Алексеев М.П.
«Дневной месяц» у Тютчева и Лонгфелло
Алексеев М.П. «Дневной месяц» у Тютчева и Лонгфелло // Поэтика и стилистика русской литературы. Памяти ак. В.В. Виноградова. – Л.: Наука, 1971. – С. 153–167.
С. 153
В стихотворениях Ф.И. Тютчева уже давно обратил на себя особое внимание поэтизированный образ бледного дневного месяца (луны), своеобразно противопоставленный традиционному в поэзии всех времен и народов сияющему ночному светилу. Этот образ встречается в лирике Тютчева то там, то здесь, на протяжении нескольких десятилетий, в различных лексических и стилистических вариантах, но чаще всего в указанном контрастном противоположении. Напомним, например, два недатированных отрывка, создание которых относят обычно к началу 30-х годов, в которых ярко запечатлен указанный образ. В стихотворении «Ты знал его в кругу большого света»:
... На месяц взглянь: весь день как облак тощий,
Он в небесах едва не изнемог.
Настала ночь и, светозарный бог,
Сияет он над усыпленной рощей. [1]
или в другом стихотворении («В толпе людей, в нескромном шуме дня»):
Смотри, как днем туманисто бело
Чуть брезжит в небе месяц светозарный...
Наступит ночь, и в чистое стекло
Вольет елей душистый и янтарный... [2]
«Замечательно, – утверждает Л.В. Пумпянский, – что и в гораздо более поздних стихах 60-х годов Тютчев продолжает говорить о луне не в тот час, к которому приучила нас литературная традиция, не о луне ночью, а о гораздо более интимном, конфликтном и трудно-уловимом событии в истории дня, о встрече луны с уже родившимся днем:
В тот час, как с неба месяц сходит
В холодной, ранней полумгле.
Еще более интимный момент этого конфликта схвачен в «Декабрьском утре» (1859):
Не движется ночная тень.
Высоко в небе месяц светит,
Царит себе и не заметит,
Что уж родился новый день». [3]
С. 154
Устойчивость и повторяемость образа «дневного месяца» у Тютчева позволили Л.В. Пумпянскому, говоря о целом «цикле» или «гнезде» стихотворений, разросшемся в его поэзии вокруг этого излюбленного им противоположения («луны ночью и той же луны, еле заметной на небесном своде днем»), утверждать, что этот образ отличается самобытностью и глубокой оригинальностью в творческом сознании Тютчева [4]. Между тем другие исследователи ранее указывали на то едва ли, по их мнению, случайное сходство, которое этот «тютчевский» образ имеет с весьма близким к нему образом утренней луны в одном прозаическом отрывке у Генриха Гейне.
В III части «Путевых картин» Гейне («Reisebilder»), в которой описано путешествие из Мюнхена до Генуи, начало 31-й главы читается так:
«Я за русских, – сказал я на поле битвы при Маренго и вышел на несколько минут из кареты, чтобы предаться утреннему молитвенному созерцанию. Словно из-под триумфальной арки, образованной исполинскими грядами облаков, восходило солнце, – победоносно, радостно, уверенно, обещая прекрасный день. Но я чувствовал себя как бедный месяц, еще бледневший в небе. Он совершил свой одинокий путь в глухой ночи, когда счастье спало и бодрствовали только призраки, совы и грешники; а теперь, когда народился юный день, в ликующих лучах, среди мерцающей утренней зари, теперь он должен уйти – еще один скорбный взгляд в сторону великого мирового светила, и он исчез как благовонный туман...» [5].
Сходство центрального образа этой живописной картины – ночного светила, угасающего в ярких победных лучах восходящего солнца, – с образами «дневного месяца» в цитированных выше стихотворениях Тютчева не подлежит сомнению. На каком, однако, основании исследователи Тютчева уже уверенно говорят теперь,
С. 155
что во всех тех случаях, когда он в своих стихах пользовался образом «дневного месяца», он находился под непосредственным воздействием указанного отрывка из «Путевых картин»? Следует признать, что некоторые основания для такого утверждения, действительно, существуют.
Биографы Г. Гейне давно уже подчеркнули личное знакомство и частые встречи Тютчева и Гейне в конце 20-х годов, в Мюнхене, до отъезда немецкого поэта в Италию, где он писал свои «Путевые картины». Но и до этого времени Тютчев уже перевел ряд стихотворений Гейне и знал первую и вторую части «Путевых картин», вышедших в свет в мае 1826 г. и в апреле 1827 г. [6] Дружеские отношения Тютчева и Гейне установились в начале 1828 г. и прервались лишь летом этого года после отъезда Гейне из Мюнхена. Своего «лучшего друга Тютчева» Гейне упомянул в письме из Мюнхена от 1 апреля 1828 г. и сам писал Тютчеву в Мюнхен из Флоренции 1 октября того же года; эта их близость, как известно, подкрепляется целым рядом других эпистолярных и мемуарных свидетельств [7]. Г. Чулков привел интересное свидетельство И.С. Гагарина, утверждавшего даже, что будто бы в 1828 г. Тютчев и его жена именно в обществе Гейне совершили путешествие по Тиролю и северной Италии: «Я уверен, во всяком случае, – прибавлял Гагарин, – что они ехали вместе до Иннсбрука. Рассказ об этом путешествии можно найти в «Путевых картинах» (Гейне). Тютчевы здесь не названы, и воображение Гейне украсило его рассказ многими фантазиями, но в своей основе он достоверен» [8]. Хотя эта воображаемая поездка в действительности, вероятно, никогда не была совершена (допустить ее мешают хронологические соображения), но приятель Тютчева И.С. Гагарин был все же хорошо осведомлен относительно интеллектуальной близости, возникшей в 1828 г. между немецким и русским поэтами. Все это безусловно свидетельствует, что Тютчев не мог пройти мимо третьей части «Путевых картин» Гейне, вышедшей в свет в конце 1829 г.
