Умолкнет и наляжет поставлены перед своими именительными падежами для достижения большей компактности соответственных фраз и для уменьшения их глагольности: при нормальном порядке слов (шумный день умолкнет и ночи тень наляжет) глаголы очень выиграли бы в своей значительности и придавали бы всей фразе повествовательный характер, что, однако, было бы совершенно неуместно, так как мы имеем здесь дело с картиной без особой временной перспективы. Между прочим, благодаря этой затушеванности глаголов ассоциации слова наляжет не успевают прийти в движение, и его тяжеловесность вовсе не ощущается. Этот эффект усиливается еще и вынесением вперед замечательного слова полупрозрачная, о котором см. ниже, и которое благодаря этой расстановке заняло доминирующую роль в стихе, подавляя в нем все остальное. Точно так же слова влачатся в тишине в стихе 5 поставлены перед их именительным падежом для большей компактности и для уменьшения глагольности влачатся. Это становится совершенно ясным, если попробовать употребить нормальный порядок (часы томительного бденья влачатся в тишине). При этом самое слово влачатся становится комичным.

В общем то же мы наблюдаем и в стихах 7–8: живей горят ... угрызенья, и в стихе 10: теснится тяжких дум избыток. Обратное, и с полным основанием, наблюдается в стихах 11–12, где рисуется медленно протекающий процесс.

В целях большей компактности и весь стих 2, представляющий собой обстоятельственные слова для предложения стиха 3, вынесен вперед, дабы не нарушать повествовательным тоном всей картины.

В тех же целях приименный родительный может быть поставлен перед своим определяемым. Дело в том, что приименный родительный, будучи поставлен после своего имени, склонен составлять особую группу, особенно если он имеет еще и свое определение.

Следствием этого является то, что определяемое тоже оказывается более или менее самостоятельным, и как бы мы ни усиливали логическое ударение на родительном определительном, эта самостоятельность не ослабляется. Ослабление определяемого, по-видимому, может быть достигнуто лишь постановкой родительного с логическим ударением перед его определяемым, ср., например: я слышу голос врагаЏ и я слышу врагаЏ голос. Это и имеет место в стихе 4 (дневных трудов награда, где награда, конечно, должна быть ослаблена по причинам, изложенным выше. То же самое видим и в стихе 8: змеи сердечной угрызенья, где опять-таки угрызенья должно быть затушевано (ср. угрызенья змеи сердечной).

Наоборот, в стихе 6 мы имеем нормальный порядок слов: часы томительного бденья, так как часы представляется важным и значительным словом. В стихе 10 — тяжких дум избыток — слово избыток не нуждается в особой затушеванности, а потому фразовое ударение могло бы стоять и на нем (я не стою в данном случае за свое чтение), и обратный порядок слов вызван, кажется, общим строем всей фразы, стремящейся к компактности: в уме подавленном тоской | теснится тяжких дум избыток, а не избыток тяжких дум теснится в уме, что имело бы повествовательный, а не изобразительный характер. Само собой разумеется, что тон повествования здесь был бы совершенно неуместен. То же самое мы имеем и в стихе 3: полупрозрачная наляжет ночи тень, с тою только разницей, что логическое ударение на слове ночи вызвано, как это было указано уже выше, противоположением со словом день. Впрочем, когда приименный родительный не имеет при себе определения, его тенденция к самостоятельности не так сильно сказывается, а потому мы имеем в стихе 2 стогны града, что, конечно, значит «градские стогны».

Что касается стиха 4, то, чтобы понять особенность его конструкции — отсутствие ясной грамматической связи с предшествующей фразой, — надо иметь в виду следующее: оборот и наступит (?) сон... , т. е. построение третьего самостоятельного члена (первый — умолкнет... день; второй — наляжет... тень), был бы неуместен, так как, не выделяя сна, разъединял бы два факта, тесно связанных, если даже не говорить о трудности найти подходящий глагол. Но и оборот налягут (?) тень ночи и сон..., разрушая прелесть стиха 3, не давал бы сну надлежащей значительности. Прозаический синоним начала стиха 4 был бы: а вместе с нею и сон; но это была бы такая пошлая конкретизация, что единственным выходом из положения является употребленный Пушкиным «скобочный» оборот, тем более удобный, что он позволяет не употреблять никакого глагола и таким образом усилить впечатление некоторой недоговоренностью.

Слово смертного (конечно, не смёртного) представляется возвышенным, как книжное; но мало кто знает, что его содержательность зависит от того, что это вовсе не производное от смерть (как книжный от книга), а старое отглагольное прилагательное со значением «долженствующий, могущий» типа неизреченный, типа совершенно вымершего в русском языке (вымершего семантически, но не морфологически).

