<< На главную страницу сайта

Летняя школа по формальным методам в фольклористике - 2004

Н.В. Петров

(Архангельск)

Особенности позднего былинного новообразования «Данило Борисович».

К проблеме происхождения былинного новообразования

В статье нами была сделана попытка выявить оригинальные местные формулы, типические места и архаическую основу  некоторых мотивов («одухотворение» оружия – заговаривание стрелы; бой с «ходячим» покойником, боящимся дневного света и т.п.), содержащиеся в былине о Даниле Борисовиче. С  этой целью мы провели сопоставительный анализ былинного новообразования «Данила Борисович» с текстами песенного фольклора, печорских былин, коми преданий и мифологических легенд, исландских саг.

Кроме того, вызывает интерес, какие  жанры фольклора повлияли на новообразование, каким мотивы оказались доминирующими в тексте, с какой долей достоверности  можно говорить о действительно эпическом герое. Е.М. Мелетинский доказал, что песенно-стихотворный фольклор, как в классических, так и в архаических своих формах, генетически восходит к произведениям повествовательного фольклора: мифологическим сказаниям, древнейшим богатырским сказкам, генеалогическим и историческим преданиям[i]. К  этим же фольклорным жанрам  восходит и песенно-стихотворный фольклор в своих позднейших формах - новообразованиях.  Опираясь на исследования Ю.А. Новикова[ii], попытаемся выделить некоторые особенности поздних былинных новообразований. К ним относятся: относительно позднее сложение; не всегда мотивированная логическая связь фрагментов эпического повествования; трафаретная и не индивидуализированная позиция главного героя  по отношению к биографиям других богатырей;  заимствование некоторых мотивов из преданий, сказок, литературных произведений, мифологической прозы; ориентация на былины по форме;  более значимая по сравнению с классическим эпосом эстетическая функция; отсутствие оригинальных сюжетных ситуаций, развернутых формул. «Активные творческие процессы, бытовавшие на севере, приводили к созданию, оригинальных поэтических формул, новых редакций, версий, а порой  и новых былинных сюжетов («Лука, змея и Настасья», «Данила Борисович», «Непра и Дон», «Калика-богатырь», «Рахта Рагнозеский»)»[iii]. Былина о Даниле Борисовиче – донском разбойнике – бытовала на Печоре. Всего  известны две записи  данного сюжета, обе сделаны Н. Ончуковым в отдаленных друг от друга населенных пунктах: в селе Усть-Цильма Печорского уезда от Д.К. Дуркина сорока-сорока пяти лет и в с. Великая Виска от восьмидесятилетноего Н.П. Шалькова. Существует упоминание о третьем варианте, который  представляет собой неоконченный отрывок местного писаря, (Дмитрий Бронской назван Дмитрием Ростовским и отсутствует упоминание о Походе не Персию). Рознясь в частностях, (текст Дуркина более насыщен эпическими деталями) варианты сходны в структуре: ключевым эпизодом является противостояние с мертвецом, опасающимся дневного света, а первые два (строительство струга для разбойничьих походов на Дону, ограбление купеческих кораблей/города Бранского, ставшее причиной смерти Данилы) носят мотивирующий характер[iv]. В  пределах данных вариантов варьируются топонимы и эпонимы, однако эпитеты, образные формулы, эпизоды, сюжетные мотивы гораздо более устойчивы и заимствованы из других жанров фольклора. Упоминание о записях от двух-трех певцов, узкая локализация сюжета, устойчивость общеэпических формул, отдельные оригинальные формулы утверждают нас в мысли, что эти варианты восходят к одному источнику, который складывался и бытовал до поколения Дуркина и, возможно, в одно время с поколением Шалькова.