Г. Чулков и Ю. Тынянов почти одновременно обратили внимание на тридцатую главу этой части «Путевых картин», заполненную весьма своеобразными и неожиданными в устах Гейне политическими рассуждениями о России и о ее будущем, давно казавшимися загадочными исследователям Гейне, и предположили, что эта глава написана под влиянием бесед Гейне с Тютчевым. Процитировав несколько отрывков из этой главы, Г. Чулков заметил, что в ней «слышится голос Тютчева. Здесь та же риторическая идеализация исторической России и ее международной мис-
С. 156
сии. Мнение, парадоксальное в устах Гейне, совершенно естественно в устах Тютчева. И странно было бы предположить обратное влияние» [9]. Ю.Н. Тынянов, обращая внимание на те же рассуждения, писал со своей стороны: «В этом, приводящем в удивление Штродтмана, Гирта и др., построении, Гейне, по-видимому, претворил тютчевскую схему России по закону своего творчества в поэтически оправданное слияние противоречий» [10].
Мнение о зависимости нескольких страниц тридцатой главы «Путевых картин» от тютчевских суждений о России встречено было недоверчиво рядом исследователей и вызвало возражения, заслуживающие внимания [11]. Тем большей неожиданностью явилось открытие среди рукописей Тютчева и черновых отрывков, оказавшихся опытами стихотворных переложений начала тридцать первой главы «Путевых картин» Гейне, именно того самого места, которое уже было приведено нами выше в качестве параллели к тютчевским стихотворениям о «дневном месяце». Таким образом, создавалось действительно парадоксальное положение: если тридцатая глава «Путевых картин» приписывалось воздействию Тютчева на Гейне, то непосредственно следовавшая за нею тридцать
С. 157
первая глава тех же «Reisebilder», как оказывалось, привлекла к себе внимание Тютчева-переводчика! [12]
Хотя три новонайденных отрывка Тютчева [13] представляют собою переложение белыми стихами прозаического текста Гейне, но они довольно близки к немецкому подлиннику, с тем лишь отличием, что в своих черновых набросках Тютчев нарушает последовательный ход мысли и развитие соответствующей ему картины у Гейне [14]. Приведем это переложение Тютчева в интересующей нас части (стихи 27–50 из общего количества 60 стихотворных строк) в том виде, в каком оно напечатано К.В. Пигаревым в его последнем издании стихотворений Тютчева:
27 Младого солнца свежее бессмертье
Не оживит сердец изнеможенных,
Ланит потухших снова не зажжет!
30 Мы скроемся пред ним, как бледный месяц!
Так думал я и вышел из повозки
И с утренней усердною молитвой
Ступил на прах, бессмертьем освященный!..
Как под высоким триумфальным сводом
35 Громадных облаков всходило солнце,
Победоносно, смело и светло,
Прекрасный день природе возвещая.
Но мне при виде сем так грустно было,
Как месяцу, еще заметной тенью
40 Бледневшему на небе. – Бедный месяц!
В глухую полночь, одиноко, сиро,
Он совершил свой горемычный путь,
С. 158
Когда весь мир дремал, – и пировали
Одни лишь совы, призраки, разбой;
45 И днесь пред юным днем грядущим в славе,
С звучащими веселием лучами
И пурпурной разлитою зарей,
Он прочь бежит... еще одно воззренье
На пышное всемирное светило –
50 И с легким паром с неба улетит, [15]
и т. д.
Было бы трудно и бесполезно отрицать текстовую близость приведенных черновиков набросков Тютчева и начала 31-й главы «Путевых картин» Гейне: сходство их бросается в глаза. Однако, с моей точки зрения, отсюда вовсе не следует, что сделанный Тютчевым опыт стихотворного переложения немецкого прозаического текста Г. Гейне может служить доказательством того, что текст Гейне – единственный источник образа «дневного месяца», где бы он потом ни появлялся в стихотворениях Тютчева. Между тем именно такое мнение прочно утвердилось в последнее время в исследованиях о русском поэте.
