Совершенно особое положение, которое Ломоносов занимает в истории русской культуры, способствовало возникновению вокруг его биографии и творчества множества разнообразных легенд. В одних случаях это наивные выдумки, исправляющие реальную биографию в романтическом духе, в других мы сталкиваемся с сознательной фальсификацией идей и взглядов Ломоносова в соответствии с мифологизированной трактовкой его личности и наследия. Одни легенды должны были, по замыслу их авторов и популяризаторов, способствовать укреплению авторитета Ломоносова, другие облегчали использование этого авторитета в актуальной полемике. И те, и другие препятствуют объективному научному исследованию жизни и творчества классика и должны быть выявлены и исключены из научного обихода независимо от того, возвеличивают ли они героя или порочат.

Специфический культ «отца русской науки и поэзии» приобретал иногда пародийные черты. Так, в 1915 году, во время Первой мировой войны товарищество «Леновы» выпустило карамель «М. В. Ломоносов — первый борец с немцами». Такая «карамельная» трактовка деятельности Ломоносова встречается не только на фантиках, хотя еще в XIX веке серьезные исследователи показали ее полную несостоятельность. В конце 1940-х годов именно она стала официально признанной. Основное содержание развития лингвистики в России XVIII века формулировалось в специфических военно-исторических выражениях: «Ученый мир разбивается на два лагеря. Одни ищут основы русской речи в иноземных источниках и ставят строй русского языка в подчиненное им [?! — П.К.] положение. Другие, наоборот, смотрят на историю русского народа и на развитие его языка с подлинным чувством русского человека и возвеличивают их» [Мещанинов, 1949: 10].

Говоря об истории отечественной лингвистики, следует, очевидно, анализировать содержание научных концепций, а не субъективное отношение Ломоносова к Тауберту или Шлецеру.

В рамках настоящей работы мы, естественно, не можем рассмотреть «ломоносовскую мифологию» в полном объёме. Для нас представляют интерес прежде всего лингвистические взгляды, идеи и мнения, а значит речь пойдет лишь о некоторых случаях превратного толкования лингвистического наследия Ломоносова.

Наследие это включает в себя текст «Российской грамматики», два руководства по риторике, Предисловие о пользе книг церковных и значительный корпус рукописных материалов, связанных по преимуществу с работой над грамматикой.

«Российская грамматика» является наиболее основательно изученным памятником русской грамматической науки XVIII в. Безусловно, этот текст является единственным в своем роде. Это, однако, не должно означать полного изъятия ломоносовской грамматики из современного ей культурно-исторического контекста. Такое изъятие наиболее явно обнаруживается в многочисленных главах и параграфах об «истории вопроса» в работах, посвященных частным грамматическим проблемам. Для этих параграфов и глав характерна трактовка ломоносовского текста как некоего абсолютного начала, что имеет смысл во многих случаях, но отнюдь не всегда. Широко распространено мнение, что «Ломоносов не имел перед собою других образцов, кроме грамматики Мелетия Смотрицкого» (Водовозов, 1871: 866). Ошибочность такого мнения даже и для того момента, когда оно было впервые высказано, совершенно очевидна. Не говоря уже о том, что Ломоносову были известны грамматические труды В. Е. Адодурова (Ломоносов, Т.7: 690–691; Успенский, 1975), в тексте его грамматики обнаруживается очень неплохое знакомство с современной ему западноевропейской литературой по языкознанию. Вполне самостоятельно подходя к исследованию фактов живого русского языка, Ломоносов вовсе не стремился создать новый механизм грамматического описания. Его задача заключалась в составлении грамматики, достойной его родного языка, грамматики, ставящей русский язык вровень с другими культурными языками Европы. При этом адресатом его грамматических изысканий оказывался не только читатель-соотечественник, но и ученое сообщество Европы. Отсюда проистекал напряженный и ревнивый интерес Ломоносова к скорейшему изданию немецкого перевода Грамматики.

Включенность грамматики Ломоносова в русло европейской грамматической традиции прослеживается даже в мелочах. Одной из таких интересных мелочей является анекдот об отношении Карла V к разным языкам, приведенный в Посвящении ломоносовской грамматики: «Карл Пятый, римский император, говаривал, что ишпанским языком с богом, французским — с друзьями, немецким — с неприятельми, италиянским — с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италиянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка» (Ломоносов, Т.7: 391–392).

