Психологический метод Пушкина и Стендаля, включавший разработку обоими писателями любовного психологизма, приобрел важные черты новаторства при эстетическом исследовании адюльтера. На этой теме оттачивалось мастерство Пушкина и Стендаля как писателей-психологов. Как это ни парадоксально, из них двоих первым начинает ее художественно разрабатывать именно Пушкин. Парадокс в том, что будучи многогранно исследованной во французской беллетристике, эта тема в русской светской прозе двадцатых-тридцатых годов была, практически, под запретом. Даже Карамзин, стремившийся, как известно, эстетически исследовать все психические состояния, коснулся ее лишь один раз в экспериментальном драматическом отрывке Софья. Здесь 25-летняя супруга 60-летнего помещика признается мужу в измене и получает его согласие удалиться с любовником в деревню. Типичная для Карамзина дидактическая развязка в данном случае не только обычный сентименталистский набор (горячка, бред, сумасшествие, смерть), но и кровавый финал: обезумевшая героиня убивает охладевшего к ней любовника и погибает.
Пушкин, как и Стендаль, начинает интересоваться темой супружеской неверности с первых шагов в области прозы. Однако французский писатель раньше него исследует адюльтер как теоретик «истинного романтизма», изучающий природу страстей. Уже в трактате О любви, анализируя различные типы любви, используя книжные примеры, рассказы знакомцев и собственный опыт, Стендаль мимоходом касается этой темы. Для французского писателя данный интерес естественен: национальная литература накопила в этом отношении значительный опыт. Мотив адюльтера разрабатывается в прозе классицизма (Мадлен де Лафайет) и в нравоописательном романе конца XVIII — начала XIX в. (Кребийон-Сын, Луве де Кувре, Шодерло де Лакло, Констан, Ансело и др.). Но и во французской литературе при разработке мотива супружеской неверности требовалась обязательная дидактическая развязка. Однако то, что было разрешено беллетристике, запрещалось социальной критике, в частности «подрывающей устои» феминистски ориентированной философской обобщающей мысли. Уже первая попытка критически осмыслить нравственный уровень общества в связи с состоянием семьи — Физиология брака (Physiologie du mariage, 1829) Бальзака вызвала шумный скандал. Подвергнув сокрушительной критике институт брака, исследуя его с разных сторон (юридической, этической, психологической), писатель доказывал, что в современном обществе супружеская неверность — явление закономерное и почти неизбежное. В предисловии к книге Бальзак не без иронии отмечал, что для опубликования подобного опуса от автора требовалась изрядная смелость: «посметь открыто назвать глухую болезнь, подтачивающую общество», мог себе позволить лишь «король или по крайней мере первый консул», поскольку полагалось «верить в святость брака как в бессмертие души»125. Институт брака рассматривался Бальзаком как проявление разложения уклада, своеобразная «купля-продажа». Эту мысль он вложил в уста героини романа Тридцатилетняя женщина (1830), маркизы Жюли д'Эглемон: «...брак в наши дни узаконенная проституция <...>. Вы клеймите презрением тех несчастных женщин, которые продают себя за несколько экю первому встречному: голод и нужда оправдывают эти мимолетные связи. Общество же допускает и одобряет необдуманный, но более ужасный для невинной девушки союз с мужчиной, с которым она незнакома и трех месяцев и которому она продана на всю жизнь. Такова судьба наша; у нас два пути: один — проституция явная и позор, другой — тайная и горе»126.
Одну из причин «болезни» общества, связанной с упадком семьи, автор и его герои (как многие люди эпохи) усматривали в «Гражданском кодексе» Наполеона (1804), чья печально известная 213-я статья гласила: «Le mari doit protection à sa femme. La femme obéissance à son mari»127. В разделе О разводе определялись санкции за супружескую неверность: жене — исправительные учреждения сроком от трех месяцев до двух лет, мужу — наказание чисто символическое. Юридически приравнивая женщину к несовершеннолетним детям, эти статьи кодекса, фактически, обрекали ее на домашнее рабство. Наполеон, разумеется, имел в виду укрепление семьи, но, как это не раз бывало в истории (например, «драконовские» законы о семье Октавиана Августа), «силовые» приемы подчас приводили к обратным результатам.
