21–23 мая 2015 г. в Софии пройдет Международная конференция «Литературоведческая русистика: самосознание, геокультурная вариабельность, границы профессии».

Срок приема тезисов продлен до 30 ноября.

1. Репертуар литературоведа, как и репертуар писателя, обусловлен его габитусом: его уникальным местом в поле производства, которое является индивидуальным преломлением и итогом развития поля до данного момента.
Для нас интуитивно очевидно также, что выбор тем, писателей, произведений, подходов обусловлен также и геокультурно, и экзистенциально.
Исходя из данностей литературоведческой русистики, мы хотим предложить для обсуждения вопросы: можно ли говорить о корреляции социального габитуса и географического местожительства (а почему бы не и «месторазвития»)? а также габитуса и (не)приверженности к экзистенциальному императиву «единства жизни и творчества»?
Наконец, как сказывается на объеме, содержании и границах литературоведческой профессии параллельное действие геокультурной обусловленности, экзистенциального самосознания и современной экономизации знания?

2. Внимание к геокультурной обусловленности литературоведческого труда связано с нашей озабоченностью литературоведческой саморефлексией.
Простейшая форма геокультурного самосознания литературоведа – обратить внимание на местного (регионального, национального) писателя, пытаясь отнести его к какому-нибудь канонизированному корпусу авторов; или обратить внимание на локальные темы и топосы/локусы и без того рассматриваемых писателей и произведений. Нам хотелось бы, однако, оттолкнуться от этих форм геокультурного буквализма.
Стремление понять нашу собственную позицию имеет одним из своих предварительных итогов апелляцию к понятию «малозначимого другого». Как выглядят русский литературоцентризм, императив единства жизни и творчества, профессия литературоведа и специализация русиста, с точки зрения, например, «малозначимого другого» (полупериферия, ближнее зарубежье, эмиграция)? Как они оттуда (отсюда) переживаются?
Можно высказать сомнения, приложима ли категория геокультурной обусловленности к собственно российской русистике (и литературоведению): государственная политика (в т.ч. практика послевузовского «распределения») косвенно поощряла самосознание своего рода номадическое, а также обостряла самосознание историческое и персонологическое (чувство персональной лояльности к учителю, волею случая оказавшемуся в том или в ином месте, где он положил начало преемственности или даже школы). Но нам кажется, что такого рода «номадизм» и «самосознание номада» могут быть подвергнуты геокультурологической концептуализации.
Вопрос о геокультурной обусловленности литературоведческой русистики отсылает, конечно, к вопросу об обусловленности социально-гуманитарного знания.

3. Простейшая, как нам кажется, форма экзистенциального самосознания – задать себе вопрос о (не)обусловленности и (не)минуемости собственных позиции и пути. Такие выражения, как «судьба/ путь поэта», вряд ли только окаменевшая формула, причем за ними может скрываться представление или догадка исследователя о самом себе.
Вопрос об императиве единства жизни и творчества можно решать, конечно, в ключе модернизации: профессиональная реализация в эпоху модерности освобождает от бремени этого императива (например, производитель вполне «современной» и «конвертируемой» «на Западе» науки может спокойно выступать сторонником «феодальной» организации науки как института, по крайней мере, у себя «на родине»).
Императив единства жизни и творчества или экзистенциальной цельности выводим из христианской культуры личности; и, кроме того, его можно считать отличительной особенностью русской литературной культуры ХІХ–ХХ вв. Но насколько модель личности, социально и фикционально сотворяемой согласно указанному императиву, устойчива, и насколько литературоведение пропитано ею? И как она коррелирует с логикой поля литературы?
Заражается ли литературоведение (российское — поверх специализаций; и русистика — поверх государственных границ) этим императивом?
Различим ли указанный императив в литературных и интеллектуальных культурах (иностранных, инонациональных), для которых русская литературная и интеллектуальная культура ХІХ-ХХ вв. — значимый партнер?
Заражается ли им «медиа-центрическая редакция» классической русской культуры (культура современного аудио-визуального вос(пере)производства классических текстов и создавшей их/ порожденной ими образованности)? Заражается ли им «сильный сосед» литературы по полю искусства — кино?
Коррелирует ли с ним временная структура литературного поля, а именно то, что можно назвать «гибкостью» литературного поля? Как долго поле «желает»/ может/ готово оттягивать момент возвращения писателю «долгосрочного вклада»? (Отсылаем к идее Пьера Бурдье о двух типах «вкладов» деятелей культурного поля: расчитанных на скорую, обычно экономическую, возвращаемость или же на посмертное символическое признание.) В каком темпе оно готово превращать писателя-подвижника в писателя подвижника-и-триумфатора? (Отсылаем к идее Григория Фрейдина о том, что в российской культуре ХІХ века возник, а в ХХ веке процветал культ писателя-подвижника и даже писателя-мученика.) Меняется ли указанная «гибкость» поля в историческом времени? Оправданно ли сопряжение двух идей, к которым мы только что отослали?
Императив единства жизни и творчества — функция поля производства, константа христианской русской культуры или эффект гипертрофии одного культурного субполя?