Сошлемся, например, на статью А. Крендля «Этюды о Гейне в России», в которой есть специальный раздел, озаглавленный «Символ луны» (Das Mondsymbol); автор утверждает здесь, что если у нас нет достаточных оснований возводить 30-ю главу «Путевых картин» к воздействию Тютчева на Гейне, то обратное влияние Гейне на Тютчева, благодаря новонайденному тютчевскому переводу 31-й главы, устанавливается прочно и незыблемо. «В двух собственных стихотворениях («В толпе людей...», «Ты зрел его в кругу большого света...») Тютчев обращается к сравнению с дневным месяцем, которое он нашел у Гейне, – пишет по этому поводу А. Крендль. – Так как оба стихотворения возникли в то же время, что и его перевод 31-й главы, то эта зависимость устанавливается безукоризненно». К тому же источнику, т. е. к 31-й главе «Путевых картин», возводит А. Крендль также стихотворение Тютчева «Душа хотела б быть звездой» – на том основании, что «его возникновение относится к тому же времени, когда Тютчев сделал свой перевод» [16]. Это же предполо-
C. 159
жение мы находим и в книге о Тютчеве К.В. Пигарева, писавшего о 31-й главе «Путевых картин» Гейне: «В этой главе образ месяца, бледнеющего на небе при солнечном восходе, настолько поразил поэтическое соображение Тютчева, что дважды, в своеобразном творческом переосмыслении, возник под его пером в одновременно написанных стихотворениях: «В толпе людей, в нескромном шуме дня...» и «Ты знал его в кругу большого света...»». [17] При подобном истолковании происхождения образа «дневного месяца» в поэзии Тютчева, однако, возникают, помимо хронологических, также многие другие затруднения. Остается, например, неясным, с какой целью Тютчев перекладывал в стихи прозаической текст Гейне и что явилось непосредственным поводом для этой творческой работы. В поэтической практике 20–30-х годов подобные превращения прозаических произведений в стихотворные встречались нередко, в частности у Жуковского. В качестве любопытной аналогии к стихотворной переработке Тютчевым отрывка из «Путевых картин» К.В. Пигарев привел другой случай подобной же операции Тютчева над прозаическим фрагментом того же Гейне. Читая вышедшую в 1832 г. книгу публицистических очерков Гейне о Франции («Französische Zustände»), Тютчев встретил здесь фразу о Наполеоне («в голове которого гнездились орлы вдохновения, между тем как в сердце вились змеи расчета»); двойная метафора этой краткой характеристики легла в основу, вероятно, тогда же написанного Тютчевым восьмистишия о Наполеоне («Два демона ему служили») [18]. Это простейший случай непосредственного заимствования поэтом понравившейся ему метафоры для собственных творческих целей, при этом случай, при котором не имеет значения, из какого произведения – прозаического или поэтического – оно сделано. Стихотворная переработка отрывка из «Путевых картин» являет случай – более сложный – заимствования метафоры «месяц-поэт», словесно очень распространенной, передача которой средствами поэзии требовала значительных лексических и стилистических преобразований. Кроме того, – и это, пожалуй, еще существеннее, – остается совершенно неясным, был ли действительно решающим для выбора предназначаемого к переработке прозаического текста встреченный
С. 160
в нем Тютчевым образ «бедного месяца», кончающего свой «горемычный путь» пред «юным днем». Ведь и этот образ получает – даже в переработке Тютчева – сугубо политическое применение и, с точки зрения некоторых исследователей, для общей направленности отрывка имеет лишь случайное, второстепенное значение. В.В. Гиппиус, например, считал, что отрывок из «Путевых картин», переложенный Тютчевым в русские стихи, представляет собою монолог ратника свободы, восторженный привет «прекрасному дню» грядущего, когда
...Свободы солнце
Живей и ярче будет греть, чем ныне
Аристократия светил ночных!
И расцветет счастливейшее племя. [19]
Все это стихотворное переложение в целом действительно походит на образец русской гражданской лирики 20-х годов; поэт, сравнивший себя с умирающим месяцем, говорит в заключение:
Поэзия душе моей была
Младенчески божественной игрушкой
И суд чужой меня тревожил мало.
Но меч, друзья, на гроб мой положите!
Я воин был! Я ратник был свободы...
Как, в сущности, далек этот гейневский метафорический месяц от того ночного, «изнемогающего» утром светила [20], которое мы встречаем в пейзажной и натурфилософской лирике Тютчева!
С. 161
Догадка исследователей о заимствонании Тютчевым образа «дневной луны» у Гейне основывалась в первую очередь на необычайности и якобы особой оригинальности этого образа и его поэтических применений; при этом речь шла исключительно о творчестве Тютчева, усвоившего этот образ даже не из поэтического, а из прозаического источника. Между тем этот образ не один раз встречается как в современной Тютчеву русской, так и в мировой поэзии.
Приведем, например, стихотворные строки В.К. Кюхельбекера «Зоровавель» (1831), в особенности интересные для нас тем, что их никак нельзя объяснить воздействием на автора какого-либо известного и Тютчеву источника; поэма создана Кюхельбекером в сибирской ссылке и напечатана без его имени в 1836 г. Как и Тютчев, Кюхельбекер пользуется образом утренней луны, бледнеющей при солнечном восходе, для весьма изысканного сравнения: подобно тому как мы отвращаем усталый слух от яркого слова, некогда пленявшего и услаждавшего, но теперь ставшего бледным и непривлекательным, так и луна оставляет нас равнодушными и незаинтересованными в лучах восходящего дневного светила. Хотя в этом сравнении поэт прибегает к переводу слуховых ощущений в зрительные, на что ему дают право применяемые им здесь метафорические выражения синэстетического характера, но даваемая им картина очень живописна и несомненно близка к сходным тютчевским по своему существу, уступая им лишь по своей стилистической выразительности:
...в серебряной одежде
Сияет ночию луна;
Но мир златое дня светило
Слепящим блеском озарило –
Лишается красы она,
И вот как серый дым, бледна,
И носится в полях лазури,
Как туча, легкий мячик бури. [21]
Мы можем указать также на стихотворение современника Тютчева, американского поэта-романтика Лонгфелло (Longfellow, Henry Wadsworth, 1807–1882), построенное на том же, что и у Тютчева, противопоставлении «луны днем» и «луны ночью» («Дневной свет и лунный свет»):
Daylight and moonlight
In broad daylight, and at noon,
Yesterday I saw the moon
Sailing high, but faint and white
As a schoolboy's paper kite.
