АРТЕМЬЕВА Е. А.
СЕМАНТИКА И ФУНКЦИИ БЫЛИННОГО ОБРАЗА ПЕЧИ
В
сюжетах русского героического и сказочного эпоса явно прослеживаются
отголоски представлений, норм и обрядов, характерных для традиционной
славянской культуры. Б. Н. Путилов утверждает, что ''фольклорное
творчество вбирает богатый мир этнографической действительности,
подвергая его перекодировке''[i].
В сказке и эпосе создается свой мир со своими отношениями и ритуалами, в
которых через свои коды воссоздаются отношения, адекватные принятым в
традиционной культуре нормам.
Фольклорный
мотив, сюжет, образ несут в себе следы ритуала и связанного с ним мифа.
Поэтому обнаружение этнографического субстрата в том или ином мотиве
почти всегда способно пролить свет на скрытые значения, выявить подтекст,
ведущий к глубинному смыслу[ii].
В связи с этим интересно рассмотреть некоторые неоднократно встречающиеся
в русском эпосе образы и мотивы, имеющие в то же время значительную
семиотическую нагрузку в этнографической
действительности восточных славян.
Одним из мотивов, специфичных для
былинного эпоса, является мотив сидения Ильи Муромца на печи (былина
«Исцеление Ильи Муромца»). Этот мотив, сопровождаемый чудесным исцелением
богатыря, характерен скорее для волшебной сказки. Но можно предположить,
что в былине он приобретает иную семантическую наполненость и выполняет
характерные именно для героического эпоса функции, причем одну из
доминирующих ролей здесь приобретает образ печи.
Печь в традиционной культуре славян –
один из важнейших элементов во внутреннем пространстве жилища, имеющий
глубокий и многоплановый смысл. Мифологические представления, связанные с
печью, обуславливали ее использование во многих обрядах жизненного цикла.
С печью связаны правила поведения и нормы общения в доме. Печь имела ритуальное значение в магических
действиях, а также в ситуациях, где требовался контакт с потусторонними
силами, – гадания и другие.
Значение печи в традиционной культуре
славян достаточно полно раскрыто в трудах Е. Э. Бломквист, А. К.
Байбурина, Е. Г. Невской и других исследователей. Богатый
фактографический материал, отражающий представления восточных славян,
связанные с огнем и печью зафиксирован в работах А. Н. Афанасьева, А. А.
Потебни[iii].
На отражение архаичных славянских
представлений, связанных с печью в былинных сюжетах указывали В. Я.
Пропп, Б. Н. Путилов, Т. А. Новичкова, В. Г. Балушок и другие
исследователи эпоса[iv].
Источниковая база, на которой
основывается исследование, представлена собраниями былин, составленными
А. Д. Григорьевым, А. Ф. Гильфердингом, Н. Е. Онучковым, Киршею Даниловым
и другими[v].
Мотив
исцеления Ильи Муромца входит в состав нескольких былинных сюжетов,
предшествуя совершению богатырем какого-либо подвига, чаще всего первого
(бой с Соловьем Разбойником). Иногда он выступает и как самостоятельная
былина.Герой предстает перед нами сидящим на печи, где он пребывает
фактически с рождения: ''Он сидел-то на печеньке-то тридцать лет, / Не
имел при себе он как ведь рук-ле, ног''[vi];
''Тридцать лет лежал на пецьки на муравленки''[vii].
Во время отсутствия родителей Ильи, в дом приходят калики перехожие и,
совершая магические действия, исцеляют богатыря, наделяют его силой и
мудростью, а также бессмертием в бою.
Местопребывания
героя именно на печи не случайно. Печь в данном эпизоде, несомненно,
несет большую смысловую нагрузку и соотносится с архаичными воззрениями
восточных славян.
Печь
в народном сознании ассоциировалась с родом, с ней ''связывался весь
комплекс представлений о предках и о «Начале»''[viii].
В печи, по традиционным представлениям, обитала доля каждого члена семьи.
Доля в народной мифологии – персонификация индивидуальной человеческой
судьбы. ''Долей у украинцев также нередко называют душу умершего предка,
который, посещая дом, приносит добро и зло своим живым родственникам''[ix].
В таком понимании образ Доли схож с Домовым, который, согласно славянским
мифологическим представлениям, тоже жил за печкой и являлся
олицетворением семейного бога-предка[x].
К
помощи печи прибегали в критические и переломные моменты жизни, стремясь
обеспечить благосклонность предков и таким образом предопределить будущее
благополучие. С печью связаны космологические представления славян: через
печную трубу осуществляется нерегламентированная человеком связь с
внешним миром. Это нашло отражение в различных суевериях, ритуальных
действиях, связанных с трубой.
С. П.
Бушкевич, рассматривавшая мотив длительного сидения эпического героя в
соотнесении с этнографическим материалом восточных славян, приходит к
выводу, что ''уникальный для былин сюжет входит в широкий круг обрядовых,
словесных текстов, суеверий и представлений о сидении как реализации
связи с миром предков, имеющем поэтому сверхъестественные потенции''[xi].