Физиология брака включала множество анекдотов и семейных историй на тему адюльтера, представляющих собой десятки свернутых сюжетов романов и новелл, которые в будущем найдут художественное воплощение в Человеческой комедии. Написанная в иронической манере, с многочисленными ссылками на Рабле и Стерна, в тоне доверительного разговора с читателем, Физиология брака мгновенно приобрела исключительную популярность: по воспоминаниям современников, читатели (и особенно читательницы) ее «буквально рвали из рук»128.
После появления Физиологии брака создатели светской прозы во Франции и в России не могли не учитывать книги Бальзака; отношение к ней могло быть разным, часто отрицательным, но не замечать ее было нельзя. Примечательно, что в России начала 30-х гг. Физиология брака и Тридцатилетняя женщина пользовались широкой известностью. Хозяйка дома в пушкинском отрывке Мы проводили вечер на даче, желая доказать, что в ее салоне нет места духу ханжества, говорит: «...вон там у меня на камине валяется Physiologie du mariage». Книга Бальзака упомянута Пушкиным как всем известная, не нуждающаяся в комментариях, глагол «валяется» передает сниженную, разговорно фамильярную интонацию — «настольная» книга, которая «прижилась» на камине.
Объяснять табуированность мотива адюльтера в русской светской прозе первой половины XIX в. лишь ригоризмом нравственных норм и воздействием религиозной этики было бы упрощенным подходом; действовал сложный комплекс причин (религиозных, этических, социальных), определявших специфику национального самосознания. В России конца 1820-х гг. ситуация иная, чем во Франции: уклад не разрушен, этические нормы, определяющие поведение светской женщины, регламентируются не юридическим кодексом, а — во многом — ее внутренним императивом. Об этом красноречиво пишет М. С. Жукова в повести Барон Рейхман: «Конечно, в наши времена мужья не убивают за неверность жен, не заключают их в подземелье, не посылают в монастырь, ни даже в деревню, не прибегают к несколько жестоким средствам наших праотцов, но лучше ли <...> провести всю жизнь, обремененную презрением <...>?»129.
Хотя тема супружеской неверности в русской литературе под запретом, а может быть именно по этой причине, она, как уже отмечалось, начинает неудержимо манить Пушкина с конца двадцатых годов. Мотив адюльтера возникает уже в первом прозаическом произведении Пушкина, незаконченном романе Арап Петра Великого. Эпизод любви Ибрагима к графине Д., хотя и занимает всего несколько страниц, структурно значим. Он важен не только тонким психологическим рисунком, оттеняющим нравственный облик Ибрагима, но и авторской позицией лишенной нравственного ригоризма. Подход Пушкина — не просто просветительское оправдание страстей, но в чем-то и «бальзаковский» (за два года до появления Физиологии брака). Поведение героини мотивировано в духе Бальзака: «17 лет, при выходе ее из монастыря, выдали ее за человека, которого она не успела полюбить и который впоследствии никогда о том не заботился» (VIII, 4). Пять страниц истории любви Ибрагима к графине Д., от момента возникновения страсти до рождения черного ребенка, — блестящий образец новаторского психологизма. С недюжинной смелостью, без всякой чувствительности и дидактизма, Пушкин изобразил как высокое и чистое чувство земную и «грешную» страсть.