C. 162
In broad daylight, yesterday,
I read a Poet's mystic lay.
And it seemed to me at most
As a phantom, or a ghost.
But at lenght the feverish day
Like a passion died away
And the night, serene and still.
Veil on village, vale and hill.
Then the moon in all her pride,
Like a spirit glorified,
Filled and overflowed the night
With revelations of her light.
And the poet's song again
Passed like music through my brain;
Night interpreted to me
All its grace and mystery. [22]
Приведеннное стихотворение Лонгфелло – позднее. Оно входит в цикл «Перелетные птицы» (Birds of passage), написанный им в 1858 г. Однако по своему умонастроению и поэтическим интонациям это размышление о дневном и лунном свете напоминает ранние лирические циклы Лонгфелло, например «Ночные голоса» (1838), с центральным для этого цикла «Гимном ночи» (1835). И там и тут мы находим у Лонгфелло поэтизацию таинственных «ночных» чувств, вызывающих подъем творческих сил, прилив вдохновения, фантазии, в противовес суетливому трезвому, «прозаическому» дню, когда истинная поэзия меркнет и теряет свое очарование. Этот круг мыслей и ощущений – сугубо романтический и был навеян поэту главным образом немецкой литературой во время его длительного пребывания в Европе в 20– 30-е годы.
Как известно, всю вторую половину 20-х годов (с весны 1826 г. по осень 1829 г.) Лонгфелло провел в Западной Европе. Перед возвращением на родину он особенно задержался в Германии,
С. 163
затем снова побывал в этой стране в 1836 и 1842 гг. В качестве преподавателя Боудойнского колледжа (близ Портленда), а затем и Гарвардского университета Лонгфелло стал одним из виднейших в Америке тех лет популяризаторов немецкой литературы и отдал дань увлечению ею в своем собственном творчестве – поэтическом и прозаическом. Это увлечение широко отражено в его «Гиперионе» (Hyperion. A Romance, N. Y., 1839), где дана серия картин из немецкой жизни и очерков о немецких писателях. С особым вниманием Лонгфелло изучал Гете, Шиллера, Жан-Поль Рихтера, немецких романтиков; он читал о них лекции, переводил их произведения, составлял их антологии [23] и т. д.
Все это дает основания предположить, что стихотворение «Дневной и лунный свет» восходит к «ночной теме» в немецкой литературной традиции [24], где в конце XVIII и в первые десятилетия XIX в. она прошла длинную и своеобразную эволюцию. От сентиментально-набожного созерцания звездного неба у Клопштока путь шел к меланхолическим пейзажам развалин в призрачном лунном свете, развившимся в немецкой поэзии под воздействием «оссианизма» и «Ночных дум» Юнга, далее – к восхвалению волшебной ночи, облитой сиянием полной луны (Mondbeglanzte Zaubernacht), воскрещающей фантастику народной сказки, к натурфилософскому культу ночи в «Гимнах» («Hymnen an die Nacht») Новалиса, к тонкой колористической живописности в описаниях ночных пейзажей у Тика, Эйхендорфа, Гейне. Лонгфелло прекрасно знал все указанные фазы развития темы ночи в немецкой литературе в ту пору, когда «день и ночь» (Licht und Nacht) превратились в важнейшие своеобразные символы – «день» в «символ труда, вседневной жизни, разума, трезвости», «ночь» – в символ «покоя, поэтической жизни, чувства, правды» [25]. Характерно, что американский поэт остается во власти традиционных романтических представлений о великолепии и властной силе ночного светила, одиноко плывущего по темному небу; однако еще более характерно, что в ту же пейзажную раму Лонгфелло для противопоставления вставил образ «дневного месяца», правда не имеющего у него тех поэтизирующих его красок, какими он обладал в сознании Тютчева.
С. 164
Очень правдоподобно, что и этот образ был внушен Лонгфелло немецкой литературой. Мы неоднократно можем встретить этот образ – задолго до Гейне – в творчестве Жан-Поль Рихтера, писателя, которым Лонгфелло был особенно увлечен и творческое влияние которого он на себе испытал [26].