Каким же образом могло произойти рождение нового сюжета? Воздействие казачьего песенного фольклора прослеживается в следующих примерах: Данило является атаманом разбойничьей шайки 500 донских казаков; богатырский «червлён корабль» заменен казачьим «лекким стругом» (это словосочетание вместе с корабликом опять-таки встречается в печорской редакции былины «Васька Буслаев», записанной Н.Е. Ончуковым от П.Р. Поздеева из Усть-Цильмы: «кораблик чернинькой, леккой стружочик»), что говорит о неслучайности словоупотребеления; действие новообразования совершается на тихом-де Дону, да на казачькоем (топоним Дон встречается на Печоре только в данном былинном новообразовании); в одном из вариантов упоминается город Ростов, шах персичкий). Топоним Ростов встречается и в былине о Соловье Будимировиче (БП. № 169)[v]. Возможно, нахождение элементов казачьих песен объясняется влиянием фольклора высланных на Север казаков.

Ориентация на былины проявляется в ряде эпизодов, мотивов, оригинальных поэтических формул, заимствованных из местной былинной традиции. Уже в самом имени героя  (Данило Борисович) можно увидеть эпическую идеализацию образа. Описание строительства струга перекликается с аналогичными эпизодами из печорских былин о поездке Василия Буслаева в Иерусалим (БП. № 243, 244), Соловье Будимировиче (БП. № 165-169):

Взаимоотношения Данилы Борисовича со слугой верной напоминают дружбу побратимов Алеши Поповича и Екима («Алеша Попович и Тугарин» - БП. № 115, 116), Василия Буслаева и его соратников (БП. № 242):

Оригинально детализированное описание тощи менной, палицы буевой, выдержанное в

эпическом духе:

На тощи ведь подпись есь подписана,

 А ле подрезь есь подрезана,

А ле каким она кузнечём да, право, роблена,

А ле сколько весу - она описана,

А описана она да шесьдисят пудов…

Палицу богатырскую не могли признеть и за один конеч и пятеро казаков, а десетеро одва пошевеливают (аналогичный эпизод с сошкой есть в былине «Вольга и Микула», каковая никогда не записывалась на Печоре), что, впрочем, только подчеркивает огромную силу Данилы Борисовича. Для развития эпического сюжета существенную роль играет поездка героя к тому кабы шаху да Персичкому. Помешало  осуществлению намерений атамана и отчасти определила участь Данилы Борисовича характерная для жителей северных рек (Кулой, Мезень, Печора) трудность: «На усьмории хватила да их непогодушка, А така ле ка’ шторма да великая, А ле едва-едва они не погинули»[xi]. В Ростове и нападает разбойник со своею дружиной на Митрея Бранского или в устье Дона на корабли купцов, ─ сказители его сразу называют Данилко-вор, а через умаление имени, развенчивается образ Данилы Борисовича, герой  воспринимается как антагонист. Возможно, именно это обусловливает перенесение фрагмента о разорении неприятелем города Бранского из былины «Наезд литовцев»:

Разорение Митрея Бранского предваряется нарушением клятвы, таким образом, братья Ливики – клятвопреступники, и должны быть наказаны. Вероятно, в сознании сказителей «всплывает» эпическая модель наказания и естественным образом переносится на новый сюжет. Наказание осуществляется непосредственно стрелой «потерпевшего» Митрея, которому приписываются колдовские способности.

Наговор Митрея на стрелу  (с незначительными вариациями) перенесен из сюжета «Илья Муромец и Соловей разбойник»:

Таким образом, в былинах наказанными оказываются эпические противники богатырей: кощей Трапетович, Соловей-Разбойник, разбойники, бороться с которыми возможно только силой колдовства либо с помощью божьей воли. Возможно, мы видим мотив заговаривания «послушливых» стрел, которые слушаются только своего хозяина (например, как в былинах об «Иване Годиновиче» Выгозеро, Гильфердинг № 179, 188[xii]), но в печорских версиях этот мотив отсутствует. В другом варианте «Данилы Борисовича» (№ 266) разбойника простреливает «громова стрела», выпавшая из темной и грозной тучи по молитве купцов «Господу Богу», чьи товары заморские он «обобрал». Ю.А. Новиков в комментариях к былине не исключает связь «…этого мотива с дохристианскими представлениями»[xiii]. Своеобразный претекст этого эпизода можно обнаружить в «Наезде литовцев» (БП. № 261), где Митрей  змолилса-де ей да Господу Богу с просьбой наказать разбойников, вина которых усиливается тем, что они втоптали в грязь икону Божьей Матери.

