веков продержится фаллоцентристская привычка считать не оргазмы, а эякуляции?

• А ведь не дождешься от русских критиков, чтобы обвинили в недостаточности нарциссизма.

• Обрезание означает только одно: ты следуешь за; ты есть лишь в той мере, в какой ты приходишь после других. Общий корень страдания и удовольствия застается готовым, преднаходится.

• Забавно, что в разгар сексуальной революции, настигнутой контр-революцией, все еще принято говорить о сексе исповедально, в ситуации, так или иначе, той или иной чертой напоминающей исповедь. Обратное тоже верно: в исповеди принято говорить о сексе. Исповедь может происходить, разумеется, и на кушетке психоаналитика: психоаналитику принято говорить о сексе. Принято, т. е. канализовано, институционализовано, предписано. Предписано говорить о запретном. И не только предписано, но и учреждено в венско-еврейско-постбидермайерском здесь-и-теперь рождения психоанализа. Предписано: вот отношения между письмом и речью: il est préscrit de parler de l'interdit.

• ЖД: но тип этого корня я хочу выдумать себе сам. Я против механизации этой связи (religio) и этой идентификации.

• Богатая проблематика «плохого еврея». ЖД и ММ как плохие евреи. В этом нет никаких рецидивов избранности: я знал и дружил с плохими татарами, калмыками, грузинами.

Дайте мне самому сделать свое обрезание, придумать свою собственную религию.

• Я всю жизнь (первые тридцать ее лет) был евреем. Я не претендую, будто знал, что это такое. Просто на вопрос “Кто вы?” я цитировал паспорт. И на Западе я по инерции год оставался евреем. А потом стал русским.

Насилие обрезания не в том, что это делается с телом (все делается с телом), а в том, что при отсутствии контракта (ребенок ничего не подписывает) и под видом контракта (т. к. это альянс) происходит исключение.

Я был евреем, пока режим моей жизни считал это лежащей за пределами философской и человеческой свободы и выбора идентичностью — национальностью. Когда же, в другой стране, вокруг меня еврейство стали считать конфессией, я вышел из евреев. Я наверняка не способен на Confessions с большой буквы. Но на confession в единственном числе я не хочу быть способен.

Оно осуществляется через постулирование исключительности, создающей основу и возможность для расизма, запрета на смешанные браки, осуждение гомосексуализма и т.д.

• Кстати, любимое занятие некоторых еврейских интеллектуалов — доказывать ЖД, лучше лично, что он больше еврей, чем думает.

• Интересно, что все попытки одного русского еврея (ММ) убедить другого (ЭЛ), на его взгляд, русского еврея, что тот — русский еврей, а не литовский, результата не дали. Факт, что он не знает ни слова по-литовски (кроме “молока”, и то не материнского, с которым он впитал Пушкина, Гоголя, а коровьего, которое его родители покупали у литовских крестьян), нисколько его не убеждал.

• Коллоквиум продолжался прерывно-непрерывно. Доклады были о разном в своей связности и дискретности: о движении и животных в кино (Акира М.), о понятии жизни в биологии (Крис Дж.), о призраках и скрытых подписях автора в английском готическом романе (Томас Д.), о голосах животных в “Воццеке” и дверей в “Превращении” Кафки (Петер С.), о (не)благодарности (Маркоc С.), об исповеди (Хент Д.), о кротах — их, оказывается, совсем нет в Ирландии! (Ник P.), об автобиографии как разговоре со своим я (Роберт С.)...

• He пора ли позаботиться об оправдании настоящего предприятия и текста? Не делает ли уместность, там-и-тогда, отцовского логоса-голоса ЖД, а также и, пусть и по определению ущербной, разноголосицы его дочерне-сыновнего корпуса, неуместным всякий пересказ и особенно всякую перепись? Но что делать, если голоса умолкли, а десять дней, которые тянулись долго, но мы знали что они проносятся и пронесутся быстро, таки-пронеслись? Ведь “специфика письма сводится (...) к отсутствию отца” (Dissém.).

• Добродушный Серж М. говорил о смерти, зле, плохом и худшем. О смерти, которая умерла в Христе. О смерти бога как его удавшемся самоубийстве. О Европе как могиле бога, уступившего праву. Об иммунитете, религии, секрете и современных технологиях...

• Простите, те, кого даже не упомянул, — другой была задача. Может быть, у вас, не преданных оцепенению бумаги и хард-диска, есть больше шансов остаться в живой памяти. Хуже тем, кого не понял, не слышал, не заметил. Ничего, вы войдете в другие автобиографии.

То есть хуже-то мне: это я от вас не завишу, я и несу потери.

• ЖД: нельзя вести дискурс из сегодня так, как будто христианство есть единственная современная религия, некий венец религий, т. е. забывая, что ни иудаизм, ни мусульманство не ставят бога в отношение к смерти.

• Разумеется, это рассуждение моей автобиографии над самой собой могло пролечь и другими путями. Ее рамочный сценарий — автор и читатель — почти случаен. С той поправкой, что сам этот сценарий — часть моей автобиографии, часть, если позволить себе этот непозволительный галлицизм, “которую я хочу неотъемлемой”.

• Вернувшись из Серизи, в пятом часу, почти на заре, читаю пришедшую по почте от товарища в мое отсутствие книжечку с великолепной поэзией Александра Вуазара “Свобода на заре” и, пьяный от усталости, печатаю признания в несвободе.

Наши Беллы и Маргариты, наши матери, пишет Вуазар,

“оставили на наших висках
снежное бремя важных слов”.

Животное по имени лейтенант, держатель места (очень может быть, что чужого), юный старик, тень старого мальчика, я не знаю, кто из нас пишет сейчас эти строки.

Fribourg-Cerisy-Fribourg, VII–VIII. 1997

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]