Сходная авторская позиция и в пушкинском комедийном отрывке Через неделю буду в Париже непременно, условно датируемом началом тридцатых годов. Этот фрагмент, наименее изученный и наиболее «пушкинский» из всех его комедийных отрывков, единственный написанный прозой, дает реалистическую трактовку характеров героев. Графиня и ее любовник обрисованы с позиции «оправдания страстей». Размещение этого фрагмента среди комедийных отрывков на самом деле не совсем оправдано. По отношению к комедийной сцене табуированность мотива адюльтера в русской литературе была гораздо более жесткой, чем по отношению к прозе (и к трагедии). Вывести в комедии неверную жену (светскую даму) и ее любовника было бы нарушением всех норм театральной благопристойности. Скорее всего Пушкин экспериментально разрабатывал диалог для прозаического произведения, который мог бы прозвучать в ситуации, близкой парижскому эпизоду Арапа Петра Великого.
Примечательно, что место действия в этих фрагментах — Париж, адюльтер разворачивается, так сказать, на «французской» почве. С этим топосом мотив адюльтера в сознании русских связывался органично и естественно. Перенос действия в Россию, эстетическое исследование мотива супружеской неверности на материале российской действительности — качественно новый момент, требовавший от писателя известной смелости. Этот перенос, как нам представляется, впервые осуществляется Пушкиным в плане светской повести (или романа), условно называемом по первым словам L'Homme du monde (Светский человек), который Пушкин в 1828 г. набросал по-французски небрежным почерком на восьмушке листа с двух сторон.
Этот план до сих пор интересовал исследователей главным образом в связи с проблемой жанра: это план романа (Е. Гладкова130, А. Чичерин131) или светской повести (Л. С. Сидяков132, Н. Н. Петрунина133). На наш взгляд, емкий пушкинский план заключает в себе разнообразные жанровые возможности, в нем потенциальное зерно как повести, так и романа. Однако нас интересует другой аспект, не привлекавший внимания исследователей: пушкинский план — первый подступ в русской светской прозе к разработке мотива супружеской неверности.
Поначалу может показаться, что место действия в плане — Париж. Тот факт, что план написан по-французски и личные имена французские (Zélie, Laval), подтверждает это впечатление. Выбор языка представляется маркированным: это как бы знак некоей литературной традиции, связанной с определенным топосом. Однако в плане есть одна на первый взгляд малозначительная деталь: разбросанные редким пунктиром «русскоязычные» вкрапления. При внимательном чтении обнаруживается их структурная значимость: это не просто труднопереводимые на французский язык русские словосочетания, но выражения, маркирующие чисто русские реалии. Так, время и место действия в плане обозначены по-русски: «...на даче у Гр. L. комната полна, около чая — приезд Зелии — она отыскала глазами l'homme du monde и с ним проводит целый вечер». «На даче», «около чая» — знаки петербургского хронотопа (имеются в виду великосветские каменноостровские дачи, «около чая» — время сбора гостей после полудня). Именно таким способом запретный мотив впервые получает русскую прописку. При внимательном «вчитывании» в план, кажется, что угадываешь движение пушкинской мысли: осторожно, как бы не желая прямо обозначить новый топос, маскируя его, используя косвенные знаки, писатель решается нарушить привычные представления и перенести действие адюльтера на русскую почву134.
Пушкинский план привлекал внимание исследователей с точки зрения жанра и как источник неоконченных прозаических набросков (Гости съезжались на дачу и На углу маленькой площади). Интересующий нас аспект, как отмечалось, не изучался. Так же как и вопрос литературного генезиса отрывка. На наш взгляд, кроме других французских источников, воздействие на замысел Пушкина мог оказать роман Жака Ансело Светский человек (Ancelot L'Homme du monde, 1827).
Ансело для Пушкина в чем-то «знакомец», интересовавший его со времени приезда в Россию в 1826 г. в качестве гостя на коронацию Николая I. После возвращения во Францию он издал книгу Шесть месяцев в России (Six mois en Russie, 1827), хранившуюся в библиотеке поэта. В ней он несколько раз упомянул Пушкина («молодой поэт, одаренный большим талантом»135) и привел собственный прозаический перевод Кинжала (без указания имени автора, объяснив это боязнью нанести вред ссыльному поэту). Пушкин три раза упоминает Ансело, первыйраз в связи с проблемой истинного и лакейского (эпитет П. А Вяземского) патриотизма; два раза в связи с полемикой с Булгариным136.