Как показал В. Д. Рак, непосредственным источником ломоносовского текста была «очень популярная в XVIII в., выдержавшая бесчисленные переиздания грамматика французского языка Жана Робера де Пеплие», хорошо знакомая Ломоносову (Рак, 1975: 217–219).

Независимо от решения вопроса о непосредственном источнике анекдота существенно, что он еще до появления грамматики Ломоносова использовался с той же риторической целью возвеличения родного языка автора. Так, в немецкой грамматике И. Бёдикера читаем: «Тимпиус (?) судит о языках: когда хотят говорить с Богом, следует пользоваться испанским языком из-за его серьезности, с князем — итальянским из-за его изящества, с женщинами (Weibsbildern) — французским из-за его любезности, с солдатами по-немецки из-за его суровости». Решительно не соглашаясь с приговором немецкому языку, Бёдикер находит в нем помимо всех перечисленных достоинств еще и «величие латинского, мудрость греческого и святость еврейского» (Boediker, 1690: 199; Кусова, 1975: 268).

Разумеется, текст Посвящения не может рассматриваться в качестве доказательства концептуальной связи грамматики Ломоносова с западноевропейской грамматической традицией, однако о том же и едва ли не с большей наглядностью свидетельствует основной текст Грамматики.

Первое наставление «Российской грамматики», озаглавленное «О человеческом слове вообще», представляет собой краткое изложение основ универсальной философской грамматики. В историографии отечественной лингвистики факт этот не является общепризнанным. Более того, абсолютно преобладает точка зрения, согласно которой ломоносовская грамматика противостоит западноевропейской традиции философской грамматики.

Практически все, кто писал более или менее обстоятельно о лингвистических штудиях М.В. Ломоносова, единодушно констатируют «естественнонаучный» подход Ломоносова к фактам и явлениям языка, независимо от того, рассматривается ли такой подход как достоинство ломоносовских трудов или как их недостаток. Шлецер, считавший, что Ломоносов, будучи «химиком», вряд ли может с успехом заниматься историей и языком и что он «так же мало слышал об ученой этимологии, как матрос о логарифмах» (Шлецер, 1875: 230), был, конечно, несправедлив в своей оценке. Однако внутреннее содержание этой оценки, указание на то, что Ломоносов был прежде всего естествоиспытателем, неожиданно объединяет Шлёцера с теми авторами, которые считают достоинством Ломоносова как раз то, что он «подошел к языку как натуралист».

Взгляд на Ломоносова как на натуралиста в грамматике получил, казалось бы, серьезное обоснование в результате знакомства исследователей с рукописными материалами к «Российской грамматике». «В своих филологических работах, — писал А. С. Будилович, первым опубликовавший эти материалы, — Ломоносов идет путем строго аналитическим, собирая по возможности, все факты, распределяя их на группы и затем уже подводя заключительный вывод в виде общего итога фактов. В черновых материалах для "Грамматики" встречаются целые списки слов: имен — для определения родов по окончаниям и распределения их по склонениям, глаголов — чтобы отметить отношение формы настоящего времени к неопределенному наклонению и т.д. Для выведения какого-нибудь частного правила, например, об именах, оканчивающихся в родительном падеже на а или на у, исписаны целые листы» (Будилович, 1869: 71–72).

Таким образом, утверждая, что Ломоносов подошел к языку как представитель естественных наук, исследователи имеют в виду прежде всего тот простой факт, что грамматические построения Ломоносова носят апостериорный, индуктивный характер. Тем самым предполагается справедливость по крайней мере двух допущений: во-первых, предполагается, что естественные науки в XVIII веке строились исключительно на экспериментальной, апостериорной, индуктивной основе, во вторых — что философско-грамматическая традиция была во всех своих существенных чертах априорной и дедуктивной. Между тем, и первое, и второе просто неверно.

Дедуктивные построения играли в естественных науках XVIII века огромную роль, причем эта дедуктивность приобретала совершенно исключительные, почти пародийные масштабы в работах Христиана Вольфа, т. е. именно того ученого, которому более, чем кому-либо другому, Ломоносов был обязан своей естественнонаучной подготовкой. Понятно, что у нас нет оснований считать Ломоносова ортодоксальным вольфианцем, однако не следует впадать и в противоположную крайность, утверждая, что русский ученый отмел вольфианство за ненадобностью.