4. (В)ненаучная обусловленность научных выборов литературоведа может смещать и подменять смысл, границы и содержание литературоведческой профессии. Литературоведение, конститутивная окраина поля литературы поддерживает режим автономности, реагируя на давление поля политики, поля экономики, «сильного соседа» по полю культуры, месторазвития, императива экзистенциальной цельности.
Кем тогда является литературовед-русист: советником у трона? межкультурным посредником? лавочником? маклером? мелким чиновником? маргиналом вместо юродивого?
Положение «малозначимого другого» — эмигранта, а тем более эмигранта и уроженца недалекого зарубежья — дает возможность усвоить профессию посредника, иногда помимо своей профессии в строгом смысле слова: Бем, Бицилли, Якобсон, Тодоров, Кристева, Тиханов. Продавая (или «продавая») эвристическую экзотику или экзотическо-эвристическую «другость», значимую другость, имеет ли возможность посредник «продавать» (или продавать) ‘себя’ (‘свое’)? И где пролегает граница между позицией посредника и позицией принявшего «повестку дня» изучаемой/продаваемой культуры (вопрос не только к не-российским русистам)?
Стоит обсудить поворот, который примерно можно обозначить как «изменения в самосознании литературоведения под давлением соседей по полю науки (шире — культуры)», что дает возможность широко проследить: а) круг соседей (пусть хотя бы все виды cultural: media-, gender-, postcolonial-, confessional, etc. studies) и историю отношений с ними (переструктурирование под влиянием давления широко понимаемого литературоведения: вброс модных тем и терминов, доминирующие тенденции в рамках общего для «всех» «сверхполя»); б) институциональные практики вытеснения литературоведа/ его сопротивления; в) отношение к этому общества.
Смену статуса филологической профессии можно понимать и так: она подстраивается под другую профессию, под исходные интуиции или самоочевидные истины других «факультетов» (вроде таких, как: ‘мир есть общество’, ‘мир есть рынок’, и т.д.). Мы предлагаем обратить большее внимание не на семантические, а на прагматические аспекты названного поворота, или сдвига. Не на то, что литературовед перенимает понятия, идеи и методы, скажем, философии и социологии, а на то, что он соглашается быть менеджером, импресарио (нижнего ранга), администратором самого себя. Водворение проектной организации науки (причем и по «горизонтали» рыночного давления, и по «вертикали» государственного) сопоставимо с введением обязательной политграмоты. Новый административно-экономический «сверх-я» заменяет в професиональном самосознании литературоведа прежнего «сверх-я», носителя классово-партийной сознательности. Трансформация ли это или мимикрия?
Теряет ли литературоведение позицию конститутивной окраины литературного поля? Является ли изменение статуса литературоведения признаком того, что литературное поле переходит в режим иного типа автономности, чем «классическая», т.е. описанная Бурдье при анализе второй половины французского ХІХ века?

5. Смысл авторефлексии, конечно, в идеале автотерапевтический. Но она может иметь и эпистемологический смысл: в поддержании непростой раздвоенности нахождения себя и «внутри» и «вне», и в размышлении, и в действии.

6. Какой из уже «готовых» «языков» авторефлексии более уместен и своевременен для адаптирования литературоведением? Язык рефлективной социологии? Интеллигентской совести? Психоанализа? Христианской исповеди?

7. Мы приветствуем мотивированные возражения по любому из высказанных здесь суждений, а также приглашаем обсудить любые неучтенные нами повороты темы.

Йордан Люцканов, Нина Барковская,
Мария Литовская, Александр Медведев

Научный комитет:
Ольга Багдасарян (Екатеринбург), Нина Барковская (Екатеринбург), Дагне Бержайте (Вильнюс), Орнелла Дискачиатти (Витербо), Александр Дмитриев (Москва), Дмитрий Долгушин (Новосибирск), Захар Давыдов (Торонто), Людмил Димитров (София), Марк Липовецкий (Боулдер, Колорадо), Мария Литовская (Екатеринбург), Людмила Луцевич (Варшава), Йордан Люцканов (София), Христо Манолакев (Велико Тырново), Александр Медведев (Тюмень), Николай Нейчев (Пловдив), Галина Петкова (София), Иоанна Пиотровска (Варшава), Марко Саббатини (Мачерата), Александра Смит (Эдинбург), Ольга Табачникова (Бат), Дечка Чавдарова (Шумен)

Организационный комитет:
Йордан Люцканов (София), Ольга Багдасарян (Екатеринбург), Галина Петкова (София), Иоанна Пиотровска (Варшава)

Технические требования и финансовые условия:

1. Тезисы на русском языке, снабженные краткой библиографией (от трех до десяти заглавий). Рекомендуемый объем тезисов — не меньше 150 и не больше 300 слов (не считая библиографию). Не отвечающие этому требованию тезисы рассматриваться не будут.
2. Краткие сведения об авторе: имена, место работы (город, институция, кафедра/ отдел; электронный адрес).
3. Просим слать тезисы и сведения об авторе на адрес организационного комитета: [email protected]; а также дублировать на: [email protected].
4. Рабочий язык конференции — русский.
5. Заочное участие нежелательно.
6. Регистрационный взнос — 80 евро; за ранний перевод — 70 евро; для аспирантов/ докторантов — 60 евро (просим посылать документ, удостоверяющий статус). Оплачивать через банк на счет Института литературы Болгарской Академии наук (информация будет дана дополнительно).

1. Крайний срок для отправления тезисов: 30 ноября 2014 г.
2. Крайний срок принятия/ отклонения заявки: 15 января 2015 г.
3. Крайний срок раннего перевода регистрационного взноса: 15 февраля 2015 г.
4. Крайний срок уплаты регистрационного взноса: 1 мая 2015 г.

Конференция является продолжением конференции «Русская литература сегодня: вызовы/искушения мессианизма и массовой культуры», организованной Й. Люцкановым, Р. Русевым, Хр. Манолакевым в Софии 23–25 мая 2013 г.

Большинство прочитанных на ней докладов составило (44-й) номер журнала Toronto Slavic Quarterly.

Заявки на участие, равно как и статьи для публикации, будут приниматься в случае положительного решения научного комитета.

(Источник информации: Йордан Люцканов)