Представляется удивительным, что никто из пушкинистов не связал пушкинский замысел с романом Ансело, название которого составило два первых слова плана, и не попытался в этой связи описать роман Светский человек. Типичный образец массовой литературы, написанный в традиции светского нравоописательного романа (Кребийон-Сын, Шодерло де Лакло и др.), роман Ансело представляет собой средний образчик жанра с некоторыми чертами эпигонства. Действие книги разворачивается в течение шести месяцев в «большом свете» современного Парижа. Герой, сорокалетний граф Сенанж, обворожительный бытовой злодей, награжденный автором доморощенным «демонизмом», приводит к гибели полюбивших его 19-летнюю мадам де Т., 16-летнюю Эмму, и он почти губит (ее спасает чудо) молодую супругу банкира Дебрэна. В отличие от своих блистательных литературных «собратьев» (Рене, Вальмона, Адольфа), Сенанж лишен интеллектуального обаяния; ему чужды рефлексия и самоанализ. Его девиз: «Ни к кому не привязываться <...> всех рассматривать как средство»137. В предисловии к роману Ансело пишет, что своей задачей считал создание типа светского человека (это словосочетание он всякий раз выделяет курсивом), по его мнению, такой человек — личность «самая распространенная и опасная». Автор ставит себе в заслугу отказ от дидактической развязки, отвечающей канонам нравоописательного романа (вспомним: Ловелас и Вальмон погибают на дуэли от руки мстителя, Фоблас — правда, только на время — сходит с ума). У Ансело же книга заканчивается полным триумфом Сенанжа, он в апогее успеха неожиданно получает крупный дипломатический пост, о котором мечтал. Предупреждая упреки, Ансело пишет: «Меня обвинят в том, что я сделал порок торжествующим <...> но я нарисовал то, что видел»138.
Хотя роману свойственны некоторая мелодраматичность, назидательность, сюжетные штампы (семейные тайны, «узнавания», соперничество отца и сына, сорванные свидания, побеги, дуэли), в нем есть и значительные достоинства, главное из которых, как нам представляется, новаторский подход к трактовке мотива супружеской неверности. Светская женщина, «неверная жена», изображена в книге с глубоким сочувствием, как жертва лицемерных нравов. Именно трактовка мотива адюльтера выделяет роман из потока французской беллетристики. Массовая литература, несмотря на свойственные ей черты эпигонства, в историко-культурном процессе нередко оказывается экспериментальной базой завтрашнего дня искусства. Роман Ансело, отразивший намечающиеся тенденции, можно рассматривать как один из подобных примеров. Не раз высказывалось мнение, что замысел Физиологии брака был навеян общественным климатом Франции 1820-х гг. Многие выношенные Бальзаком идеи как бы носились в воздухе, надо было лишь суметь их уловить и облечь в адекватную форму. Не исключено, что среди многих других источников книга Ансело могла стать катализатором замысла Бальзака. Вполне возможно также, что роман Светский человек сыграл роль своеобразного импульса для разработки темы супружеской неверности в творчестве Пушкина и Стендаля. Заметим в скобках, что Стендаль входит в круг близких знакомых Жака и Виржини Ансело, он — завсегдатай их салона139.