Что же касается представления о полной оторванности универсальной философской грамматики от изучения реального языкового материала, то его можно признать отчасти справедливым лишь по отношению к общей схеме. Составление же грамматики конкретного языка на основе универсальной схемы отнюдь не исключает детального анализа языкового материала, а, напротив, предполагает его. Разнообразные табличные приложения, списки слов и т. п. составляют необходимую часть любой грамматики этого типа. Грамматический универсализм, как и позднейший логицизм, не отрицает идиоэтнического в языке, но лишь относит его к области «употребления». Все, что составляет специфику конкретного языка, рассматривается как нечто внешнее по отношению к базовой универсальной структуре, надстраиваемое над ней, но при этом вполне достойное внимания автора грамматики.

Отправной же точкой при исследовании каждой грамматической категории служит для Ломоносова ее логический анализ, т. е., по сути дела, рассмотрение с позиций универсальной грамматики. Список возможных грамматических значений и тот минимум этих значений, который логически необходим для каждого языка, не выводятся из анализа конкретного языкового материала, а заданы грамматической традицией.

Одно из традиционных заблуждений, связанных с пониманием текста «Грамматики» Ломоносова, обычно формулируется примерно следующим образом: Ломоносов первым в русской грамматике наметил разграничение знаменательных и служебных частей речи, хотя и не совсем последовательно. Вот, например, как комментировал соответствующие параграфы «Российской грамматики» А.С.Будилович: «Не знаем оттуда ли [из одной из французских "всеобщих грамматик" — П.К.] взял Ломоносов разделение частей речи на знаменательные и служебные, или он сам угадкою дошел до того, что сто лет спустя завоевала наука в лице Якова Гримма. Не можем, однако, не заметить, что Ломоносов не представил еще ясно и твердо различия частей речи знаменательных и служебных, хоть и подходил к нему довольно близко. То называет он знаменательными или главными только имя и глагол (§§40 и 45), считая остальные шесть частей речи служебными (§45), то говорит: "слово человеческое имеет осмь частей знаменательных" (§46). Мы склонны впрочем считать это обмолвкою, так как в общем разделении грамматики Ломоносов, изложив учение об имени и глаголе, озаглавливает пятое наставление: "о вспомогательных и служебных частях слова", то есть, о местоимении, причастии, наречии, предлоге, союзе и междометии» (Будилович, 1869: 75).

На заключающуюся в подобных утверждениях неточность указывал в свое время еще Я. К. Грот, однако они в разных вариантах продолжают регулярно воспроизводиться в литературе. Сложность здесь заключается в трактовке понятия «знаменательные части слова». На восприятие этого выражения неизменно оказывает влияние последующая грамматическая традиция, в рамках которой формулировка «знаменательные части речи» является строго терминологической и выражает вполне определенное содержание. Между тем, и ломоносовское выражение «часть слова» не тождественно современному «часть речи», и прилагательное «знаменательный» тоже выступает в специфическом значении.

В тексте грамматики Ломоносова выражение «часть слова» не может рассматриваться лишь как калька латинского «partes orationis» или греческого μερε του λογου. В нем сохраняется «этимологическое значение». «Части слова» — это части, единицы, на которые членится «слово», т. е. речь. Они могут иметь значение, «знаменование» либо не иметь его. В первом случае они могут быть названы знаменательными, во втором — незнаменательными. «Знаменательными частями слова» являются «речения» т. е. слова. Буквы и слоги не являются «знаменательными частями слова». С другой стороны, «части слова» могут быть членимыми или нечленимыми, или, как говорит Ломоносов, «разделимыми (сложенными)» и «неразделимыми». «Неразделимые части слова» суть буквы (существенно при этом, что в тексте грамматики «буквы» понимаются скорее фонетически, чем графически). Именно так представлено соотношение соответствующих понятий в «Табели Грамматической», впервые опубликованной тем же Будиловичем и прилагающейся к позднейшим изданиям «Российской грамматики». Таким образом, латинскому выражению «partes orationis» у Ломоносова соответствует выражение «знаменательные части слова». В тексте грамматики это выражение неоднократно толкуется как «речения», т. е. слова.