В слове умолкнет (а не замолкнет, например) останавливает на себе внимание весьма выразительный префикс у-, обозначающий «прочь» (ср. унесет, уведет и т. д.).

Слово шумный, хотя и является прилагательным от шум, однако в нашем сознании представляется производным от глагола шуметь, откуда и заимствует свою выразительность, являясь своего рода причастием в зародыше. Немые на первый взгляд может представиться стереотипной метафорой; однако на самом деле оно гораздо значительнее: улицы, площади, дома — немые, молчащие, не говорящие, но что-то знающие и т. д. Если этот ассоциативный ряд сопоставить с полупрозрачностью ночной тени, то получится то что-то таинственное, что нас так прельщает в полусумраке петербургских белых ночей.

Стогны града для нас очевидно устарелое выражение: стогны просто даже непонятно, но и града вместо города не мотивировано. Полагаю, что для Пушкина это были все-таки в значительной мере живые слова, и во всяком случае он их чувствовал иначе, чем мы.

Слово полупрозрачная имеет в себе три ярких семантических элемента: «половинный», «сквозь», «смотреть», а потому является в высшей степени выразительным словом, богатым сложными ассоциациями. Из этих элементов два последних придают слову действенный, глагольный характер, а первый — ту таинственную дымку, о которой была речь выше.

Относительно ночи тень нужно заметить, что здесь разумеется не «мрак», а «отбрасываемая тень», что в связи с полупрозрачная и наляжет дает впечатление какой-то полупрозрачной завесы, опускающейся на город, — может быть, крыльев какой-то волшебной птицы-ночи и т. п. Само собой разумеется, что я вовсе не хочу сказать, чтобы здесь рисовался какой-либо конкретный образ; наоборот, всякая попытка чересчур конкретизировать этот образ оказывается неприятной, пошлой, и вся прелесть состоит в неясности, в том, что наше воображение лишь слегка толкается по некоторым ассоциативным путям искусным подбором слов с их более или менее отдалёнными ассоциациями (с их «ореолами», как я это себе позволяю называть в лекциях).

Относительно трудов следует напомнить, что хотя это и синоним работы, однако имеет некоторый привкус в смысле «мучений, тягот» и т. п.

Часы в данном случае не в смысле времени, а именно конкретно, в смысле следующего одного за другим часа.

Томительный — очень выразительное прилагательное благодаря тому, что сохраняет живую связь с глаголом (ср. утомительный, уже утратившее эту связь). Почему самый глагол томить представляется, по крайней мере для меня, таким выразительным, мне неясно. Может быть, потому, что объем слова сравнительно невелик и содержание его от этого более определенно. Может быть, оттого, что значение «морить, тушить в печи», в общем литературном языке неупотребительное, а потому мало осознанное как самостоятельное, дает слову всю выразительность.

С точки зрения нашего современного языка предпочтительнее было бы бдения вместо бденья, т. е. большее сохранение глагольности, но, по-видимому, во времена Пушкина отношение к этим фактам было иное (ср. у Крылова: «чтоб от пенья его отвадить» [«Откупщик и Сапожник»] — мы бы сказали от пения).

Стихи 7–12. Вынесение вперед слов в бездействии ночном, полагаю, не требует объяснений.

О порядке слов в стихах 7–8 сказано было выше, причем особенно характерной является спрятанность слова угрызенья, которое, попав в фокус внимания, вызвало бы, пожалуй, комические ассоциации.

Живей горят сильно выдвинуто, чему способствует и его место в начале фразы, и это понятно, так как здесь эмоциональный центр фразы, причем особенно интересным является слово живей, во-первых, своей сравнительной степенью без непосредственно данного термина для сравнения и, во-вторых, своими смысловыми ассоциациями. Дело в том, что не говорят ведь: эта рана у меня живо горит, но говорят: живо вспоминается, кро-ме того, говорят о живом мясе, говорят по живому месту и т. п. По-видимому, вся эта совокупность ассоциаций и действует на нас. При этом любопытно отметить, что мы совсем не чувствуем непривычности этого выражения; наоборот, оно кажется нам в высшей степени удачным и выразительным.

О порядке слов в стихах 9 и 10 достаточно было сказано выше: он вызван стремлением к большей компактности, изобразительности и к ослаблению повествовательного тона.

Я полагаю, что образы, данные в стихах 9–10, несмотря на все их различие, сплетены друг с другом: мечты кипят, т. е. находятся в беспрерывном движении; одна другую вытесняет на поверхность сознания; отсюда они теснятся уже в уме, просторное вместилище которого придавлено низким сводом тоски, а потому тяжкие думы не все теряются в свободном пространстве, и избыток их все время попадает в светлую точку сознания. Само собой опять-таки разумеется, что все это не образы, непосредственно находящиеся в сознании, а лишь подсознательные возможности, которые сковывают, однако, всю картину в одно целое и которые то там, то сям попадают и в сознание.