Поведение героини, «неверной жены» как бы получает под пером Ансело определенное оправдание. В предсмертном исповедальном письме сыну, которое ему передадут в день совершеннолетия, она рассказывает всю историю своей жизни (злосчастное замужество, фатальная встреча с Сенанжем, уход от мужа, рождение ребенка, общественный остракизм). Она молит сына не судить отца строго, оправдывая его быстрое охлаждение молодостью и общепринятыми нравственными нормами, и просит не пытаться узнать его имя. Стремясь объяснить свои поступки, она пишет, что ее выдали замуж, не спросив ее согласия, за человека, главным достоинством которого было богатство: «...мой муж не обладал ничем, что могло бы способствовать зарождению в душе тех сладких иллюзий, которые так необходимы в юные годы <...> он не заботился о том, чтобы мне понравиться»140.
Страдающая «неверная жена» изображена в романе с сочувствием, она способна на критическое отношение к себе, ее оценки становятся все более проницательными. Постепенно она открывает для себя тягостную истину: «Скандальная молва, которая меня погубила, разорвала все мои связи с обществом, сделала мое имя презренным, для него оказалась лестной, еще более прославив его имя. Хотя жертвой была я, свет оттолкнул именно меня, а его принял с почетом»141. Она постепенно осознает всю фальшь «высоконравственных» норм света и царящее в нем ханжество: «Великосветские дамы, с презрением произносящие мое имя, считавшие долгом при этом заливаться краской стыда, спорили за честь принять у себя того, кто принес мне погибель»142.
Способность к обобщению собственного опыта, умение осмыслить суть нравственных законов, царящих в обществе, отличает М. де Т. от героинь Ш. де Лакло, Кребийона-Сына, Луве де Кувре. Г-жа Турвель (Опасные связи) также изображена автором с сочувствием, но общественный остракизм ей не грозит, она не связана с высшим светом и умирает скорее от чувства унижения и стыда. Мысль о свете как орудии наказания в дальнейшем окажется важной и конструктивной для Пушкина (На углу маленькой площади), а позднее — через него — и для Л. Н. Толстого (Анна Каренина). В его французском плане L'Homme du monde свету отводится роль «не фона <...> а полноправного героя»143. Именно свет становится орудием возмездия неверной жене. В пушкинском плане Зелия — глубоко страдающая натура, она, как и героиня Ансело, «окружена холодным недоброжелательством света», от нее все отворачиваются («подруга, отдалившаяся от нее», «она совсем несчастная», «заболевает»). Однако стоит ей пойти на примирение с мужем («Она признается во всем мужу»), как общество круто меняет свое отношение, ее принимают и даже балуют («Возвращается в свет; за ней ухаживают и т. д. и т. д.»).
Важно отметить, что в пушкинском плане, разработанном детально (намечены контуры сюжета, расстановка действующих лиц, основные характеры и конфликты), «светский человек», первоначально задуманный как главный герой, мало-помалу оттесняется на второй план. На первый план выходит женский персонаж, «неверная жена». Именно она постепенно начинает занимать центральное место в намечаемом сюжете.
План L'Homme du monde отражает новый этап в решении Пушкиным проблемы супружеской неверности, сложный момент поиска, выработки собственной позиции. В созданных приблизительно в это время последних главах Евгения Онегина Пушкин, как известно, предложил иную трактовку коллизии «треугольника»; однако одновременно, исподволь, так сказать, «в стол», он разрабатывал и нетрадиционное для русской светской прозы решение. Хотя его идеал — «верная жена» (Татьяна), и убеждение в «чистоте и строгости Петербургских нравов» (VIII, 37) для него органично, все же личный опыт, знание света, близость французской психологической традиции и, быть может, самое главное — установка на изображение «истины страстей» (XI, 18), — определяли поиск новой модели отношений. Однако решиться на новую трактовку было не просто. Светская проза избегала изображения чувственной стороны любви, это была «сфера неприкасаемая»144.
Примечательно, что Пушкин, стремясь опубликовать, так сказать, «идеальный» вариант решения проблемы, противоположное решение обнародовать не спешил: парижские главы Арапа Петра Великого, неоконченные отрывки Мы проводили вечер на даче, На углу маленькой площади он при жизни опубликовать не стремился, они увидели свет лишь после его смерти.