Сформулировав исходные понятия, Ломоносов показывает, в чем именно заключается «знаменование» разных типов «речений», т. е. частей речи. Приведем фрагмент, давший повод для недоразумений: «§40. Слово дано для того человеку, чтобы свои понятия сообщать другому. И так понимает он на свете и сообщает другому идеи вещей и их деяний. Изображения словесные вещей называются имена, напр.: небо,вѣтръ, очи; изображение деяний - глаголы, напр.: синѣетъ, вѣетъ, видятъ. Итак, понеже они всегда вещь или деяние знаменуют, по справедливости знаменательные части слова названы быть могут».

По мнению Н. С. Поспелова из текста этого параграфа следует, что «именем существительным и глаголом, по Ломоносову, исчерпывается (?) то, что в собственном смысле этого слова ("по справедливости") можно назвать знаменательными частями речи» (Поспелов, 1954: 6). Думается все же, что для такого вывода текст Ломоносова не дает достаточных оснований. Если бы ученик Вольфа хотел сказать, что только имя и глагол могут быть названы знаменательными частями речи, он не преминул бы это сделать. (Ср. в §48: «...человек есть род, а воин, судья, крестьянин суть виды» (Ломоносов, Т.7: 409). Из этой формулировки вовсе не следует, что род человеческий исчерпывается тремя названными видами.)

Что же касается §45, то в нем выделяются две группы «знаменательных частей слова» — главные и служебные. Определение «знаменательные» опущено по причине его очевидности. Главными частями слова названы имя и глагол, служебными — все остальные. Видеть в этом противопоставлении заслугу Ломоносова не следует, т. к. оно более чем традиционно. Еще Донат писал: «Частей речи восемь: имя, местоимение, глагол, наречие, причастие, союз, предлог, междометие. Из них две основные части речи — имя и глагол» (Античные теории...: 118).

Таким образом знаменательные и служебные части слова у Ломоносова не противопоставляются. Знаменательные противостоят незнаменательным, а служебные — главным. Главными частями слова признаются имя и глагол, которых достаточно для оформления суждения, состоящего из субъекта и объекта, выражаемых именами, и связки — глагола.

Boedikerus J. Grund-Saetze der Deutschen Sprachen im Reden und schreiben... Coelln an der Spree, 1690.

Античные теории языка и стиля / Под общей редакцией О. М. Фрейденберг. М.,Л.: ОГИЗ-Соцэкгиз, 1936.

Будилович А. С. М. В. Ломоносов как натуралист и филолог. С приложениями, содержащими материалы для объяснения его сочинений по теории языка и словесности. СПб.: Печатня В. Головина, 1869.

Водовозов В. Русские грамматики // Педагогический сборник, 1871, кн.VII, ч.II, с.864–875; кн.X, с.1243–1257; кн. XI, с.1389–1405; кн.XII, с.1531–1540.

Грот Я. К. Спорные вопросы русского правописания от Петра Великого доныне. // Грот Я. К. Филологические разыскания. Т.2. 3-е изд. СПб., 1885.

Кусова Р. Н. Иоганн Бёдикер и немецкая грамматическая традиция XVII–XVIII веков. Орджоникидзе: Сев.-Осетинский гос ун-т, 1975.

Мещанинов И. И. К истории отечественного языкознания. М.: Учпедгиз, 1949.

Морозов А. А. Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765). Л.: Лен. газетно-журн. и книжное изд-во, 1952.

Поспелов Н. С. Учение о частях речи в русской грамматической традиции. Материалы к курсам языкознания. М.: Изд-во МГУ, 1954.

Рак В. Д. «Российская грамматика» М. В. Ломоносова и «Письмовник» Н. Г. Курганова // Ломоносов и книга. Л.: БАН СССР, 1986. С.124–138.

Успенский Б. А. Первая русская грамматика на родном языке (Доломоносовский период отечественной русистики). М.: Наука, 1975.

[Шлёцер А.Л.] Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлёцера, им самим описанная. Пер. с нем. с приложениями и примечаниями В. Коневича // Сб. ОРЯС АН, т.XII, СПб., 1875.