Еще в конце XVII в. Жан-Поль Рихтер опубликовал небольшой прозаический отрывок, озаглавленный им «Луна днем» [27]. Этот отрывок, как и аналогичный ему («Странствующая Аврора») и напечатанный вместе с ним, сочинены были Жан-Полем в подражание созданному Гердеру жанру «парамифий». Гердер называл так произведения, посвященные изложению какой-либо истины в форме повествования, прикрепленного к одному из античных мифов. Астрономическая картина, которую Жан-Поль положил в основу сочиненного им фрагмента о «луне днем», изложена в следующем примечании к его произведению: «Немногим читательницам нужно сказать, что новый месяц восходит вместе с солнцем, что он затмевает нам солнце, когда становится перед ним; что иногда он совсем затмевает его и тогда соловьи поют ночные свои песни, цветы свертывают свои головки, Венера блестит посреди неба и т. д.». Эта истина заключена Жан-Полем в поэтический рассказ, сплетенный из античных мифов о богине Артемиде (Диане), сестры-близнеца Феба (Аполлона) и ее любви к прекрасному греческому юноше Эндимиону, погруженному Зевсом в вечный сон. В начале XIX в. очень немногие читатели нуждались в разъяснениях, что Артемида-Диана была, по представлениям древних, богиней Луны и сестрой Феба (Аполлона) – божества солнца. (Ср. в «Евгении Онегине» Пушкина: «Озарена лучом Дианы, Татьяна бедная не спит»). В самом же повествовании Жан-Поля древний миф пересказан с живописными подробностями. Начало: «С потухшим ликом, цвету подобном земле (Mit erdenfarbiger erloschner Gestalt) и со вздохом катила по небу Луна колесницу свою подле огненных колес сияющего Аполлона, неотвратимо смотрела она на светлый, радостный образ брата, чтобы любовью к нему утешить грусть души своей: день похитил у нее ее дорогого Эндимиона и он покоится в своей пещере, скованный цепями бессмертного сна...». И Луна обращалась к брату, показывая на утомленную землю, полную умирающих теней: «О, взгляни туда, брат мой (говорила она Фебу, стараясь скрыть свою нежную скорбь), все фиалки отказывают мне в своем аро-
C. 165
мате и изливают его, когда я скрываюсь. – ...Дозволь мне накинуть мантию ночи на твоих дышащих огнем коней!». Когда ненадолго исполняется это ее желание, она ищет на «мечтательно освещенной земле» пещеру Эндимиона, находит его, но, оглянувшись вокруг себя, видит улыбающуюся Венеру, которая «быстро сорвала покрывало ночи с пламенных коней» – и день снова своим далеким блеском озаряет землю, «светлую, юную, ликующую», и т. д.
Весь этот архаический и утомительный для современного нам читателя отрывок несомненно нравился читателям Жан-Поля, в том числе русским, так как они хорошо знали античную мифологию и имели ключ к пониманию нехитрого замысла «Луны днем». Русский перевод этой краткой повести с подписью А. П. появился в «Московском вестнике» 1830 г. [28], переводчицей была Авдотья Петровна Елагина (1789–1877), в первом браке Киреевская, – так как рукописный оригинал именно этого перевода до сих пор хранится в архиве Киреевских-Елагиных [29]. В другом переводе И.Е. Бецкого отрывок «Луна днем» дважды был издан в начале 40-х годов [30].
Образ утренной луны, покидающей небосклон, несомненно привлекал Жан-Поля, так как он неоднократно встречается в его произведениях без всяких мифологических применений, но с живописными подробностями [31].
Возможно, что к тому же античному мифу о встрече луны с утренней зарей в обработке Ж.-П. Рихтера восходит стихотворение А.И. Полежаева «Эндимон» (1835–1836), в котором, однако, антикизированный пейзаж рассвета с заходящей луной еще ближе к образам утренней луны, как она представлялась Тютчеву. Напомним следующие стихи из указанного стихотворения А. И. Полежаева:
... Светло,
Редеет ночь, алеет небо!
Смотри: предшественница Феба
C. 166
Открыла розовым перстом
Врата на своде голубом.
Смотри! Но бледная Диана
В прозрачном облаке тумана
Без лучезарного венца
Уже спешит в чертог отца
И снова ждет в тоске ревнивой
Покрова ночи молчаливой! [32]
Лонгфелло не знал поэзии Тютчева [33]. Сходство его ранних стихотворений с некоторыми тютчевскими объясняется общностью их поэтических истоков. Ночную тематику в произведениях Тютчева неоднократно сближали с «культом» ночи в произведениях немецких романтиков [34]. Этим можно объяснить также родство образов «утренней» луны у Тютчева и Лонгфелло. Общими корнями поэтического творчества и реальным воздействием на поэзию этой поры романтической литературной традиции необходимо объяснять также сходные образы, проглядывающие в лирических стихотворениях других русских поэтов, названных выше, – В.К. Кюхельбекера или А.И. Полежаева.
Приведенные сопоставления хотя и не отменяют сделанных ранее сближений образов «дневной луны» у Тютчева и Г. Гейне, но все же ослабляют правдоподобие генетической связи между ними и во всяком случае их исключительность и неповторимость. Мы стремились показать, что весьма сходный образ Тютчев мог найти у немецких романтиков до Гейне, в частности, например, у такого типичного «предромантика», как Жан-Поль Рихтер.