Но именно этот «идеальный» вариант, нашедший отражение не только в Евгении Онегине, но и в опубликованной прозе Пушкина (Метель, Дубровский), оказался наиболее конструктивным для развития светской прозы (Марлинский, Павлов, Соллогуб, Ган, Жукова, Ростопчина, Одоевский, Дурова). В центре многих повестей подобная коллизия: жена любит «не мужа». Героиня обычно моделирует свое поведение по образцу Татьяны, прямой адюльтер для нее невозможен (исключения — Фрегат «Надежда» Марлинского и роман Василия Ушакова Последний из князей Корсунских (1837)145. Как характерный пример можно привести ситуацию из повести Жуковой Барон Рейхман. Здесь молодая баронесса, Наталья Васильевна, влюблена без ума в поручика Левина, отвечающего ей взаимностью. Она богата, независима, готова бежать с любимым хоть на край света. Повествование ведется таким образом, что складывается впечатление, будто близость героев состоялась, обнаруживается даже вещественное доказательство измены — волосяной браслет. Но все же в последний момент изумленный читатель узнает из внутренней речи влюбленных, что они не преступили дозволенной черты («Кто уверит его, что любовь моя чиста, невинна?»146 — думает она. «Как уверить барона, что она не так виновата, как он мог предполагать»147, — думает он).
Как известно, образ Татьяны на протяжении XIX и XX вв. вызывал сложное отношение, как позитивное, так и критическое. Сложная позиция Белинского, для которого Татьяна и исключительно «цельная», подлинно «поэтическая», по-своему «гениальная» натура, и вместе с тем рабыня социальных условностей, определяющих «профанацию чувства и чистоты женственности»148, положила начало переоценке пушкинской героини. Писарев рассмотрел этот образ в духе своей общей схематично-тенденциозной оценки Евгения Онегина, объявив пушкинский шедевр «не чем иным, как яркой и блестящей апофеозой самого безотрадного и самого бессмысленного «status quo»149. В XX в. решительное неприятие всего комплекса идей, связанных с образом Татьяны, высказал В. В. Розанов. По его мнению, в Татьяне получила художественное воплощение тенденция подчинения, самоистязания и долга, когда чувство заменяется служением, а брак оказывается своеобразной формой аскезы: «Да, хорошо гуляет Татьяна по паркету. Но детей — нет; супружество — прогорклое; внуков — не будет; и все в общем гибельнейшая иллюстрация нашей гибельной семьи»150. Шутливую концепцию отношения Пушкина к своей любимой героине выдвинул А. Д. Синявский: «Та, как известно <...> являлась личной музой Пушкина <...> Я даже думаю, что она для того и не связалась с Онегиным <...> чтобы у нее оставалось больше свободного времени перечитывать Пушкина и томиться по нем. Пушкин ее, так сказать, сохранил для себя»151.
Однако развитие русской литературы XIX в. определяет, в частности, и новую трактовку мотива супружеской неверности. По мере разрушения уклада все больше актуализируется «потаенное» пушкинское решение, меняются представления и вкусы читательской аудитории, «неверная жена» вызывает все больший интерес. Следующий этап в разработке темы супружеской неверности, отмеченный разрушением табуированности мотива адюльтера, связан с именем Лермонтова (образ Веры в Герое нашего времени)152.
Стендаль начинает эстетически разрабатывать мотив адюльтера на год позже Пушкина. В романе Красное и черное он предлагает новую трактовку темы, создавая пленительный образ неверной жены, госпожи де Реналь, одной из своих самых любимых героинь, не подвластной какому-либо этическому суду. Но сама она подвергает себя строжайшему суду, видя наказание за грех в болезни сына. «...Она может сойти с ума, выброситься в окно...» (117), — думает Жюльен. В ее отчаянии он видит «величие чувств» (116): «...она дошла до крайних пределов горя из-за того, что узнала меня» (116). Чтобы раскрыть «любовь-страсть» такой силы, Стендаль использует весь арсенал новаторских приемов усложненного психологизма: кристаллизацию, динамичный портрет, язык жеста, взгляда, интонации153. Заметим, что и Пушкину близка подобная манера, когда произносимые слова «выдают» любовь меньше взгляда и интонации, а слезы — выразительнее словесного упрека: «...ни слезы бедной девушки, ни удивительная прелесть ее горести не тревожили суровой души его» (VIII, 245).