Мечты как будто в нашем языке приобрели значение чего-то во всяком случае приятного. Этого обязательного элемента раньше не было, и мечты значило просто «продукт воображения».

Тоска — слово очень выразительное; может быть, потому, что сохраняет следы более конкретного значения, из которого получилось значение «тошно» (ср. польское ckliwie из *tskliwie, a может, и самое русское тошно).

Слово дума представляется поэтическим, вероятно, потому, что, будучи само неупотребительным в обыденном языке, оно связано с самым употребительным обыкновенным глаголом и ощущается поэтому очень глагольным, чего вовсе нельзя сказать о слове мысль.

Избыток, конечно, в смысле «излишек, остаток».

Все построение стихов 11–12 рассчитано на выражение медленно проходящей перед духовным взором вереницы воспоминаний. О том, что слово воспоминание по своей фонетической природе хорошо поддается медленному расчлененному чтению, было сказано выше; следует прибавить только, что оно является дифференцированным психологическим подлежащим, на котором задерживается наше внимание, как на первом члене предложения, что и выражено «паузой сказуемого», символизируемой в моем тексте тире (ср. мечты кипят в стихе 9, где расчленения на подлежащее и сказуемое вовсе нет). Психологическое сказуемое тоже разворачивается постепенно: безмолвно (об особой фонетике которого см. выше) составляет отдельную фразу и вынесено вперед, так как под его знаком протекает все последующее. Предо мной вынесено вперед для компактности, а свой длинный отделено от своего определяемого как самое значительное по изобразительности слово (о его фонетике см. выше).

Из слов любопытны: развивает — обилием семантических ассоциаций (раз-, ви- и ва- как суффикс повторяющегося действия) и свиток — живописью своего словопроизводства, особенно рядом с развивает.

Стихи 13-16. Особенно любопытно здесь и, которым присоединяются эти четыре стиха к последнему элементу предшествующего целого. Оно несколько разрушает логическую стройность построения и дает впечатление некоторого прорвавшегося под влиянием аффекта потока речи.

Оборот с деепричастием в стихе 13 очевидно относится ко всему последующему, не составляя одного целого с предложением стиха 14. Это последнее составляет первое звено в цепи фраз, идущей до самого конца, и здесь очень выразительны это повторяющееся и (не смешивать с первым и), которое не может исчерпать всего душевного состояния человека ассоциативно прибавляющимися элементами, и заключительная строка с но и с полной переменой тона, тембра и темпа. Замечательно, что в помощь и, для большей ритмичности, в стихе 15 горькие переделано в горько (хотя, конечно, слезы горькие льет молодец).

Жизнь мою в стихе 13 вместо мою жизнь объясняется, по-моему, желанием разбить несколько одно целое понятие и задержать на нем внимание слушателя (ср. выше сказанное о слове жизнь). То же надо сказать и о строк печальных в стихе 16.

Из слов отмечу отвращение, как очень выразительное слово; но объяснить, на чем эта выразительность основывается, к сожалению, сейчас не в состоянии.

О я трепещу было сказано выше. Добавлю только, что повторяющееся е может быть использовано для выражения идеи повторности действия.

О единстве того душевного состояния, которое выражено здесь (стих 14) двумя глаголами, уже говорилось раньше.

Выразительность слова проклинаю, между прочим, основывается на энергичных смысловых ассоциациях префикса про-.

Выразительность слова горько, пожалуй, не требует объяснений.

Май - октябрь 1922 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Само собой разумеется, что я далек от мысли осуждать то, что делается у нас; но я считаю все же полезным указать, чего у нас не делается. Не хотелось бы также, чтобы кто-нибудь подумал, будто я выступаю против историзма в литературе: я не представляю себе возможным полного объяснения текста вне исторической перспективы.
Назад

² См., впрочем, J. van Ginneken, Principes de linguistique psychologique [Paris, 1907, стр. 285], который называет то, что я подразумеваю под своими «фразами»,— constructions. Я рассчитываю в недалеком будущем напечатать небольшое исследование, посвященное этому понятию, которое я полагаю основным для всего синтаксиса. Предварительное сообщение на эту тему мною было сделано в заседании лингвистической секции Неофилологического общества при Петроградском университете еще в 1920 г. (ср. также мои: «Восточнолужицкое наречие» [Петроград, 1915, стр. 145] и «Некоторые выводы из моих диалектологических лужицких наблюдений» [п. 9]).
Назад