И все же Тютчев отличался поразительной художественной самобытностью: он претворял в своем творческом горниле все, даже им заимствованное. Уже было отмечено, что он преобразил по-своему и «ночные» и «лунные» мотивы романтиков. Б.Я. Бухштаб справедливо отметил, что «одной из особенностей поэтики Тютчева является то, что он любил показывать переходные состояния между светом и тьмою, теплом и холодом – состояния, как бы совмещающие противоположности уходящего света и надвигающейся тьмы... В стихах об утре Тютчев настойчиво возвращается ко времени, когда первые лучи света разгоняют ночной мрак (например, «Альпы», «Декабрьское утро» и «Восход солнца», «Вчера в мечтах обвороженных» – последнее стихотво-
C. 167
рение начинается «с последним месяца лучом» и кончается «первым лучом утра...»)» [35].
Вот почему образ «Дневного месяца» отличается таким глубоким своеобразием в поэзии Тютчева, не встречающимся у других поэтов. Не подлежит сомнению, что Вл. Соловьев, бывший одним из ранних истолкователей Тютчева в русской критике, заимствовал именно у Тютчева образ этой луны: в одном из стихотворений Вл. Соловьева читаем:
Днем луна, словно облачко бледное,
Чуть мелькнет белизною своей,
А в ночи – перед ней, всепобедною,
Гаснут искры небесных огней. [36]
[1] Ф.И. Тютчев. Лирика. Издание подготовил К.В. Пигарев, М., 1965, т. 1, стр. 27.
[2] Там же, стр. 28.
[3] Л.В. Пумпянский. Поэзия Ф.И. Тютчева, В сб.: Урания. Тютчевский альманах, 1803–1928. Л., 1928, стр. 17.
[4] Л.В. Пумпянский (там же, стр. 18) с полным правом присоединял к этому «циклу» еще одно стихотворение Тютчева, в котором идет речь не о месяце, а о звезде, светящей днем, и где вопрос о нравственной оценке всего этого конфликта решается в обратную сторону:
Душа хотела б быть звездой,
Но не тогда, как с неба полуночи
Сии светила, как живые очи
Глядят на сонный мир земной, –
Но днем, когда, сокрытые как дымом
Палящих солнечных лучей,
Они, как божества, горят светлей
В эфире чистом и незримом.
См.: Ф. Тютчев, Лирика, т. 1, стр. 79.– Стоит отметить, что это стихотворение – единственное из его ранних произведений, упоминающихся выше, поддающееся относительно точной датировке. Оно напечатано в пушкинском «Современнике» (т. III, 1836) и написано не позже апреля этого года.
[5] Г. Гейне, Полн. собр. соч., т. IV, М.–Л., 1935, стр. 342.
[6] К. Пигарев. Жизнь и творчество Тютчева, М., 1962. стр. 59.
[7] Там же, стр. 60–63; ср.: Русский архив, 1875, кн. I, стр. 128; 1903, кн. II, стр. 491.
[8] Г. Чулков. Тютчев и Гейне. «Искусство», 1923, № 1, стр. 362–364.
[9] Там же, стр. 364.
[10] Ю. Тынянов. Тютчев и Гейне. «Книга и революция», 1922, № 4 (16), стр. 13–16; перепеч. в кн.: Ю. Тынянов. Архаисты и новаторы, Л., 1929, стр. 389.
[11] Д. Стремоухов находил эти гипотезы Г. Чулкова и Ю. Тынянова «не лишенными вероятности» (См.: D. Stremoukhoff. La poesie et l'ideologie de Tiouttchev. Publ. de la faculte de letlres de I'Universite de Strasbourg fasc. 70; Paris, 1957, pp. 111–112); Д. Чижевскому, напротив, они показались «сомнительными» (D. Сizevskij. Literarische Lesefrfichte. 4. Tjutcevs «Из края в край». Zeitschrift fur slavische Philologie, Bd. VIII, 1931, H. 1–2, S. 51). Определеннее отрицательное суждение высказал К. Пигарев («Жизнь и творчество Тютчева», стр. 61), писавший: «В рассуждениях Гейне, действительно, можно обнаружить соответствие тютчевским мыслям, но мыслям, высказанным значительно позднее – в его политических статьях сороковых годов. Среди произведений Тютчева раннего времени нет ни одного, где были бы высказаны подобные мысли, да и вообще до сороковых годов Тютчев ни разу не излагал своих взглядов на Россию с такой полнотой, с какой это сделал Гейне в цитированной главе «Путевых картин». Служит ли это основанием к тому, чтобы допустить в данном случае обратное воздействие – не Тютчева на Гейне, а Гейне на Тютчева? Едва ли, хотя некоторые высказывания, близкие к тем, которые содержатся в «Путевых картинах», обнаруживаются и в других произведениях Гейне, в частности, предшествующих его знакомству с Тютчевым». – Со своей стороны заметим, что речь в данном случае не обязательно должна была бы идти о высказываниях Тютчева, закрепленных на бумаге в его прозаических или поэтических произведениях, но об устных беседах с Гейне (хотя Д. Стремоухов не без оснований указал в качестве параллели к Гейне стихотворение Тютчева 1828–1829 гг. «Олегов щит», в котором в связи с русско-турецкой войной проглядывает идея славянского мессианизма). С другой стороны, Россия и ее будущее служили предметом бесед Гейне с другим русским дипломатом – кн. П.Б. Козловским, с которым он был близок еще до знакомства с Тютчевым (см.: Г. Струве. Русский европеец. Материалы для биографии и характеристики кн. П.Б. Козловского. Сан-Франциско, 1950, стр. 121–124).