Исследовательница отмечает, что в народных суевериях длительная
неспособность ходить связана с влиянием потусторонних сил, а именно со
встречей с нечистой силой, влияние которой распространяется на
перекрестки и околицы, ''поэтому в этих местах надо креститься, а иначе
заболят ноги, спина и голова''[xii]. На мифологическом уровне перекресток
дорог, распутье осмысляется как пограничье между мирами, что обусловило
использование именно этого образа во многих сказочных и эпических сюжетах
для реализации мотива выбора героем пути при поиске невесты или же для
совершения богатырского подвига. В рамках обрядовой реальности именно на
перекрестке дорог происходили многие святочные гадания. Во внутреннем
пространстве дома аналогичным смыслом наделялись такие его части, как
порог, матица, а также печь.
Здесь
интересны выводы, сделанные В.Я. Проппом относительно всего комплекса мотивов,
связанных с сидением героя на печи в волшебных сказках[xiii].
Проводя параллели с фактами исторической действительности, исследователь
предполагает, что «мотив героя, сидящего на печи и сходящего с нее или
рождающегося из нее, сложился на основе обычая захоронения мертвецов в
доме. <…> Сказочный герой, появляющийся из печки, в исторической
перспективе есть возродившийся из печки умерший, находящийся в очаге или
при очаге»[xiv].
Эти
положения подтверждают, что сидение Ильи Муромца на печи, вероятно, можно
рассматривать, как его связь с предками, которая обеспечивает
безопасность героя до определенного времени, а также наделяет его
сверхъестественными возможностями и, возможно, в некоторой степени, возрождаются в его лице.
По
гипотезе В. Г. Балушка, в былине отражены юношеские посвятительные обряды
древнерусской эпохи[xv].
Необходимо отметить, что печь у восточных славян наделяется функцией
домашнего очага, ритуальное значение которого прослеживается практически
во всех традиционных культурах мира, что, в свою очередь, связано с
восприятием феномена огня в культуре. Роль огня в приготовлении пищи
послужила основанием к становлению фундаментального представления в
истории культуры – об использовании огня для преображения природного
явления в культурное. Домашний огонь – культурный посредник между
природой и человеком. Огонь очага совершает трансформацию ''сырого''
(природного) в ''приготовленное'' (культурное) для перевода в сферу
культуры.
Важная
функция огня, релевантная для всех традиционных культур – сакрально-магическая:
использование огня как магического инструмента, очищающего и наделяющего
магическими способностями, силой. Именно эту функцию огонь,
соответственно и печь, выполняет в разбираемом былинном сюжете.
Обращаясь
к этнографическим данным, можно заметить, что печь в обрядовых действиях
посвятительного, переходного характера осмыслялась как медиатор между
земным и «иным» миром, куда необходимо попасть «инициируемым», чтобы
получить новый социальный статус. Инициационные'' обряды, в которых в
качестве препятствия используется огонь, известны во многих традиционных
культурах. Так, ''в Океании разжигают огромный огонь. Мужчины приказывают
неофитам присесть к нему. Сами мужчины рассаживаются в нескольких тесных
рядах позади них. Вдруг они схватывают ничего не подозревающих мальчиков
и держат их близ огня, пока не будут спалены все волосы на теле, причем
многие получают ожоги''[xvi].
Огонь здесь выступает как очистительная, омолаживающая, наделяющая новыми
знаниями сила. ''При посвящении юноша как бы получал новую душу,
становился человеком''[xvii].
''В первобытности в ходе инициаций молодежь переживала ритуальную
«смерть», а затем, после ряда испытаний, происходили возрождение и
возвращение инициируемых в социальный мир уже в качестве социально
полноценного члена коллектива''[xviii].
При этом, весь обряд вообще направлен на получение ''инициируемым'' тех
способностей, ''которые нужны полноправному члену родового общества''[xix].
Здесь
интересна параллель с новгородской сказкой, отмеченной В. Я. Проппом:
''Мальчика отдают в науку ''дедушке лесовому''. Его дочери топят печь.
«Дед и бросил мальчика в печь – там он всяко вертелся. Дед вынул его из
печки и спрашивает: ''Чего знаешь ли?'' – ''Нет, ничего не знаю''
(трижды; печь накаляется докрасна). ''Ну, теперь, научился ли чему?'' – ''Больше
твоего знаю, дедушка'', - ответил мальчик. Ученье окончено, дед лесовой и
заказал батьку, чтоб он приходил за сыном». Из дальнейшего видно, что
мальчик научился превращаться в животных''[xx].
Мальчик, в результате описанных действий, получает знания, необходимые
ему в последующем развитии сюжета.
В
былине Илья Муромец в результате совершенных с ним действий калик
становится здоровым человеком: ''Как задействовали его руки белыя, /
Заслужили как его нонь ноги резвыя''[xxi].