Героиня Стендаля не нуждается в «оправдании», в этом отношении он значительно опережает Бальзака. При решительном неприятии ханжеских нравственных норм эпохи, Бальзак в Физиологии брака в какой-то мере оправдал адюльтер. Но это — в физиологическом очерке. Перо Бальзака-художника не всегда послушно его теоретической мысли. Как христианин, правоверный католик, не принимающий прелюбодеяние, в художественных произведениях он вольно или невольно, всякий раз по-разному, используя разные художественные средства и приемы, осуждает супружескую неверность. В Человеческой комедии, в полном согласии с духом времени, он во многих случаях прибегает к дидактической развязке, карая, иногда весьма сурово, «неверную жену» (типичный пример — судьба Жюли д'Эглемон, героини Тридцатилетней женщины). Похожая расплата — чаще всего гибель — ждала в подобной ситуации и героинь романов Луве де Кувре, Шодерло де Лакло, Констана, Ансело.
Позиция Стендаля полностью лишена христианского ригоризма, он не имеет ни малейшего намерения наказать неверную жену. Его оценки вымученной «верности» в браке без любви почерпнуты у Руссо (Новая Элоиза), Гельвеция, Дидро, Бюффона154. Смерть госпожи де Реналь в финале романа — не «кара небес», а результат потрясения гибелью Жюльена. Адепт «истинного романтизма», выше всего ставящий способность к великим страстям, Стендаль так понял логику развития подобного характера. Матильда де ла Моль тоже на свой лад горюет; «книжная душа», она — по мысли Стендаля — будет больше всего озабочена необходимостью найти нетривиальную, «красивую» форму страдания (суметь добыть отрубленную голову возлюбленного, как когда-то поступила ее легендарная предшественница Маргарита Наваррская). Госпожа де Реналь, в отличие от нее, без всякой позы тихо угасает, так как не может существовать в мире, в котором больше нет любимого. Свою героиню Стендаль наградил чертами, которые, на его взгляд, типичны скорее для итальянского, а не французского национального характера: непосредственность, естественность, пылкость.
Пушкин подобного характера не создал, но, как нам представляется, образ госпожи де Реналь оказался весьма близок Лермонтову. В Герое нашего времени он с новаторской смелостью обрисовал похожий женский характер. Строки из последнего исповедального письма Веры Печорину («...в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное...»155) перекликаются со словами госпожи де Реналь, обращенными к Жюльену в канун казни: «Стоит мне только увидеть тебя, как всякое чувство долга, все у меня пропадает, я вся — одна сплошная любовь к тебе <...>. У меня к тебе такое чувство, какое только разве к Богу можно питать: тут все — и благоговение, и любовь, и послушание» (602). И все же именно Пушкин, пусть в произведениях, которые он не отдавал в печать, (написанных, как сейчас говорят — «в стол»), первым посмел затронуть «запретную» тему.
В русской литературе завершением «потаенных поисков» Пушкина (возможно, не без воздействия смелого новаторства Лермонтова и Стендаля, которого Толстой высоко ценил), станет роман Анна Каренина. О том, что пушкинские отрывки послужили важным импульсом к созданию книги, известно из слов самого Толстого: «Я как-то взял этот том Пушкина и, как всегда <...> как будто вновь читал. И там есть отрывок Гости съезжались на дачу. Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман...»156.
| Назад | Оглавление | Указатель | Index | Вперед | Примечания |
| В начало | |||||