[12] «Таким образом, – замечает по этому поводу А. Бем, – мы можем здесь говорить о взаимном влиянии» (Also konnen wir hier einer wechselseitigen EinfluB sprechen). См.: A. Berm. F. I. Tuthcev und die deutsche Literatur. «Germanoslavica», 1933, Jhg. III, № 3–4, S. 386.
[13] Первоначально эти отрывки были опубликованы по рукописям семейного архива Тютчева в кн. «Новые стихотворения Тютчева» (М., 1926), в отделе «Fragmenta et Dubia» (стр. 90–92). Указание на их литературный источник и сопоставление с ним см. в статье К. В. Пигарева: «Новооткрытые тексты Тютчева» (в сб. «Звенья», т. II, М., 1933, стр. 273–275).
[14] К.В. Пигарев утверждает, что, нарушая последовательность перелагаемого текста Гейне, Тютчев делает это сознательно, будто бы «желая придать большую цельность приведенному им отрывку» (см.: Тютчев, Лирика, т. II, стр. 349–350). С этим можно спорить. Цельность оригинала в его стихотворной обработке пропадает, поскольку публикуемый отрывок представляет собою искусственную сводку трех черновых отрывков в одно целое, приспособленное к пониманию стихотворения как переложения текста Гейне. Немецкому тексту, как отмечает К.В. Пигарев, полностью соответствовал бы следующий порядок стихотворных строк: стихи 31–50, 1–30, 51– 61, как оно и на самом деле печаталось в некоторых изданиях Тютчева (например, в издании «Academia», т. II, М.–Л., 1934, стр. 257–259 и в большой серии «Библиотеки поэта», Л., 1939, стр. 197–198). В предлагаемой им сводке цельность несколько нарушается потому, что интересующий нас образ – потухающего под солнечными лучами месяца – появляется дважды (стихи 27–30 и 45–50), что Тютчев несомненно не допустил бы, если бы стихи были отделаны окончательно.
[15] Ф.И. Тютчев. 1) Стихотворения. Письма. Ред. К. Пигарев. М.. 1957, стр. 328–329 (в отделе «Переводы и переложения»); 2) Лирика, ч. II, стр. 85–87 и 287.
[16] A. Krendl. Studien über Heine in Russland. Zeitschrift für slavische Philologie (Heidelberg), 1956, Bd. XXIV, Heft 2, S. 316. – На самом деле датировка всех упомянутых стихотворений Тютчева основывалась главным образом на том, что 31-я глава «Reisebilder» появилась в декабре 1829 г.; даже упомянутое стихотворное переложение начала этой главы не датировано. В своем издании «Стихотворений» Тютчева (М., 1957) К. Пигарев заметил об этом переводе: «Внешний вид автографа (бумага с водяным знаком «1827», почерк) дает основание относить перевод к концу 1829–1830 гг.» (стр. 549); о стихотворениях «В толпе людей», «Ты зрел его» в том же издании «Стихотворений» говорится: «Образ месяца днем в этом и следующем стихотворениях, по-видимому, подсказан «Путевыми картинами» Гейне, что дает основание относить оба стихотворения к концу 1829–1830 гг.» (стр. 502). Что касается стихотворения «Душа хотела б быть звездой», – то оно единственное из упомянутых, увидевшее свет в III т. пушкинского «Современника» 1836 г., но датируется оно «предположительно концом двадцатых годов» (стр. 503). Легко заметить, насколько шаткой и призрачной является аргументация А. Крендля: заимствование Тютчевым образа дневного месяца доказывается хронологическими совпадениями, в то время как сами эти «совпадения» доказываются... «заимствованием» Тютчева. «Позднее, – замечает тут же А. Крендль, – Тютчев никогда более не возвращался к сходному образу», что, как мы уже видели, также неверно.
[17] К. Пигарев. Жизнь и творчество Тютчева, стр. 63.
[18] Там же.
[19] В.В. Гиппиус. От Пушкина до Блока. М.–Л., 1966, стр. 204. – Б. Бухштаб в своей статье о Тютчеве (в его кн. «Русские поэты», Л., 1970. стр. 22) считает это «стихотворное переложение» из Гейне «показательным» для «тютчевского вольномыслия 20-х годов», но не упоминает присутствующий в нем образ «утреннего месяца»
[20]. В поэтической лексике Тютчева метафорическое представление «изнеможения» было одним из излюбленных. См., например, в позднем стихотворении о радуге («Как неожиданно и ярко»... 1865):
Она полнеба обхватила
И в высоте изнемогла.
Тютчев, Лирика. т. I, стр. 204.
или в раннем («Как сладко дремлет сад темнозеленый», прежде называвшемся «Ночные голоса», 1836):
На мир дневной спустилася завеса,
Изнемогло движенье, труд уснул.. .
I, 74.
или в том же традиционном для Тютчева противоположении ночи младому дню:
Ночь, ночь, о где твои покровы,
Твой тихий сумрак и роса...
Как грустно полусонной тенью,
С изнеможением в кости
Навстречу солнцу и движенью
За новым племенем брести
«Как птичка раннею зарей», 1836, I, 65.
[21] В.К. Кюxeльбeкер. Избранные произведения в двух томах, ред. Н.В. Королевой, т. I, М.–Л., 1967, стр. 496.