 В «Даниле Борисовиче» встречаются и архаичные детали, типичные для произведений несказочной прозы, например, мифологические черты в облике Данилы Борисовича и Митрея Бранского.

В тексте не говорится об оборотничестве Митрея Бранского, как в «Наезде литовцев» (остается только формула хитёр-мудёр), но зато ему приписываются качества колдуна-чернокнижника, приводится описание волхования и сокращенный текст заклинания: «Вперед штобы ходу да им ведь не было».

Ключ к пониманию сути новообразования следует искать в фигуре главного героя. Устойчивость большинства мотивов (разбойничества, мотив наказания с помощью наговора, волхования или Божьей молитвы за преступления, остановка колдуном лодки посреди реки, мотив противоборства с «ходячим» покойником-колдуном-великаном, грозящим забрать жизненную силу и захоронение его «вничь лицом») свидетельствуют об их обязательности в былине. Возможно предположить, что в образе Данилы Борисовича главным остается его сходство с великаном. В процессе развития образ исполина подвергался столь различным трансформациям, что отношение персонажей, имеющих частичные признаки великана, к своему прообразу/архетипу обнаруживается с трудом.

БП. № 265

Крычит-то, громит он зычным голосом:

«Уж вы милые братцы, добры молодцы!

Не удти-то вам будёт, ни уехати,

Не сухим-то путём, да вам не водою!»…

«Да не дёржит меня да мать сыра земля,

Тольки дёржит меня да нонь осинов кол!»..

Список  былинных персонажей, в характеристике которых есть нечто общее с великанами можно дополнить: это Микула Селянинович, Рахта Рагнозеский, Идолище[xiv]. В исследуемом новообразовании прямо не говорится об исполинских размерах Даниды Борисовича, имеется лишь ряд признаков, по которым в нем можно узнать великана: детализированное описание и вес (60 пудов) его палицы; зычный голос, которым он кричит, громит; его утверждение, похожее на заверение героя архаического былинного цикла Святогора, что «да не держит меня мать сыра земля»; угроза Данилы Борисовича «съесть-приесть» представителей человеческого мира, где еда в семантике своей восходит к жертвоприношению и представлением о жизни и смерти. Возможно, что и на этом уровне обнаруживается связь с иным миром, где великаны и покойники выступают в роли медиаторов. «Великаны преданий в конце жизни уходят под землю, гору, превращаются в различного рода окаменелости... Так как подобные проявления происходят в момент смерти персонажей, то это и есть возвращение к их изначальной сущности, реинкарнация, способностью к которой наделяются тотемные предки»[xv]. Помогает обнаружить эту связь сопоставление с образом «ожившего мертвеца»  из родовой «Саги о Греттире»: особенности телесного облика (позволяя узнать в нем пришельца из мира иного) и набора действий, которые не приносят никакой пользы людям. Выделяют его из среды живых людей следующие особенности: «Греттир увидел, что Глам просунул в дом голову, и она показалась ему чудовищно огромной и безобразной. Глам шел медленно и, войдя в двери, выпрямился. Головою он доставал до самой крыши», «…люи стали замечать, что Гламу не лежится в могиле…всю оставленную скотину перебил Глам…, никому нельзя было заходить в долину с конем ли, с собакой ли – их тут же убивал Глам…,Во время высокого солнца снова пошла на убыль его сила.., а только лишь наступила осень (темнота)…, Глам стал досаждать сильнее, все пошло по-старому…»)[xvi].  Если же пытаться объяснять огромную силу Данилы эпической идеализацией героя, то получается просчет: герой - колдун, кроме того, оживший мертвец.  Типологически сходные мотивы существуют в легендах коми, где в качестве одного из персонажей зачастую фигурирует мертвый колдун, знахарь. Он до свету преследует тех, кто взялся его хоронить или нарушил обряд захоронения, не выполнил его предсмертных предписаний, угрожая съесть противника, то есть забрать его жизненную силу: «Вот умер Тювэ, и жена подумала: «Пятьдесят лет жили вместе, не оставлю же мужа одного, заночую». Тювэ умер,, и жена положила его тело на скамейку, а сама на печь забралась. Как наступило двенадцать часов, вдруг у Тювэ упала одна нога на пол…., а затем он сам встал и пошел на жену…и сумел откусить ей одно ухо. А потом прокричал петух и Тювэ упал пластом, там, где застал его петушиный крик. Затем его схоронили вниз лицом, чтобы в землю вгрызался, а не наружу» или «А вот какой-то знахарь умирать стал…И говорит, обращаясь к Тювэ: «Когда я умру, приду тебя съесть». И потом три ночи подряд приходил, но съесть не мог… Тювэ тоже был сильный, знахарь, и тому не удалось его съесть»[xvii].