³ Все это было уже написано, когда я прочел интересную книжечку А. Г. Горнфельда «Пути творчества» [Петроград, 1922]. Там, в статье о «Толковании художественных произведений», он говорит о множественности их понимания. Все, что он говорит, совершенно правильно и, может быть, не особенно противоречит сказанному выше, так как имеет в виду уже данную в произведении внешнюю (между прочим и звуковую) форму, которая может вызывать разные ассоциации и разные понятия у воспринимающих.
Сама форма, сам материал незыблемы по существу, и в восприятии (нормальном, конечно) может происходить лишь ослабление одних элементов и усиление других за их счет и, конечно, по-разному у разных индивидуумов. Так, несомненно, дело обстоит, например, в живописи, при слушании музыки и т. п. Так дело обстоит и в словесном произведении, полагал я, считая его природу исключительно звуковой. Поэт слышит звук, и этот звук один, в нем нет колебаний; но поэт не имеет других средств передать нам его, как это несовершенное письмо, которое наполовину скрывает от нас «божественный» звук.
Отсюда необходимость толкования письма, перевода его в звук; истинное толкование в данном случае является единственным, и лишь дальнейшее толкование этого звука может быть множественно. Так думал я до сих пор. Но вот слова Ницше по поводу редакторской фразировки музыкальных произведений, приводимые А. Г. Горнфельдом (стр. 104), поразили и смутили меня.
Ницше утверждает, что композитор в момент творчества и воспроизведения видит тонкие музыкальные нюансы в неустойчивом равновесии. Если это так, то, может, и поэт не все слышит вполне отчетливо, а многое и у него находится в «неустойчивом равновесии».
И я иду гораздо дальше. Мне кажется теперь, что слуховой образ поэта должен быть крайне неоднороден по своей яркости: некоторые элементы для него выступают с большой силой, и всякое малейшее отклонение в этой области он воспринял бы крайне болезненно; другие находятся в тени, а кое-что он почти что и не слышит и, при условии сохранения общей перспективы яркости, готов принять разное. Такое понимание отвечало бы тому, что мы наблюдаем вообще в языке, где мы всегда можем различать важное, существенное и, так сказать, «упаковочный материал» (это различие выступает всегда, когда мы затруднены в речи или аффектом, или другим занятием, или просто ленью — «упаковочный материал» в той или другой мере исчезает, и произносятся лишь самые существенные слова). Это понимание объяснило бы и то, почему, как я говорю выше, в некоторых случаях я убежден в правильности своих толкований, а в некоторых — я колеблюсь и готов принять и иное. Не оттого ли это, что в одних случаях мы имеем дело с яркими местами слухового представления у самого поэта, а в других с более или менее безразличными.
Если все это так, то то, что я предполагал возможным в виде исключения — сознательное предоставление поэтом известной свободы толкования читателю, является в известных пределах нормальным для всякого написанного стихотворения. В таком случае наше письмо, являясь, конечно, проклятием для поэта, не давая ему возможности выявить свой слуховой образ там, где ему это абсолютно важно, оказывается в то же время и благодетельным, позволяя не прецизировать этого образа там, где он для самого поэта неясен.
Впрочем, если все эти соображения и окажутся даже правильными, необходимость перевода письма в звук не может отпасть; только в одних случаях этот перевод будет единственным возможным, а в других — одним из возможных, и притом у одних поэтов будет больше первых случаев, а у других — вторых.
Что касается дальнейшего, то, оставляя совершенно в стороне вопрос о множественности толкования стихотворения, я могу только указать на то, что задачей моей было осознание и использование для толкования всех лингвистических указаний текста.
Назад

⁴ Я несколько упрощаю систематизацию Андрея Белого, которая является чересчур дробной, а потому, может быть, и несколько искусственной с точки зрения семантической.
Назад

⁵ Пользуюсь случаем, однако, указать, что не надо всегда во что бы то ни стало разыскивать смысловые ассоциации в каждом отдельном случае. В языке постоянно имеются более или менее «пустые места», т. е. места, не имеющие существенного значения, по крайней мере для говорящего. Таким пустым местом являются в большинстве случаев формы грамматического рода имен существительных в русском языке (однако в поэтическом языке они могут сохранять то или другое значение). Таким пустым местом является употребление формы родительного падежа вместо винительного после отрицания или, например, после глаголов хочу, ищу и т. п. Таким пустым местом являются во французском языке некоторые случаи употребления subjonctif и т. д., и т. д.
Назад

Щерба Л. В. Избранные работы по русскому языку. М.: Учпедгиз, 1957. С. 26–44.