[22] Н.W. Longfellow. Poems and Ballads, s. a., p. 438. – Стихотворение существует также и в русском стихотворном переводе (см.: Г. Лонгфелло. Избранное. М., 1958, стр. 272. «Дневной свет и свет лунный», перев. Л.В. Хвостенко), но так как этот перевод является очень вольным и дает лишь общее представление о подлиннике, приведу дословный перевод оригинала: «Вчера средь бела дня и в полдень я видел луну, плывущую высоко, но тусклую и белую, как бумажный змей школьника. || Вчера, средь бела дня, в полдень я читал мистическую балладу поэта, и она казалась мне не больше чем призраком или привидением. || Наконец лихорадочный день кончился, как вспышка страсти, и ночь, ясная и безмолвная, опустилась на деревню, долину и холмы. || Тогда луна по всей своей гордыне подобно прославленному духу наполнила и затопила ночь таинствами своего света. || Также и песня поэта прошла, подобно музыке, сквозь мой мозг; ночь истолковала мне все ее очарование и таинственность».
[23] J. Perry Wоrden. Über Longfellow's Bezichimgen zu deulschen Literatur, Halle, 1900. «Любимым немецким писателем» Лонгфелло автор считает Ж.-П. Рихтера (ср.: «Magazin für die Litcratur des Auslandes», 1846, № 56, S. 245).
[24] G. Diener. Die Nacht in der deutschen Dichtung von Herder bis zur Romantik, Bamberg, 1931; W. Steinert. Ludwig Tieck und das Farbenempfinden romnnlischer Dichtung, Dorlmund, 1910 («Der Mondschein», S. 63, «Morgen und Abendrot», S. 72); автор отмечает, что для романтизма и его живописных ощущений типичны «культ утренней зари и заката, как и лунного света» (S. 57).
[25] Siegmar Sсhu1tzе. Das Naturgefühl der Romantik, 2 Aufl. Leipzig, 1911, S. 41.
[26] Otto Diem1. Das Prosastil H. W. Longfellows. Der Enfluß von Jean-Paul auf Longfellows Prosastil. Diss. Erlangen, 1928; составленная Лонгфелло хрестоматия из отрывков из Ж.-П. Рихтера под заглавием «Passages from Jean Paul. Translated by H.W. Longfellow» (1841) перепечатана была во многих американских изданиях, как «A Summer night» (в других изданиях «Summer time in Germany. From Jean Paul») – в переводе того же Лонгфелло.
[27] «Luna am Tage» входит в его «Bricfe und bevorstehender Lebenslauf», 1799, см.: Jean Pauls Sämtliche Werkc. Hist.-Kritische Ausgabe Erste Abteilung, Bd. VIII, Weimar, 1931, SS. 368–370.
[28] Луна днем. (Из Ж.-П. Рихтера). Московский вестник, 1830, ч. IV, стр. 116–120.
[29] Е.Н. Коншина. Архив Елагиных и Киреевских. Записки Отдела рукописей (Гос. библиотека СССР им. Ленина), вып. 15, М., 1953, стр.36. – «Московский вестник», где этот перевод напечатан, в данном архивном обзоре не назван.
[30] «Луна днем». «Молодик», украинский литературный сборник, изд. И.Е. Врецким, [ч. 1], Харьков, 1843, стр. 245–248; Антология из Жан-Поля Рихтера, СПб., 1844, стр. 34–37. О переводчике и его увлечении Жан-Полем см.: В.И. Срезневский. И.Е. Бецкий, издатель «Молодика», СПб.. 1900, стр. 7–8.
[31] См. изображение луны, «достигшей двойного мгновения своего захождения и полноты» перед восходом солнца в «Антологии из Жан-Поля» стр. 170; ср.: «В летнюю ночь блистает как жемчуг роса на каждом цветке, отражая сиянье месяца, но приближается утро, тускнеют цветы, и жемчуг теряет свой блеск; месяц бледнеет и покидает небо – в цветах остаются лишь холодные слезы...» («Молодик», стр. 314) и др.
[32] А.И. Полежаев, Сочинения, М., 1955, стр. 156–157. Стихотворение это впервые напечатано и книге Полежаева «Часы выздоровления» (М, 1842).
[33] О поздних интересах Лонгфелло к русской поэзии и языку мне уже приходилось писать в статье: Американо-русские заметки. 2. Стихотворная антология Лонгфелло о России. «Научный бюллетень Ленинградского университета». 1946, № й, стр. 27–28.
[34] D. Суzevskуi. Tutcev und die deutsche Romantik. «Zeitschrift für Slavische Philologie», 1927. Bd. IV, SS. 299-323.
[35] Б.Я. Бухштаб. Тютчев. «История русской литературы», т. VII, М.–Л., 1955, стр. 703. Ср. также его же: Русские поэты, Л., 1970, стр. 45.
[36] Вл. Соловьев. Стихотворения. Изд. 3-е, СПб., 1900, стр. 24. О «дневном лике» месяца в поэзии Тютчева в сопоставлениях с образами луны у Пушкина и Баратынского интересные соображения см. в кн.: Андрей Белый. Поэзия слова. Пб., 1922, стр. 10–11.
|