В коми-преданиях наличествует сюжет, в котором есть схожий мотив противоборства двух знахарей, когда (Тунныръяк) останавливает лодку плывущего по реке знахаря на середине[xviii]. Колдовскими способностями наделен атаман разбойников  (БП. № 266), именно по его слову корабль останавливается посреди реки. Заклинанием  останавливает струг на субое Митрей Бранской (БП. № 265):

Архаичным (XIV веке)  следует признать  мотив противоборства с мертвецом, который не выносит дневного света («Сага о Греттире»).  В  варианте Шалькова Данило сам говорит постельнику про свою смерть, прибавляя, куда и как надо вбить осиновый кол. А  возможность предсказывать будущее также  присуща великанам.

После сопоставления данного новообразования с текстами песенного фольклора, печорских былин, коми преданий и мифологических легенд, исландских саг были выявлены оригинальные местные формулы, типические места и архаичная основа  некоторых мотивов («одухотворение» оружия – заговаривание стрелы; бой с ходячим покойником, боящимся дневного света и т.п.), содержащихся в «Даниле Борисовиче». Система мотивов, общая для мифологической прозы соседних народов, оказывается несколько отличной при попадании в былинное образование: каждая деталь «работает» на создание образа эпического героя, в котором сочетаются  черты колдуна, мертвеца и великана, и определяет развитие сюжета.

Чаще всего приметы местного быта (связанные с рыбацким и охотничьим промыслом) различаются даже в записях с Мезени, Кулоя и Печоры. Наличие редких в местной традиции мотивов и образов позволяет считать, что печорские певцы конца XIX – начала ХХ века унаследовали данный сюжет от предшествующих поколений сказителей уже в форме эпической песни. Предания  восходят к архаическим формам, стадиально предшествующим героическому эпосу  и нередко поэтому служившим строительным материалом для него. Значит, происхождение этих эпических тем и мотивов в большей или меньшей степени связано с архаическим фольклором, но интерпретация их и использование относится к разным (в данном случае, сравнительно позднему) периодам развития устной словесности. Устойчивые общеэпические элементы в былинах,  предания,  возможно и сказки, консервирующие и сохраняющие часть архаических тем и мотивов, выступают в роли «хранилища», «кладовой» средств в данном эпическом новообразовании. Мифологические же реликты лучше всего сохраняются в образах чужих, которые при переходе из архаического эпоса в классический, трансформируются в конфессиональных, национальных или племенных противников и т. п. (сочетание черт колдуна, «ходячего» покойника-исполина в образе Данилы Борисовича). Попытка мифологизировать героев былинных образований сопряжена с определенными трудностями. Не всегда огромную силу или громкий голос можно интерпретировать как атрибуты великана, поэтому, возможно, что наша версия  нуждается в существенной корректировке.

Не лишено, как нам кажется, смысла и предположение об общности механизмов создания типологически сходных форм эпоса. Сказители могли, опираясь на художественный опыт предшествующих поколений, использовать некоторые элементы сказаний о великанах для создания монументальных образов богатырей. Интерес к этим преданиям не угасал и они постоянно «подпитывали» русский эпос. Вполне допустимо (с оговорками), что через более детальное сопоставление эпических новообразований, наиболее архаичных былин и разного рода преданий возможно частично воссоздать механизм сложения русских былин. 

Примечания:

[xiv] Криничная Н.А.    Персонажи     преданий:   становление и  эволюция образа. Л.,1988, Новиков Ю.А. Былины о Рахте Рагнозерском.