Кроме того, он наделяется магическими способностями: ''силой великой'',
необходимой ему для совершения подвига: ''Я поцюл ноньце в себе силу
великую''[xxii].
Также богатырь приобретает важное качество – понимание того, как
правильно распорядиться этой силой: ''Ишше силы-то во мне теперь порядосьнё.
/ Ишше мог я бы ехать да во цисто полё; / А ишше мог я бы смотреть на
людей добрые; / А ишше мог я бы стоять за веру православную, / А за те же
за церкви да за Божьи нонь, / А за те за оцёстные манастыри, / А за тех я
за вдов за благоверныех, / А за ту сироту я да маломожонну''[xxiii].
Одним
из центральных моментов посвящения, которое предположительно проходит
богатырь в былине, является полное и решительное освобождение от влияния
женского начала и утверждение мужского начала'' при посвящении во
взрослые[xxiv].
Таким образом, здесь обнаруживается оппозиция ''женское – мужское'' в
высшей степени релевантное в контексте основополагающих традиционных
представлений..
Печь
и печной, или бабий, угол были исключительно женским пространством в
избе, пребывание в этом углу
мужчин считалось недопустимым. В пословицах и загадках печь
уподобляется человеку и, большей частью, именно женщине: ''Печь нам мать
родная'', ''Стоит баба в углу, а рот – в боку'', ''Сидит барыня в амбаре,
не свезешь ее на паре''[xxv]
и др. Печь также соотносится в народных представлениях с женским лоном,
что четко прослеживается в родильном обряде: ''те угли, которые быстро
выскакивают из печи, женщины прячут и во время родов с этих углей пьют
воду, чтобы родить также скоро, как те угли выскочили из печи''[xxvi].
То же значение образа печи можно увидеть и в загадках: ''выше печи шесток = хвост курицы''[xxvii],
и в обряде ритуального ''перепекания'' больного ''собачьей старостью''
ребенка, который, по народным представлениям, ''не допекся'' в утробе
матери; поэтому его сажали на лопате в печь[xxviii].
Возвращаясь
к былине можно сказать, что сидение Ильи Муромца на печи, манифестирует
его связь с женским, а отсюда с семейным, родовым началом явно
прослеживается в тексте былины. В. Г. Балушок справедливо отмечает, что
герой ''фактически продолжает быть ребенком <…> Ведь оставление
печи явилось бы освобождением от женского начала, а такое в обществе, где
совершеннолетие и зрелость мужчины ритуально оформляется инициацией, по
своей воле невозможно''[xxix].
Покидая печь, герой отделяется от женского, материнского начала, и
происходит утверждение мужского начала: он становится воином, богатырем.
Исходя
из предложенного А. К. Байбуриным противопоставления ''красный
угол–печь'', ''верх–низ''[xxx],
Т. А. Новичкова отмечает, что сидение на печи в былине, ''несмотря на
очевидную сакрализованность этого мотива, означает крайне низкое
социальное положение героя, нижнюю точку на шкале социальных ценностей''[xxxi],
здесь подчеркивается незначительность персонажа, его неучастие в
социальной жизни общества.
Действительно,
в традиционном обществе во время праздничного, ритуального застолья и
массовых увеселений на печи находились обычно дети и старики. Н. С.
Преображенский так описывает размещение людей на деревенских святочных
игрищах XIX века, свидетелем которых
он был: ''На полатях и на печке была всякая смесь: мальчишки, девчонки,
старушки и разный недоросший и переросший люд, обломки прошедшего и
всходы будущего человечества''[xxxii].
Здесь интересно проследить близость позиций этих двух возрастных
категорий населения: первые еще, а вторые уже, в силу своей социальной
недееспособности, находятся вне активной общественной жизни.
Динамика
изменения статуса былинного героя от этой нижней ступени возможна только
вверх: ''герои былин и сказок, совершая множество перемещений в
сказочном, эпическом пространстве (по горизонтали), в действительности
поднимаются вверх, «по вертикали», оказываясь в конечном счете на вершине
социальной лестницы''[xxxiii].
Так, если рассматривать цикл былин, повествующих о подвигах Ильи Муромца,
видим, что герой в итоге становится первым богатырем на Руси, занимает
наиболее почетное место на пиру у князя Владимира и спасает Русь от
нашествия врага.
Подводя
итоги, выделим основные функции печи в сюжете ''Исцеление Ильи Муромца'':
-
Сидение на печи символизирует пребывание
богатыря под родительской, материнской опекой, охраной родного крова,
очага, поскольку печь, по народным представлениям, связана с миром
предков;
-
Печь выполняет сакрально-магическую функцию –
очищение и наделение героя магическими способностями: Илья Муромец
переходит в новый социальный статус и наделяется необходимыми ему для
дальнейших действий качествами;
-
Вставание с печи символизирует освобождение от
женского начала и утверждение мужского;
-
Печь в былине является нижней точкой социального
положения героя, началом его пути, в результате которого богатырь
становится героем;
t
